***********
Еще третьего дня невские острова купались в тумане; прелым дымом поднимался он к верхушкам распестренных деревьев. Протягивая заиндевелые утренним холодком ветви к занавешенным окнам домиков, они стояли, кое-где еще нетронутые ветром – в разгаре своего октябрьского многоцветья. Но в одну ночь все преобразилось непостижимым промыслом.
Перекидываясь с торопливыми ледяными каплями, землю вдруг начали обволакивать крупные, влажные хлопья первого снега. Одни таяли, не долетая до мощеных дорог и ставших непроходимыми тропинок, другие оседали на ярко-зеленой, еще не выцветшей траве и обмякших, едва держащихся за ветви листьях.
А глядя из окна во двор, не опуская глаз к земле, можно было и вправду поверить в наступление зимы: снегом окаймлено каждое бревнышко и ступенька, а с крыши то и дело срываются, рассыпаясь, небольшие комья. Посмотришь вдаль – едва различимы соседние дворы, лишь черными точками выступают на слякотных полосах дорог редкие прохожие.
Вот двое, придерживая то распахивающиеся полы шинелей, то не спасающие от ветра цилиндры, приближаются к оледенелому крыльцу.
Евдокия не узнала, а скорее угадала в них Вяземского и Плетнева. Еще спускаясь по лестнице, укутываясь на ходу в шаль, она услышала, как приветствует их вежливый и расторопный смирновский камердинер, и как нетерпеливо обрывает его резковатый голос Вяземского: «Как барыня?»
«Все в порядке, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться – Александра Осиповна ночью приходили в себя, а теперь почивают. Доктора Шольц и Лейтон отдыхают, а господин Арендт обещал проведать госпожу после обеда». «Слава Богу»,- глубоко выдохнул Плетнев, снимая цилиндр, с которого гулко закапало на пол. Евдокия еще с лестницы протянула им руки: «Петр Андреич, Петр Александрыч – все обошлось, обошлось просто чудом воли Божьей. Лейтон сказал, впервые столкнулся с подобным, а Сашенька явила небывалое терпение и мужество, что ее и спасло. Теперь же она спит, все покойно, дыхание ровное, жара нет… Вы проходите скорее, замерзли ведь», - взволнованная собственной речью, Евдокия остановилась на последней ступеньке. Вяземский облегченно провел рукою по лбу и снял запотевшие очки, протирая их краем шарфа. «Голубушка Евдокия Николавна, вы прямо как светлый вестник к нам спустились», - произнес он, по обыкновению добродушно щуря глаза в улыбке – «Да полно вам, Петр Андреич, чай стынет»,- Евдокия в радостном подъеме не могла устоять на месте – ей хотелось самой принять у гостей цилиндры и разлить им чай. «Гляжу, вы ждали нас?»,- пропуская Евдокию вперед, тихим и серьезным тоном спросил Плетнев. «Я знала, что вы непременно зайдете. И чай постоянно прошу подогревать – сама, верно, выпила сегодня с полсамовара». – «Слава Богу, - повторял Вяземский,- слава Всевышнему, что опасность миновала. А я давеча получил с пароходом письмо от Василия Андреича…а теперь, глядишь, приморозит так, что речные пути все закроют», - отвлекся князь. «Что же пишет Василий Андреич?» - с интересом спросила Евдокия, протягивая Вяземскому сахарницу. – «А что Василий Андреич? бросил нас, двух старых бобылей, а сам наслаждается в Дрезденке, и Тургенев следом, а теперь еще Пушкина из Москвы дожидайся, как из печи пирога. Уже не в первый раз ссылается на издательские дела, а сам, поди, кутит себе с Павлом Войнычем», - в едва ли серьезном недовольстве бормотал Вяземский. «Петр Андреич, я вас прошу: когда станете отвечать Жуковскому, не пишите всего о Саше. Теперь ей ничего не грозит, но он очень расстроится, узнав о случившемся». – «Все я понимаю, Евдокия Николавна», - неожиданно серьезно вырвалось у Вяземского.
