Я дала Оле прочитать мою рукопись. Оля позвонила мне поздно вечером:
- Я хочу прочесть тебе отрывок из Достоевского. Можно?
Волнуясь, в правильных, чистых русских интонациях она прочла мне отрывок из “Братьев Карамазовых”. Опустив голову бездумно на руку, держа другой рукой телефонную трубку так, что на другом конце линии было слышно, очевидно, мое дыхание как знак внимания, я выслушала чудные, нежные слова все о том же, все о том же. Блуждая глазами по полу, я подумала об Оле: куда смотрела сейчас она? Она смотрела наверное тоже вниз, в книгу, которую держала на коленях и откуда читала мне. Что ж это мы все, как о Боге, так с поникшей головой? Что ж это сделалось с нами в России? Что же это было?
Оля дочитала и листала теперь, наверное, книгу огорченно.
- Ну, что же? Как же? - спрашивала она.
- Как хотите, - сказала я. - Мое дело спросить, а вы как хотите.
- Ну а ты-то сама? У тебя-то ответ есть?
Я посмотрела снова под ноги. Где-то под ковром был деревянный пол, под ним – пусто. Потом лежал битый кирпич, щебень, а под ним – сырая земля. Земля была точно сырой. Дождь шел весь день. Дедов плетень с надетыми на него глиняными крынками почернел от дождя. Дождь стучал в деревянное некрашенное оконце с треснувшим стеклом. Подоконник был выщерблен и тоже никогда не крашен. Сквозь стекающую по стеклу воду видно было такой же косой, как дождь, черный плетень, размытую песчаную дорогу за ним и мокрую ветку сливы, стучащую в окно.
Я очнулась и увидела себя в квартире. Подо мной не было земли. Подо мной были люди, потом еще люди и еще. За окном, кроме сгустившихся сумерек, не было видно ничего, кроме моего собственого отражения. Я выбралась из кресла и положила телефонную трубку.
Дождь, заливавший когда-то дом и сад моих предков, заливал теперь их могилы. Дом покосился. Наследники, приходя в него по дрова, отрывали доску за доской по надобности. Заборы упали, подгнив, и их растащили. Яблони постарели и сломились одна за другой. Их узловатые, скрученные многолетним грузом яблок сучья, упав на землю, зарастали дикой травой. Что стало с садом после безвозвратного исчезновения хозяев, я знала. Дорога в него была исхоженной, мне там делать было нечего. Хозяев, говорят, изгнали навсегда без права переписки. А я-то думаю, что просто погубили. Скажу тебе по секрету, друг: я видела могилы, я знаю. Мне нечего делать там теперь. Меня там не ждут.
***
Мне приснилось, что я умерла. Умирала я долго, мучительно, проваливаясь в смерть, как в сон. Что это был не сон, не болезненное беспамятство, куда я проваливалась медленно, а смерть, я знала. Я знала это. Никого не было со мной, только бабушка держала меня, обняв, и, качая, пела мне колыбельную: “Ай-люли, ай-люли.” Мир расползся уже серой пеленой, тишиной, оторвался от меня, исчез. Никого не было со мной, только бабушка утешала меня, крепко обняв, и умирать было тяжело.
Пробуждение было ужасным. Выкарабкавшись, едва ли не выползши из-под одеяла, я протащилась к умывальнику и, глядя в зеркало на свое заплаканное, серое, чужое лицо, умылась и горячей водой, и холодной, с пронзительной жалостью ощупывая пальцами струю воды, жадно прислушиваясь к ее мелодичному журчанию. Что там деньги, что слава, друг мой. Ничего не возьмешь туда с собой. Корочки хлеба не возьмешь.
***
- Все, Аннушка, - сказала я, - мне приснилось, что я умерла.
- Бывает, - отмахнулась она. - Что только не снится.
- Нет, ты не поняла. Мне приснилось, как я умираю. Я умерла во сне.
Окончательно и достоверно. На самом деле.
