Глава четвертая. 19 августа.
В этот день не произошло ничего любопытного, ничего достойного с точки зрения литературного интереса. Но, не это моя цель. Я не пишу книгу, я записываю всего лишь свои мысли, чувства, переживания, удачи и поражения, свой восторг и свое равнодушие. Описываю секунды, минуты, часы… дни. Я благодарно радуюсь любому прожитому дню, благодарю Бога, и записываю все в тетрадку. Я искренне восторгаюсь любому событию, благодарю судьбу и, на сколько могу, протоколирую это событие на бумаге.
Так вот, начну по порядку.
Я пробудилась от холода, от боли в мышцах и в голове. Кровь со звоном ударяла в виски, как в будильнике ударяет молоточек по металлическому колокольчику, – резко и часто. Свернувшись калачиком, я лежала на ковре возле Кристининой кровати. Она, как ангелочек, сладко сопела в плюш медвежонка. Глядеть на нее было одно удовольствие. Спящей красавицей я любовалась минут пять, а то и больше, и не заметила, как исцелилась от головной боли. Тем не менее, я встала, отыскала кошель с лекарствами, натрясла и надавила целую горсть таблеток разных видов и, запивая вишневым соком, всю эту горсть проглотила. И в слух сказала: «Ладненько… теперь – водные процедуры». Набрала ванну горячей воды, плеснула в нее остатки пены и медленно погрузила в воду свое тело, жаждущее тепла, уюта и покоя.
Кристина проснулась в четверть десятого, понежилась минуту-другую в кровати, села на коленки, потянулась, оголив крошечный пупочек, и сказала:
- Доброе утро, мама!
К этому времени я уже выкупалась, оделась во все чистое (несвежее белье – свое и Кристинино – через коридорного отдала в прачечную), успела заказать завтрак, словом, разгулялась. Чувствовала себя почти хорошо: не совсем бодро, но и не совсем болезненно – средне. Но слово «мама», сказанное Кристиной, подействовало на меня наркотически обезболивающе, вышел эффект, близкий к состоянию эйфории. Мощный, лавинный поток жизненных сил и энергии хлынул на меня со всех сторон и наполнил собой буквально все клетки моего организма. Я возлюбила Господа, как саму себя, - за жизнь, за способность любить не только себя, но и ближнего. Я обожала Кристину, ценила ее, как не ценила ничего на этом свете. Я дорожила ей, как не дорожила ничем. Я лелеяла ее, я любила. И была счастлива, и счастлива оттого, что счастлива.
- Доброе утро, дочка. Доброе утро, родная, - поприветствовала я в ответ.
- Катя, ты мне приснилась в белом платье. Как на свадьбе, - восторженно сказала Кристина, вспомнив про сон. – Ты была такая красивая. А я почему-то плакала.
- Люди от радости иногда плачут, - успокоила я.
- Значит, это хороший сон?
- Ну, разумеется, зайка, - подтвердила я.
Дальнейшие события проходили всегда согласованно, не спеша, бесповоротно.
За завтраком мы еще немного побеседовали о снах, после чего привели себя в надлежащий прекрасным представительницам прекрасного пола порядок и, красивые и благоухающие, покинули свое пристанище.
В машине Кристина устроилась на свое привычное место. Ей как всегда стало жарковато (хотя за бортом было довольно свежо) и она опять «отмотала стекло». Зарделась, что у нее так ловко это получилось и, влюбленная в себя, уточнила:
- К вчерашней тете?
- Именно, к ней. Только учти, несравненная моя актриса, сегодня нытье не входит в наши планы.
- А что входит? – поинтересовалась она.
- Прийти, поздороваться без объятий и поцелуев, взять «золотой ключик», так же скромно распрощаться и уйти.
- Какой «золотой ключик»? – Кристина ну ни как не ждала такого поворота событий. – Как у Буратино?
И тотчас подвела параллель:
- Нам тетя ключик отдаст: она что, как черепаха Тартилла? Да, Кать?
А что, действительно похожи. Добрая Агриппина Юрьевна и черепаха Тартилла. Какое чудное сравнение! Практически один в один. Обе одинаково мудры, добры, чутки и по-детски наивны. Я согласилась с ней и сказала:
- Как ты метко заметила; на самом деле, похожа.
- А кто из нас Буратино? – спросила она. – Ты или я?