За последние двое суток все, близко знавшие Александрину, почти не смыкали глаз. Весь вчерашний день аллеи двора Смирновых заполняли группы людей, бродящих туда и сюда под мелко моросящим дождем и то и дело посылавших в дом узнать: «Как там?». Слухи о мучительно долгих и тяжелых родах Александры Осиповны достигли и императорского двора. Обеспокоенная Александра Федоровна, что сама несколько дней назад благополучно разрешилась великим князем Михаилом, послала к бывшей фрейлине лейб-медика Арендта и отпустила из Зимнего любимицу Надю Ветровскую. Та была рада поручению государыни, ведь ей была очень дорога Саша, с которой они особенно сблизились после отъезда Жуковского. Зная, что Плетнев здесь, во дворе, среди поддерживающих Смирнову, Надя старалась не думать о нем, вся сосредоточившись в бескорыстно просящей молитве.
На исходе вторых суток доктор Лейтон объявил собравшимся, состав которых то и дело менялся, - многих срывала служба или семья, за ними появлялись другие, едва узнавшие и взволнованные, - что ради спасения жизни Александры Осиповны пришлось пожертвовать ребенком. Несчастное дитя, еще не успевшее повидать дневного света, тотчас отпели и похоронили, но Саша все еще не приходила в себя, и за ее безопасность не могли поручиться. Лишь под утро задремавшие в креслах Евдокия и Надя зябко проснулись от движения за дверьми Сашиной комнаты. Вскоре вышел взволнованный доктор Шольц, походя объяснивший, что мадам очнулась и просит пить.
К рассвету волнения улеглись. Саша выпила воды и с неохотой, но все же проглотила несколько ложек мясного бульона, необходимого ей после двух суток без пищи. Почти сразу она забылась сном – теперь естественным и исцеляющим.
Арендт и Надя вместе уехали в Зимний успокоить императрицу, Смирнов облегченно поспешил на службу, трое братьев Россетти, беспокойно оглядываясь, также вынуждены были вернуться в строй. Остался лишь младший, что прошедшие сутки простоял в карауле и ничего не знал о происходящем с сестрою. Едва справившийся с юношески обостренным волненьем, он не отходил от изголовья Саши.
Евдокия также почти не спала в эти дни, и теперь откровенно дремала за кружкою чая. «Пожалейте себя, княгиня. Мы тотчас же вас разбудим, как проснется Александра Осиповна», - склонился к ней Плетнев. «Да, видно, зря я подбадриваю себя шиповником, - невольно зевнула Евдокия, - спасибо вам, Петр Александрович», - едва слышно произнесла она, направляясь к ближайшим креслам.
*****
Саша сидела на кровати, подогнув под себя ноги и завернувшись в одеяло. Глядя в оживленное лицо этой женщины, сложно было представить, какие муки ей довелось перенести. Смуглое от природы, лицо ее ощутимо побледнело и осунулось. Но глаза, казавшиеся теперь еще больше, не утратили той искрометности, что способна была вывести из уныния всякого, в них заглянувшего. «Полно тебе расспрашивать о моем самочувствии – оставь это Арендту. Он вот-вот вернется и не даст нам договорить, - нетерпеливо просила она подругу,- расскажи мне обо всем, произошедшем в эти два дня». Евдокия принялась перечислять всех, кто приезжал сюда, на Аптекарский; рассказывать, какой туман стоял над рекой, какой снег выпал с утра, и о том, что пришел-таки долгожданный ответ Жуковского. «Как, и этот бездельник Любомирский был здесь? Неужели пожертвовал часом, за который мог бы одержать еще с полдюжины побед? Никогда бы не подумала»,- соскучившаяся по простой болтовне, Саша спрашивал о каждой безделице. «Да он, верно, увлечен тобой»,- с улыбкой поддерживала ее Евдокия. «А знаешь,- вдруг вспомнила она,- в понедельник выступает Лангеншварц. Лавали раздают подписки. В мае мне не довелось побывать на нем, так что послезавтра непременно пойду». – «Лангершварц, тот самый, импровизатор! – Саша едва не подпрыгнула,- Пушкин мне рассказывал, это…» - «Я вижу, мадам, вы оправились», - проговорил вошедший Арендт и улыбнулся.