Поджав губы, она покачала головой:
- В самом деле?
- Да.
Она снова покачала головой.
- И куда это ты собралась? - она указала на пакет, который я держала в руках.
- К Марии. У двойняшек сегодня день рождения. Гостей они собирают в выходной, а я сегодня приду, поздравлю,- я достала из пакета детские книжки и показала ей.
- А. Ну, давай... Пока.
- И как оно – умирать? - спросила она уже в спину мне.
- А ты, что, не знаешь?
Не дождавшись ответа, я кивнула ей и сбежала по ступенькам подземного перехода вниз.
***
Дверь мне открыла Катя. Младшие выбежали на шум посмотреть, кто пришел, и закричали хором:
- Мама! Тетя пришла!
Мария готовила обед, и я устроилась на кухне вместе с ней. На повестке дня стояли вареники с вишней. Я получила кружку в руки и должна была вырезать лепешки из тонко раскатанного теста. Мария открыла банку с консервированной вишней, слила компот, вытряхнула ягоды в решето и дала им стечь.
- Маловато будет, - сказала она с сомнением и достала из навесного шкафчика еще одну банку.
- Петр еще на работе? - спросила я, дожидаясь вишни.
- После пяти придет.
Мы взяли по чайной ложке и, загребая по две вишни из решета, начали лепить вареники из нарезанных мной лепешек. Вишни были крупными, больше двух в вареник не помещалось.
- Сверхурочно ему, по крайней мере, не приходится работать?
Мария махнула огорченно рукой:
- И без работы почти не видим его. Послушай, он два раза в неделю ездит в церковь. Раньше мы только по воскресеньям ездили, там, возле тебя, ты знаешь. Теперь он начал и по средам ездить, в другую церковь, куда-то в... - она назвала другой район Берлина. – Он и меня туда звал. Я один раз съездила, мне там не понравилось. Я сказала: “Я туда ездить не буду! Мне не нравится тут!” Он ездит один! Ну что это? Я говорю: “Петя, ну что это? Дети тебя почти не видят! А ты, как какая свободная минута – в церковь!” И на встречи ездит постоянно, земельные, региональные. Прошлый раз ездил аж в Билефельд.
Из зала донеслось сонное хныканье младенца. Мария вытерла руки, намереваясь пойти посмотреть, что там и как, но мимо кухни в зал пробежала уже стремительно Катя, тоже услыхавшая, очевидно, что братишка проснулся.
- Катя, покачай его, - сказала Мария негромко, выглянув из двери. – Он еще должен спать.
Петр, будучи сварщиком, живо интересовался теологическими вопросами. Возможно, он надеялся занять со временем видное место в своей баптистской общине и даже сделать значительную карьеру с годами. И, действительно, в рыхло организованной баптистской церкви можно было стать авторитетной персоной, не имея ни теологического, ни какого-либо другого образования. Образованность не играла в этом никакой роли.
В отличие от католической зеркви, охотно украшающей себя интеллектуалами и их изощренными теологическими изысканиями, баптизм как явление делает ставку на крестьянский здравый смысл. Образованность, непременной частью которой является способность задавать “трудные” вопросы, в этом духовном течении неуместна. Баптизм питается наивным инстинктом религиозности, присущим человечеству так же неотъемлемо, как и все другие инстинкты, начиная инстинктом родительской любви и кончая инстинктом самосохранения - прилично, по-другому назаванной трусостью, свойственной в той или иной степени каждому.
- Конечно, инстинкт, - сказала Аннушка, записав для памяти рецепт вареников из баночной вишни со сметанным соусом и забросив листок в кучу других таких же исписанных бумажек в нижнем ящике комода. - Я тоже полагаю, что это обыкновенный инстинкт, а никакая там не “высокая духовность”. Если уж даже неандертальцы хоронили своих умерших с почестями, украшали их тела цветами и охрой... Их и людьми-то вроде как не считают. Считают предками. Или боковой ветвью. Ты с современным состоянием теории возникновения человека знакома? Почитай, обсмеешься. Вся теория сводится к одному: от кого люди произошли, неизвестно.