- Хороший вопрос. Уместный. А тебе кто больше нравится, Буратино или Мальвина? – в свою очередь спросила я.
- Буратино, конечно!
- Значит, ты будешь Буратино, а я – Мальвина. Так сойдет?
- Еще бы! – обрадовалась она.
Скорее, по всем качествам и некачествам, мы походили не на Буратино и Мальвину, а на кота Базилио и лису Алису. Ну, что ж, пусть будет так, как хочет Кристина. Пусть будет так! Но в повествовании я все же буду именовать нас теми псевдонимами, кои ближе к истине, а именно: котом Базилио (это я) и лисой Алисой (это Кристина). Так, мне кажется, будет справедливо.
Итак, две почти сказочные аферистки уверенной поступью подошли к кабинету начальника ЖКХ №20, остановились, и синхронно выдохнули, словно бывалые собутыльники, после того, когда агакнули чистый спирт. Та, что повыше и постарше возрастом (несмотря на юность второй, опыта у них было примерно поровну), костяшками пальцев три раза дробью постучала в дверь, и тут же приоткрыла ее.
- Агриппина Юрьевна, можно? – сказала та, которая постучалась. Ее – в этом сугубо женском дуэте – почему-то именовали словосочетанием двух слов мужского пола: «кот Базилио».
- А! Валечка! Прошу вас, заходите… Кристина, заходи, - радушно ответила Агриппина Юрьевна, которую аферистки между собой называли величественно и трепетно – «черепаха Тартилла».
Кот Базилио и лиса Алиса зашли, поздоровались, и усадили себя на два стула из трех наличных.
- Сегодня вы выглядите гораздо лучше, - высказалась Агриппина Юрьевна. – Приятно смотреть.
- Спасибо, - улыбнулась взрослая. – Благодаря вам. Вы нас вчера успокоили. Я первый раз за месяц хорошо выспалась.
Лиса Алиса тем временем молчала, разглядывала ногти и беспечно болтала ногами.
- Как муж? – спросила Агриппина Юрьевна. Про «золотой ключик» – пока ни слова. Это обстоятельство насторожило взрослую аферистку.
- Как всегда… - грустно произнесла она, - отмалчивается.
- Не беда, - подбадривающе сказала Агриппина Юрьевна. – Перебесится и вернется. Еще на коленях прощения просить будет, вот увидите. Я же за вас молиться буду…
Она выждала свою же паузу и, сверкая добрыми глазами, сказала, не пытаясь скрыть радость:
- Ну, Степаныч у меня молодец! Валечка, вы представляете, вчера, как вы ушли, я дала ему поручение. Степаныч, говорю, постарайся к завтрашнему утру сделать ключ… вот под этот замок. Ну ты понимаешь, говорю, этот ключ должен открывать все типичные замки, не мне тебя учить… Пяти еще не было – он мне его принес! Вчера! Представляете?! Где же он у меня?..
Агриппина Юрьевна выдвинула один из ящиков стола и зашуршала бумагами, при этом восклицая: «Ну, молодец! Ну, молодец, Степаныч!»
- А! Вот он! – почти крикнула она, протягивая той, что «кот Базилио», небольшой предмет, умещавшийся в ладони.
Возрастная аферистка встала, подошла к столу, и с благодарностью приняла предмет, коим был «золотой ключик». Внешний вид его напоминал многофункциональный шведский ножик, только вместо лезвий, открывашек, штопоров и других его причиндалов, на оба конца, посредством двух заклепок, крепились множество металлических пластин в форме ключа.
- Стыдно, - сказала аферистка. – К каким средствам приходится прибегать.
- Да будет вам, милочка, - сказала Агриппина Юрьевна. – Ради любви, семьи и детей – все средства хороши. Святое дело делаем.
- Да, вы правы, - улыбнулась аферистка. – Спасибо, Агриппина Юрьевна. Как я могу вас отблагодарить?
- Валечка, прошу вас, давайте не будем сориться. Помочь вам, видеть вас и вашу дочь счастливыми – для меня лучшая благодарность. Идите и делайте то, что подсказывает вам сердце, ваше сердце.
- Я хочу поблагодарить Степаныча. Где его можно застать?
