Мороз крепчал…Бухнула пушка на равелине - час полуденный. Борька обул сапоги. Не те, яловые, дорогие, что куплены были на ярманке по случаю, к свадьбе на поповне, а те, солдатские, что кажинный год получал из Канцелярии. Быстро, мелким бесом, покрестился на образа в углу своей каморы. Нехотя шагнул за заиндевевший порог, под серое январское питербурхское небо, на службу Государеву…
В каземате уже собрались господа Коллегия с самим Павлом Ивановичем. Всех - человек десять, не менее. В углу, в нагольном, драном полушубке, горбилась дрожащая фигура арестанта, привязанная за шею к стальному, кованому кольцу в стене.
Борька, в этот раз почтительно и без суеты, осенил себя крестным знамением на тёмные лики в золотых ризах над столом господ Коллегии и занялся привычным делом, краем уха слушая монотонное чтение секретаря, господина гвардии поручика Хлапушина:
- …и по свидетельству вдовы сержанта Преображенского полку Анны Якушивой, давала сии подмётные письмы, в коих подлая хула на Государя и Августейшую супругу его содержашися, и другим перзонам. А назвать оных она, преступница супротив Престола и Отечества, отказывается. Посему, постановили мы, члены Высочайше утверждённой Коллегии, прибегнуть к пытошному следствию девицы Гаммерсгаузеновой, дабы…
Борька подхватил засаленные космы ремяшком, повязал заскорузлый от крови фартук, поворошил уголья. Проверил и струмент – остёр ли?
- Борька! Возьми! – Палач, нарочито медленно, шеборшнул ещё пару раз щипцами по угольям и переваливаясь, неторопко шагнул в арестантский угол...
Одним движением Борька перерезал ножом суровую вервь и потащил жертву на середину каземата, к рдеющим угольям и шипам пытошных машин. Полушубок сорвался почти сразу. Исподняя сорочка, скобля по полу, заголила лебяжью шею, повитую петлей, и белые, точёные, как слоновая кость на любимых Петром Ликсеичем нардовских станках, плечи и хрупкие девичьи ключицы врагини Престола…
В Борькиной душе зажглося вдруг ретивое… Сердце его, когда он рывком разорвал льняную сорочку девицы Гаммерсгаузеновой до пупа, едва не выскочило из груди при виде поднявшейся со страху пред предстоящими мучениями еле приметной девичьей груди, с дрожащими капельками нежно-розовых сосков…
- Ты эта…Барынька, не бось, я легонько, для виду… - вдруг, сам себя таясь, зашептал он, наклоняясь над жертвой, как будто для привязывния цепью к пытошному столбу. – Ты кричи шипче, када я…А я – легонько! Так, попужать. Всё сразу им не сказывай, иначе осерчают и велят ещё шипче. Ты так: полслова скажи, а полслова – завтрева. А? Я, ить, если што, и сказнить тебя безболезненно сумею, я учёный…А ночью я к тебе буду…Там и столкуемси…
Привязав барыньку, Бориска, пораскинув в уме, взялся за щипцы. Не за раскалённые, нет! За крохотные, для подноготной…
Со сладостной, неведомой доселе истомой, прокусил он поочерёдно, с большим передыхом, под стоны и крики, оба соска и постыдный выпуклый верх девичьего срама. Гаммерсгаузенова девица металась и стенала так, как будто он ей кости дробил. Умница девка!
- Вишь, молчит, бесстыжая! Борька, возьми опять!- Прикрикнул грозно Ягужинский.
Борька вычленил из стальной цепи три звена, и пропустил их медленно сквозь отверстия в плоти. Гаммерсгаузенова закатила вдруг глаза и сделалась без чувств.
- От, изверг, не можешь злодейку до признания довесть?! Уморил, поди, до смерти? Нет? Смотри у меня! Впрочем, господа Коллегия, присутственное время вышло. Всех господ офицеров прошу ныне быть у меня ввечеру у меня на Ассамблее, допрос отложим до четвертока! –Генерал-прокурор поднялся с кресел, денщик в глубоком поклоне подал ему шляпу и трость…Господа Коллегия, собрав бумаги в портфелии, потянулись к узкому проёму казематской дубовой, в кованине, двери.
- Злодейку привесть в чувство! Да наготу-то дай ей чем-нибудь прикрыть што ли…- кинул, выходя, через плечо Бориске господин секретарь, поручик Хлапушин…
Несмотря на раннюю зиму, стены узилища Тайной Канцелярии до сих пор сочилися хрустальною влагою. Борис без труда обнаружил девицу Гаммерсгаузенову там , куда вчерашнего дня принёс бесчувственное тело ея…
Неслышно разомкнув запоры, ступил он на гнилую солому, бережно распеленал юное тело из посконных рубищ пытошного каземата, примкнул тонкие цепи к кольцам на воспалённых ещё от недавних мук сосцах и лоне, собрал их в единую вязь и осторожно дёрнул…
Девица заметалась в полубредовом сне, непроизвольно встала от боли на колена с полузакрытыми глазами.
- Щас! Я щас, милая! Ты тока стой так, а то знашь, как оно быват? – Борька судорожно намотал цепи на решётку с натягом. Так, чтобы при каждом движении боль разрывала тело узницы нестерпимою мукою. Спешно стал рассупонивать порты. Узел на поясе никак не хотел поддаваться заскорузлым пальцам…
- Пшол прочь! Ты што удумал, а? – голос поручика Хлапушина зазвенел под замшелыми сводами. – Прочь, я говорю!
Бориска потянулся, было, к связке цепей, повинуясь приказу господина секретаря, гвардии поручика.
- Не трожь! Оставь нас! Я с допросом, от Самого господина генерал-прокурора. Вон, холоп!
Неплотно примкнув за собою дверь, Бориска примкнул одним глазом к узкой щёлке. Суровые каменные своды передавали каждый шорох.
Господин гвардии поручик неспешно приспустил панталоны, взял рукою, затянутою в лосиновую перчатку с крагой, подбородок узницы, неспешно привлёк её уста к возмущённому уду своему, следя за тем, что бы стальные кольца лишь ласкали сладкою мукой девичий срам.
-… а ежели што, так я завтра Его Высокопревосходительству слово за тебя замолвлю! Дескать, оклеветана вдовой Анной Якушивой по злому умыслу… - услышал Борька страстный полушёпот поручика под гулкими сводами.
Девичье тело дёрнулось в истоме сладостной боли и нежные уста заскользили по греховной плоти офицера всё быстрее и быстрее…
- Слово и дело Государевы! – В караульную Петропавловки, будя забывшихся предрассветным сном преображенцев, влетел запорошенный крупными питербурхскими снежинками всклокоченный прстолюдин в кожаном фартуке и без портов…
P.S. Девица Гаммерсгаузенова чуть не умерла под страшными пытками, так и не сказав ни слова. Когда уста ея раскрывались для признания, раскалённые щипцы палача рвали её нежную грудь с такою силою, что она мгновенно лишалась чувств. Во время четвертования, вопреки обычаю, палач не лишил её жизни удавкой до размягчения членов, а оставил умирать медленной смертью на колесе…
Бывший поручик гвардии Преображенского полка Хлапушин, будучи застигнут караулом в предательских сношениях с девицей Гаммерсгаузеновой, пытан и посажен на кол в тот же день, будучи в полном сознательном раскаянии от содеянной измены Престолу и Отечеству…