(под впечатлением от Б.Виана и Ж.Сафоновой)
23-я аудитория гобзила доцентами и кандидатами. Вели они себя совершенно непотребно. Одна оппонентка показывала другой фото пятимесячного внучка. Внучок мерзко ухмылялся и норовил показать мне красный язык. Огромный красный жук М потрясал хохочущим телефоном и сам хохотал.
А он был зеленым, но совершенно не успокаивал. Его зеленый свитер очень мне шел. Думаю, он еще больше пошел бы нам обоим - одновременно.
Вечно безоружным глазам казалось, что у него на голове копошатся тысячи маленьких ежиков, куда-то спрятавших свои бисерно-черные глазки. Мне бы хотелось стать одним из таких нано-ежиков и проживать в его усах. Тогда бы меня постоянно обдавало его дыхание. А когда-нибудь меня бы сбрили, и я уплыла бы по водостоку вместе с другими отжившими ежиками. А на нашем месте проросли и закопошились бы новые, жесткие и колючие, на которых стала бы сердиться его жена.
Он раздавал авторефераты. Посмотрел на меня и подумал «Сидит тут какая-то», а потом передал автореферат рядом сидящей женщине, что постоянно улыбалась, потому что ее смешил внучок с фотографии. Мимо меня пронеслась его рука. Рука была чудесная и розовая, а на том пальце, которому побоялись придумать название – потому, что он исполняет самую чудовищную обязанность – кольца было почти не видно. Потому что от него шли длинные иглы, совсем не похожие на те, что усыпали ежиков. Одна из них толкнула мою руку, и она написала: «Мру».
Потом защищался щупленький паренек, похожий на кузнечика в огромных очках. Он защищался от гудящего роя – огромного красного жука М, двух седых шмелей, фамилии которых я не успела запомнить, и нескольких цветных стрекоз в шалях с бахромой. Он кричал изо всех сил, подбадривая себя бурной жестикуляцией.Из него летели остро отточенные, безупречной неопределенной формы глаголы, существительные, прилагательные, и разбивались об углы комнаты. Мне то и дело приходилось уворачиваться и нагибаться. А остальные не обращали на это никакого внимания: на всех были диссертационные шлемы, хорошо проверенные временем и не одной сотней диссертантов разной степени остроты и меткости. Кузнечика же никто не слушал. Все были заняты своим: М – телефоном, оппонентки - внучком одной из них, кто-то же бесцеремонно чекался пустыми пластиковыми стаканчиками. А я смотрела в противоположную сторону. Рядом с ним сидела И, больше всех похожая на стрекозу. Он склонился к ней и писал что-то. Мне хотелось запустить чем-нибудь в стрекозу, потом запустить в окно мобильник М, и его самого, а все остальные испугались бы и улетели сами, и кузнечик бы ускакал, потеряв очки. А я догнала бы его, вернула очки и оставила телефон, чтобы в следующий раз он приходил защищаться ко мне. А он бы ждал меня все это время, и закрыл бы, наконец, дверь в аудиторию. Я, разумеется, закорапкалась бы туда через окно, спустившись с налепного Парнаса.
Потом он снова подошел и протянул хохочущей женщине какую-то бумажку на подпись. Она тряслась от хохота, и бахрома ее шали тряслась от хохота, а меня снова кололи те иглы с его кольца, пока он не убрал руки за спину. Просто у него такая привычка.
Несмотря на то, что кузнечика никто не слушал, он пригласил всех на пьянку. Насекомые оживились, загудели и решили признать кузнечика кандидатом. А потом зачем-то все стали бросать бумажки в небольшой черный ящик – как будто нашелся бы кто-то, не захотевший идти на пьянку и производить кузнечика в кандидаты. Ящик торжественно вынесли два шмеля, летевшие по двум сторонам. Жирные ножки их почти касались пола. Через несколько минут ящик прибыл на место. Оказалось, 17 – «за», против и воздержались – никого. Все захлопали крыльями и крылышками, кузнечику предложили взять фамилию «Доволин», и он сказал, что сделает это после пьянки, если будет ей доволен.
А он взял со стола какие-то бумажки и черный ящик и понес все это вниз по лестнице.
В ящике сидела я. Я тоже была «за». А я моя оболочка поднялась из-за стула, плюнула на недоставшийся ей автореферат, сказала одному из шмелей «Спасибо, До свидания» и покатилась вниз по лестнице.