Агриппина Юрьевна подробно объяснила, где его можно найти, и, как в итоге оказалось, разыскать его проще простого. «Дом напротив, цокольный этаж, вход с торца, а там любой покажет, где творит кудесник Степаныч». Но для Агриппины Юрьевны устная информация показалась недостаточной, и она записала то же самое на листок; туда же она вписала свой рабочий телефон, свое имя, отчество, фамилию, просила, чтоб позвонили и сообщили, «как все пройдет». Аферистка побожилась, поблагодарила за искренность, за внимание и за материнскую заботу, и распрощалась.
Юная аферистка сею же секунду спрыгнула со стула и подошла к Агриппине Юрьевне.
- Спасибо, тетя.
Растроганная Агриппина Юрьевна поцеловала ее в щечку.
- Пожалуйста, солнышко. Приходите с мамой еще. Буду рада вас видеть.
- Заглянем как-нибудь.
Аферистки из кабинета вышли торжественно, под веселый, добрый смех начальника ЖКХ №20: девочка ее, видимо, рассмешила.
Юная, семенившая за взрослой, уже в коридоре виновато оправдывалась:
- Катя, это она меня поцеловала. Она. Я просто сказала спасибо, вот и все. Я ее не целовала, не целовала. Ты же видела, что не целовала.
- Видела, Кристина, видела, - улыбнулась взрослая. – Даже если б ты и поцеловала, то ничего бы страшного не произошло. Даже напротив, тебя бы вызвали на бис.
Девочка успокоилась: если не ругают, стало быть, не виновата, стало быть, не за что.
Первый встречный, т. е. «любой», - а им стал мужик в белесой, выцветшей и застиранной спецовке, в кирзовых сапогах, в зеленого цвета кепи с белой отметиной от пернатой бомбардировки, наперевес с шахтерским фонариком, с еще не прикуренным бычком когда-то целой сигареты, торчащей у него из уголка рта, - немногословно, но вполне доходчиво подсказал нам дорогу к Степанычу.
- Идите вы… - сказал он, сделал паузу и махнул рукой (видимо, посылая нас в ее направлении). Затем перевел взор своих воспаленных глаз с меня на Кристину, помедлил и добавил: - Прямо, налево… - По сторонам повертел головой; передумал: - Нет, направо. В общем, где наждак визжит.
Сказал и ушел по своим делам. А мы посмотрели ему в след, и пошли куда послали: поначалу – в направлении красноречивого отмаха, потом – по слуху, «где наждак визжит». А так как коридор оказался очень длинный, а «право» и «лево» – понятия относительные, то звуковая ориентировка стала для нас наиболее ценной. Услышали. Нашли.
На стук нам не ответили. Наждак продолжал взахлеб надрываться визгом. Мы зашли и застали легендарного Степаныча за делом. Он вытачивал какую-то деталь. Все его движения были легки, верны и непрерывны, как у дирижера, однорукого дирижера (деталь: у него не было левой руки). Одной рукой он руководил оркестром, который великолепно исполнял знаменитый «Танец с саблями», и мне чудилось, как его музыка оживала. Я видела, как в такт музыки во все стороны, жужжа, разлетаются золотистые дикие пчелы. Много пчел. Они роятся и улетают, роятся и улетают. И возникают они из ниоткуда. И улетают они в никуда. И нет им счета – этим пчелам-искоркам, - неистовым и возбужденным.
Степаныч закончил свое дело, положил деталь на верстак и большим пальцем отжал черную кнопку. Наждак захлебнулся и заглох. Вытирая единственную руку о черный фартук, он обернулся, и в улыбке обнажил золотые зубы.
- Золотые, - похвастался он и влепил щелчок по желтому верхнему резцу. – Не какой-нибудь там рандоль. Бабка настояла. Хватит, говорит, с золотой душенькой ходить, время и зубы золотые вставить. Что добру-то пропадать… Червонное, - оскалился опять старый хвастун, - николаевское. – И представился: - Степанычем дразнят.
Волосами Степаныч был бел; но не везде: седина не затронула весьма ухоженные усы в форме вытянутого вширь треугольника. Усы были черны, как сажа, по-молодецки лоснились. Возраста Степаныч явился уважительного, годиков шестьдесят уже прожил, а то и больше. Глаза – серые, с бирюзовой окаемочкой, ясные. На кончике носа непонятно как крепились очки в круглой металлической оправе. С душек, как у английского сеттера – уши, свисали черные шелковые нити и уходили за воротничок клетчатой рубашки непонятного цвета.
