Ню на фоне города

 
 Жаркий летний день. Я иду по улице Некрасова, бывшей Бассейной, той самой, где «жил человек рассеянный» у Маршака. Плечо мне оттягивает фотосумка, в руке штатив. Солнце печет немилосердно. Прикидываю в уме, что хуже: пересохшее горло или пот застилающий глаза. Взвесив все за и против, я достаю из бокового кармана сумки бутылочку минералки и делаю несколько глотков. Сухость в горле мгновенно сменяется вспотевшим лбом.

 Прохожу мимо подъезда старого дома. Парадные двери приоткрыты, на каменном полу выложена надпись: 1897. Ровно сто лет особняку. Внутри полутьма и прохлада. Это другое дело, в таких условиях можно работать. Я ставлю штатив на вершине парадной лестницы. В видоискателе - залитая солнцем улица, дверной проем, резные двери с вензелями - визитка аристократа. Когда-то эти инициалы были понятны всем, а теперь, как иероглифы, только кучке специалистов. Ближе - колонны, окаймляющие вход, лепные украшения на стенах, стоптанные каменные ступени.

 Поднимаюсь еще на один марш по лестнице и вижу окно с витражами. Кое-где недостает стекол, но это не страшно, все равно - лепота. Еще один кадр. Выше начинаются двери в квартиры. Они массивные и резные. Рядом с каждой – гроздь звонков с табличками. Коммуналки.

 Для меня лучшие квартиры – коммунальные, там вас всегда встречают с пониманием: смело открывают дверь, отвечают на вопросы, иногда даже впускают к себе в комнату, чтобы запечатлеть вид из окна. В частных квартирах жизнь устроена по-другому. Здесь разговор с незнакомцем отрывист как под дулом пистолета, и каждое ваше слово, как при аресте, может быть истолковано не в вашу пользу. Впрочем, бывают исключения, настолько редкие, что рассчитывать на них нет никакого смысла.

 Жму на звонок под названием «Общий». Мхатовская пауза. Наконец откуда-то издалека раздается шарканье ног и старческое ворчание. Короткое, настороженное «Кто?» звучит как приговор. Дальше можно не продолжать. Но я продолжаю: я из газеты, вы не позволите сделать снимок из окна вашей квартиры? Вот мое удостоверение.

 За дверью идет напряженная внутренняя борьба. Я понимаю, что должен помочь принять решение, но этого я делать не люблю, жду молча. Извиняющимся голосом старушка сообщает, что она дома одна, и что если я подойду попозже, когда вернутся с работы соседи, то…

 Вдруг из квартиры напротив выходит мужик в тельняшке, подмышкой у него шахматная доска. Узнав в чем дело, он приглашает меня к себе. Мы идем по длинному темному коридору с вешалками, электросчетчиками, графиком уборки. С кухни доносится характерный запах жареной картошки.

 Мужик, нисколько не смущаясь, проводит меня через свою неприбранную комнату, царским жестом распахивает балконную дверь, и… я вижу, что зашел не зря. А он стоит рядом, довольный произведенным на «корреспондента» эффектом и рассказывает, как здесь бывает красиво в праздничные вечера. Сделав несколько снимков, я замечаю клетку с курами.
 
 – Да, держим для внуков. Летом обычно на дачу вывозим, а в этом году – не получилось.
 
 Мы расстаемся почти друзьями. Я записываю его телефон на будущее. Может пригодиться. На лестнице, спускаясь вниз, я вдруг решаю заглянуть на верхнюю площадку. Любознательность плюс любопытство – две необходимых добродетели и два неизбежных недостатка настоящего журналиста. По пути наверх знакомлюсь с настенными рисунками и надписями. Они отражают животрепещущие проблемы современного человека, не чуждого техническому прогрессу:

 «Всех реперов надо запустить в космос... без скафандра!»

 Верхняя площадка явно была чьей-то курилкой. Здесь уютно устроились знавшее лучшие времена кресло и стеклянная баночка с окурками. Металлическую дверь на чердак украшает навесной замок. Его внушительный вид прозрачно намекает: чужие здесь не ходят. Попытка потянуть замок вниз доказывает правоту древней истины « все подвергай сомнению».

 Освободив дверцу от этой декорации, я поднимаюсь на чердак. Здесь темно и трудно дышать. Нагретый воздух, кажется, весь состоит из асбестовой пыли и голубиного пуха. Глаза с трудом привыкают к темноте. Вспоминаю, что есть фонарик на брелке с ключами. Аккуратно ступая по настеленным дощатым дорожкам, изредка перешагивая или нагибаясь под трубами отопления, я добираюсь, наконец, до выхода на крышу.

 Передо мной двор-колодец. До Некрасова еще топать и топать. Кто придумал делать крыши наклонными? Да еще без ограждений по краю. Кирпичные трубы под руками разваливаются как детские кубики. А чтобы жизнь медом не казалась, кое-где протянуты оголенные провода. Без всякого злого умысла, просто с изоляцией провода дороже. Об этом мне рассказывали знакомые трубочисты, о которых я делал репортаж. Еще неизвестно стоит ли таких жертв то, что мне предстоит увидеть, но не поворачивать же назад сейчас, когда я почти у цели.