- Как же неизвестно? - возразила я. – От обезьян.
- Вот-вот, - сказала Аннушка, задвигая ящик комода и подпихивая при этом бумаги, чтобы все поместились. – Почитай-почитай. И эта тупиковая ветвь, и та – тупиковая ветвь. Люди возникли вроде как вдруг, непонятно откуда и, главное, непонятно почему. Ты читала про первые опыты, когда обезьяну научили изъясняться на языке глухонемых?
- Конечно, читала.
- Я читала, что годы спустя написал об этом автор эксперимента, – Аннушка задвинула-таки ящик. - Поначалу ему весело было, а потом он славы накушался и до него дошло наконец-то, что эксперимент действительно удался. Обезьяна и в самом деле научилась разговаривать жестами, начала общаться с людьми и придумывать собственные слова. До самых печенок пробрало его тогда вопросом: а что ж теперь дальше? Животное это еще или это уже человек? А ты как думаешь? Что с этой обезьяной дальше-то должно было бы случиться?
Я покачала молча головой.
- Вот и он растерялся. Обезьяна ему не принадлежала. Какому-то научному центру или институту принадлежала. Он решил сгоряча ее выкупить и выпустить на свободу в Африке. Зоологи ему объяснили, что она погибнет там, пути назад в природу ей нет. Тогда он решил держать ее у себя в более или менее человеческих условиях. Никто ему ее не продал, конечно, потому что это “ценный обьект для исследований”. Так в клетке и увезли еще куда-то для дальнейших опытов.
- И что теперь?
- Теперь его терзает совесть. Эксперименты продолжаются без него. А ты вот, кстати, представь-ка себе: таких обезьян набрать достаточное количество, подучить их; неспособных назад в зоопарк отдать, а говорящих выпустить в “условия, приближенные к естественным”, за ограду, в этакий сад Эдем, и наблюдать за ними: как у них речь будет развиваться уже без прямого вмешательства извне. Вот тебе и история возникновения человечества. Поэкспериментировали, диссертации понаписали, а потом собрали вещички и смылись.
- Куда?
- Откуда я знаю? Меня там не было.
- Оттуда и представление о Боге?
- Да. Генетическая память.
- А древняя-то форма религиозности – многобожие!
- Ну, один лечил их или, там, обследовал время от времени. Другой за водоемами следил, за насаждениями, может быть. Другие тоже чего-то делали, возникали на горизонте время от времени. Хищников отгоняли непрошенных или, наоборот, в садик запускали, чтобы посмотреть, какая реакция будет.
- Аннушка, это все примитивно, что ты рассказываешь.
- А кто тебе сказал, что все было сложно? Что человечество делает всю свою историю, так это городит сады и огороды и выводит новые расы животных. Или мы сильно выдумываем богов по своему образу и подобию, или они сделали нас по себе. Кстати о животных: собака - это первый опыт создать подобие себе из другого существа – из волка. Никакого другого смысла в этом не было.
- Ну да! А охота? Собак брали на охоту.
- Глупости. Собака - это друг или раб, который делает то то, то се. С ребенком играет, охраняет имущество, пасет скот, помогает охотиться, таскает грузы и для общения годится. Делает почти все, что делает и человек сам. Это подобие человека. Только руками работать не может: рук-то нет. А в остальном намерения древнего человека оправдались. Когда видишь собаку, которая прибегает наябедничать, что на плите молоко убежало, или что кошка стащила что-нибудь со стола, сразу понимаешь, какая именно тоска грызла древнюю человеческую душу. Не тоска о куске кровавого мяса. Для этого на стойбище свинью да овцу поселили - чтобы меньше по охотам бегать. А собака – это человек кого-то рядом с собой иметь хотел, еще кого-то, как он сам, кого-то, кто тоже понимает слова.