- Валя, - назвалась я, и, погладив Кристину по голове, добавила: - Кристина, дочка моя.
- Знаю, знаю, - сказал он. – Заочно, от Добренькой. – Видимо, так он называл Агриппину Юрьевну. – Наслышан…
- А уж как мы-то наслышаны о вас, - вставила я фразу и поспешила присовокупить, так как Степаныч собирался что-то добавить: - От нее же; много хорошего.
- Что мы здесь стоим, как сватья за торгом? Пойдемте, я вас чайком напою. Знаете, какой у меня чаек вкусный! – и, погрозив указательным пальцем, внушительно произнес: - На травах.
Ни меня, ни Кристину уговаривать не пришлось: мы согласились и последовали за Степанычем в закуток, отгороженный двумя платяными шкафами.
Степаныч усадил нас на стоящий в углу диванчик, обитый черной кожей, с круглыми обтертыми подголовниками, старенький (года выпуска эдак пятидесятого: настоящий раритет); диван был накрыт разноцветным лоскутным покрывалом. Затем «генерал среди слесарей» воткнул вилку от электрического чайника в розетку, и чайник сразу же заурчал. Двигался Степаныч легко, не спеша, буднично.
- Такого напитка вы еще не пробовали, - гордо молвил Степаныч, доставая из навесного шкафа жестяную шкатулку. – Душица, мята, зверобой, боярышник, шиповник… и еще много всякой всячины. Всего: тридцать три компонента! – Он опять погрозил кому-то пальцем. – Травку собираю сам, каждую в свое время. Далее, стало быть, сушу, режу, крошу, мну, перетираю. Вот, а фасую каждого названия по стакану. И в тряпичные мешочки, по тридцать три стакана…
Степаныч рассказывал увлеченно и заразительно: я уже испытывала жажду, захотелось поскорее отведать степанычевскую чудо-заварку.
- …Бабка шьет, - сказал он, наверное, про жену, и про то, что она шьет мешочки. – У меня этого добра много. С удовольствием поделюсь с вами. – На этот раз Степаныч, наверное, имел в виду свои травки: ведь не мешочками он собирался с нами делиться!
Степаныч одной рукой ловко взял из подвесного шкафчика три чайные чашки, поставил их в раковину, сказал:
- Они чистые, но я сполосну.
Он отлично справлялся одной рукой. Ясно было, что помощь ему не требуется, но под тяжестью благодарности за отмычки я все же вызвалась помочь.
- Степаныч, давайте я помою.
- Гости мои дорогие, что же это получается, я что же, и впрямь кажусь таким немощным? – В его голосе слышалось явное недовольство. – Что я, чашки помыть не могу?!
- Да нет же, Степаныч, - была моя попытка залечить его ущемленное достоинство.
- Могу, - перебил он меня, и не давал мне слова, пока не высказал все, что хотел. – Я что, похож на инвалида? Да хоть бы и похож, – инвалидом я себя не считаю. Я не знаю слов «не хочу» и «не умею»… - Степаныч промолчал, махнул левой культей, и уже спокойно сказал: - Нет того, что я не могу исполнить одной рукой. Оной я дачу построил; ей же я бабку свою, что давеча угорела, из бани вынес. Не бахвальства ради говорю: обидно до слез, когда жалеючи ко мне относятся.
Он умолк ненадолго, а я не нашла в себе храбрости что либо сказать. Не знала я, как ему угодить. Боялась: ляпну что-нибудь не то – опять не в милости окажусь. Осерчал из-за каких-то чайных чашек! А как хотелось бы сказать ему что-нибудь приятное, чтоб сердце приняло, душу согрело.
Тем временем вода в чайнике глухо забурлила, из носика повалил пар, и Степаныч, дернув за шнур, выдернул вилку. Ошпарив кипятком фарфорового слоника, он снял крышку с жестяной шкатулки, и из нее на глазок, щедро, примерно наполовину заполнил слоника разноцветной шуршащей смесью; заварник наполнил кипятком, накрыл крышкой и укутал в полотенце. После этого Степаныч сел на стул, закурил самарскую «Приму» и, выпустив струю жирного дыма, сказал:
- Пока чай парится, расскажу-ка я вам одну историю, из собственной, так сказать, биографии. Случилась она 25 января 1971 года. Мне тогда тридцать три года было, как Иисусу. С Настеной своей уже как пять лет жили. Дочке Светлане – столько же – пятый годик на носу. Жили в ту пору в Ульяновске, хорошо жили, дружно. Жена работала контролером в автобусном хозяйстве, дочка росла, я так же трудился.