 Переступая через растяжки телевизионных антенн и стараясь идти по гребню крыши, добираюсь до нужного места. Подхожу к краю, заглядываю вниз. Маленькие машинки снуют вдоль улицы. Букашки-человечки перебегают ее, спешат, суетятся, спорят: кто кого обогнал, не пропустил, подрезал. Все-таки, до чего тянет на философию, когда видишь свою жизнь со стороны. А потом возвращаешься в нее и суетишься не меньше других, словно ничего не было.

 Осматриваюсь. Влево и вправо от меня видна перспектива улицы. Свет падает будто по заказу. Все архитектурные детали проступают как на чертеже: башенки на крышах, портики, пилястры, кариатиды на соседнем доме. Поднимаю голову. Эге, да я тут не один. Глядя по сторонам, я не заметил, что в доме напротив, чуть ниже меня, загорает девушка. Уличный шум доносится и сюда, наверное, поэтому она не услышала моего громыхания. А мне почему-то казалось, что оно и мертвого разбудит, что уже все жильцы прилипли к окнам и вот-вот раскричатся: что это вы лазите по нашим крышам, мы только недавно за ремонт заплатили!

 Обнаженная женская фигура среди крыш, мансард и слуховых окон. Неплохой сюжет для папарацци. Ну, мы-то этим не балуемся. Зачем людей обижать? Тем более, симпатичных? Хотя лица не видно, но, по каким-то неуловимым признакам угадываю, что и оно миловидное. Из одежды у нее были только волосы, стянутые в греческий узел. Стоит их распустить - и она одета. Вроде святой Инессы. Но пока что она их не распустила. И поэтому больше походила на «Венеру у зеркала», которая перевернулась на живот и читает «Cosmopolitan».

 Мне хорошо было ее видно, нас разделял только узкий пролет улицы. Девушка лежала на полотенце, расстеленном на балконе мансарды. Лежала спокойно, увереная, что ее никто не видит. Если она обернется и заметит человека с фотоаппаратом, - бог знает, что она подумает. А главное испугается. Придется прикинуться невнимательным. Как тому английскому водопроводчику из анекдота, который, застав в ванной юную леди неодетой, сказал: простите, сэр.

 Стараясь не смотреть в ее сторону, я стал снимать перспективу улицы и крыши. Покончив с этим, оглянулся на мансарду в полной уверенности, что девушка тихонько ретировалась. Ничего подобного. Она лежала в той же позе, что и пять минут назад.
 Пора было уходить, когда репортерский чертик дернул меня за рукав: сними ее.- Зачем,- спросил я его. – А затем, - рассердился чертик. У тебя может никогда не будет такого случая. Снимай себе со спины, и ты не нарушишь ее инкогнито. Можно даже опубликовать снимок. Кто узнает на нем эту Каллипигу? Разве что она сама, да и то - вряд ли.

 Чувствуя, что совершаю что-то нехорошее, нетвердыми руками я навел камеру на голую фигурку. В то же мгновение, глядя в видоискатель, я увидел, как голова девушки, словно в замедленной съемке, поворачивается ко мне. Модные темные очки, приятные черты лица. Она и вправду была прехорошенькая. Дальше все было именно так, как я себе и представлял: Венера в одно мгновение превратилась… нет, не в Инессу, скорее в Мегеру или в Фурию. Этого я уточнять не стал, я уже отвернулся. Положил камеру в сумку и неторопливо с индифферентным видом загрохотал по крыше.

 Спиной я ощущал испепеляющий меня взгляд. Кажется, она решила, что я ее сфотографировал. Причем неоднократно. Причем понятно, что только за этим я на крышу и забирался. Особенно было неприятно, что она промолчала. Стало быть, - настоящая питерская. Другая бы обматерила, а это вынести куда легче.

 Я спустился в слуховое окно и пошел по чердаку, возвращаясь тем же путем. Фонарик включать не стал - батарейка в нем уже почти села. Глаза после яркого света с трудом различали в потемках. Вот я и пришел. Где-то здесь должен быть выход. Через долю секунды я понял, что не ошибся…………………………………………………………………. …………………………………………………………………………………

 
 Мне показалось, что я как Алиса долго-долго лечу к центру Земли. В полной темноте, в свободном падении время течет по-другому. Впрочем, страха не было. Только удивление от продолжительности полета. Все закончилось тем, что я как-то боком упал на ступени лестницы, в пролет которой, как в колодец, шагнул сослепу.

 Из незастегнутой сумки выпорхнул объектив. Родной Nikkor’овский двадцатник. С хрустом стукнувшись о ступени лестницы, он затих в кромешной тьме. Звук этот отозвался болезненным эхом у меня внутри. Фонарик не работал. Достав вспышку, я несколько раз «пыхнул» ею под ноги. Нашел объектив и крышку. Объектив остался цел, его спасли, приняв на себя удар, пластмассовая крышка и поляризационный фильтр.

 Жаль, хороший был фильтр, фирмы Hoya. Зато пословица «объектив падает только один раз» оказалась неточной.
 Сам я, каким-то чудом, отделался синяками и испачканной одеждой. Но с тех пор стал верить в сглаз, в чреватую несчастьями силу враждебного женского взгляда.