Как мы пили! Ах, как мы пили! Мы пили на школьных вечерах и в детских кафе, где это наистрожайше возбранялось. Пили из плоской фляги, упрятанной в кармане, а то и просто из бутылки и не всегда через соломинку, а через то, что было под рукой. Хоть через кембрик. Пили на чужих похоронах и своих днях рождения, да так будто все было наоборот и, точно мы и впрямь могли менять события местами по своему произволу. Мы без всякого сожаления оплакивали свою жизнь и приветствовали чужую смерть. Ни то ни другое не стоило сожалений.
Мы пили из тонких хрустальных рюмок, что во всех отношениях были тоньше наших девушек, которых мы любили и перед которыми открывали мир, и пили из корявых кружек, которые были не чище тех шлюх, что учили нас жить. Жадно заглатывали теплый вонючий самогон. Долго и не спеша, будто вся жизнь у нас впереди смаковали шедевры подвалов Венгрии и ЮБК. А порой, с еще большим энтузиазмом делали все наоборот.
Бывало, мы пили вино на кладбище. Был в этом для нас некий несомненный романтизм. Пусть и простоватый, пусть заемный, в этом тогда мы почти никакого греха не видели. Да я и сейчас не вижу. Если в конце недели после занятий других развлечений не предвиделось, брали бутылку вина и отправлялись всегда в одно и то же место - мы и в самом деле любили это полузаброшенное кладбище, широкие тихие клены, внимательные, резко моргающие глаза птиц.
За кладбищем к реке шли овраги, обросшие несвежей щетиной бурьяна. С юга на них тянуло железнодорожной гарью. К вечеру, когда стихал рев шоссе, со станции доносились неразборчивые лающие друг на друга голоса репродукторов.
Чуть ли не у каждой могилы были скамейки и мы, выбрав одну из них, до темноты курили, возвышенно (хотя и несколько покровительственно) говорили обо всем, самом важном для нас в жизни и не самом важном: о женщинах которых мы любили, а еще больше о тех, которые не любили, да и не могли любить нас. Мы говорили одновременно о теории искусства, о философии и любви не делая особенных различий между понятиями и категориями этих наук. Говорить было легко - ни наш опыт, ни наши женщины не приучили еще нас к осторожности в обращении с чужими мыслями, которые нам из-за звучности и внешней простоты казались собственными.
Теперь, когда в душе образовалась пустота, размером с грудную клетку, мы уже не пьем, а напиваемся и порой не можем понять, почему же то, что раньше вызывало безудержное веселье, теперь вызывает лишь отупение и без того вялых мыслей и чувств.