Степаныч затянулся. Сухой табачок пробудился и зашуршал.
- Только специальность у меня особенная была, - возобновил он рассказ, после того как насладился затяжкой. – Поэтому и сказать о ней следует особняком. Скажу так: я ломал сейфы; так у нас это называлось.
Я в изумлении округлила очи, кровь прильнула к голове, и лицо охватило жаром – видимо покраснела. Сколько я себя помню, мне всегда становилось стыдно, когда я слышала подобные откровения. Быть того не может: Степаныч – медвежатник! Надо же! Я стала теребить мочку уха: уж не ослышалась ли я? Кристина являла собой само Спокойствие. Она была идеалом Спокойствия, и кроме собственного носа ее ничто не интересовало. Но вернусь к Степанычу. Мое неприкрытое изумление вкупе с моим красным лицом не послужило для него запретом к дальнейшему повествованию. Напротив, он выразительно посмотрел на меня поверх очков, и сказал, ни чуть не смущаясь, и даже с ноткой вызова в голосе:
- Да, да, Валечка, именно: ломал сейфы. Взламывал, вскрывал, потрошил и, если хотите, чистил! И не надо так удивляться. Ломать сейфы – это такой же труд, как и любой другой. Этот труд не менее тяжел и опасен, нежели, скажем, шахтерский. То был мой хлеб. Я его зарабатывал потом… - Он в очередной раз тряхнул культей. – И кровью зарабатывал.
Степаныч прервался, чтобы сделать необходимые операции с чаем. Со словами «надо тасануть» он погонял заварку из заварника в чашку и обратно (так – несколько раз), затем разлил в три чашки, разбавил горячей водой и подал нам каждой персонально. Из того же навесного шкафчика он достал блюдечко с наколотым комковым сахаром и, сказав, что так вкуснее, поставил ее на табурет, а табурет пододвинул к нам. Впредь Степаныч говорил уже более сдержанно.
- А в пятьдесят шестом (ровно за пятнадцать лет до того случая, который я еще расскажу) небольшой казус вышел.
Он отпил большой глоток и удовлетворенно прошипел. Глядя на него, мы тоже отпили, и так же зашипели, правда, более скромно. Чаек на самом деле удался славный. Завидев наше неподдельное довольство, Степаныч улыбнулся.
- Хорош, - сказал он относительно к чаю. - Так вот. Как-то ночью я провожал Настену свою домой (тогда я за ней ухаживал). Короче, мы повстречали одного из ее многочисленных поклонников. С остальными я, значит, поговорил, раньше, по-хорошему. Сказал им: нравится мне Настена, не стойте вы у меня на дороге, уйдите лучше от греха. Те-то сразу поняли – ушли. А этот не понял, настырный оказался. Вот и тогда, повстречался нам, да не один: дурак эдакий приятелей с собой приволок, человек шесть. С ним, стало быть, семь. Ну, драка завязалась. На тех-то, шестерых, я зла, конечно, не держал; побил, конечно. А вот на поклонника не рассчитал силу: кулаком убил, прости Господи, храни его душу грешную. Видит Бог, не хотел. Да и сам, дурак, виноват: куда лез-то? Не знал, видать, что любовь – это страшная сила. Здоров я был тогда, да. И руки были целы. А вот на голову – лихой; как говорится, без царя в голове…
- …В общем, дали мне за этого поклонника девять лет и шесть месяцев. Там-то, в Мордовии, и освоил я эту науку, то бишь сейфы ломать. Случай помог. Он же, случай, и свел меня с человеком, который обучил меня всем премудростям этого дела. Знатный был человек, с именем. Не знаю, каким боком, но я ему все ж понравился. «Хороший, говорит, ты человек, Федор: открытый на душу, со стальными нервами и крепким телом. В нашем деле что нужно? Выдержка и терпение – это залог успеха, а это – нервы. А у кого душа нараспашку, тому любой шкаф распахнется. А если и не откроется, то всегда шкаф унести можно, а это – сила. Ею тебя Господь не обделил». Так он мне толковал. Словом, весь срок я проходил у него в подмастерьях. У него сроку-то побольше моего было. Вот так, Валечка, вкратце, я стал взломщиком. Освободился теоретически подкованным дипломированным специалистом экстра класса по незаконному проникновению в госучреждения и взлому несгораемых шкафов (все это в кавычках, конечно). По науке имел возможность сломать любой сейф. А за практикой дело не стало.
Степаныч смочил горло замечательным напитком, от удовольствия поморщился, и продолжил:
- Настена безропотно ждала меня долгие десять лет. И дождалась. – Он еще раз похвастался своими зубами. - Таким как она надо ставить памятники, ей-богу. В шестьдесят шестом мы расписались; в шестьдесят седьмом родилась Светик. С шестьдесят шестого по семьдесят первый я работал дворником, поскольку никуда больше не брали. Подметал улицы, убирал снег, долбил лед, а в свободное время ломал сейфы в госучреждениях. Любил супругу и воспитывал дочку, работал дворником и ломал сейфы. С шестьдесят шестого по семьдесят первый у меня не было ни одного прокола, ни одного запала, я не совершил ни одной ошибки. Все честь по чести: зашел, сломал, взял, ушел. Словом, делал, как учили. И так вплоть до 25 января 1971 года. В канун нового года я прослышал, что в конторском сейфе репьевского крупозавода – это на границе Татарстана и Ульяновской области – имеется хороший куш наличных денег. Я решил рискнуть и по горячему сработать этот шкафчик. «Не куй железо, пока горячо, - поучал меня наставник. – Пускай остынет». Это он мне про стальные нервы напоминал. Не послушался: пошел в ночь с первого на второе января. Еле ноги унес от пьяных крупозаводцев. Бежал и думал: «Хорошо хоть увидел какой сейф. Теперь ясно, какой к нему подход нужен». Словом, не пошел урок впрок. Голова лихая. Но к следующему разу подготовился получше: подобрал инструмент (благо знал, какой теперь брать), взял все необходимое, покидал в рюкзак, и в экипировке любителя зимней ловли поехал в Богом забытую Репьевку. Первый заход – на месте разворот, второй заход – теперь в обход… сам сочинил, - улыбнулся Степаныч и отхлебнул остывший чай. – Если б на деле все так же просто и складно было, как в этой рифме.
- Кстати, этот чаек, как и зеленый чай, можно пить холодным, - вспомнил он, осознав, что чай почти остыл. Отпил еще и возобновил рассказ: - Двадцать пятое января. Как обычно легко я зашел в конторскую кассу крупозавода; еще легче без стеснения сломал сейф, ибо я уже знал к нему подход. Мне ничто не предвещало беды, хотя, наверное, кроме моего, лишенного страха, рвения. Но об этом я узнал чуточку после. Я потянул правой рукой дверцу несгораемого шкафа, она поддалась и отворилась. Дабы не засветиться, я работал без фонарика, поэтому левой рукой я сунулся на ощупь в сейф и в следующий момент услышал глухой металлических "чмок". Тут же мою левую руку обдало теплом, и я понял, что ее что-то откусило, что-то оттяпало мою руку. Последующие пять минут кроме тепла я ничего не чувствовал. Зажигалкой я осветил нутро сейфа, и увидел, что моя рука по локоть перебита мощным полуметровым капканом, который кто-то явно приварил ко днищу сейфа. Подобные капканы ставят только на медведя; я видел их раньше. В следующий миг я испытал страшную жгучую боль. Со всей оставшийся силой я зубами впился в кисть целой руки. Святая простота! Я наивно полагал, что менее слабая боль от собственного укуса не даст мне потерять сознание от более сильной, ужасной боли. Сейчас я думаю, что только благодаря Господу я остался в себе. Ведь стоило мне забыться – и я бы истек кровью. Медлить мне было нельзя, я знал это. Я достал из голенища охотничий нож, на ощупь приставил к сомкнутым железным зубьям и, превозмогая неистовую боль, стачивая собственные зубы, стал резать податливую плоть своей руки. Ножом же перепилил цепкие сухожилия и раздробленные кости. После того, как рука, вернее обрубок, освободился, я вытянул из рюкзака шнурок и правой рукой, помогая зубами, перетянул выше локтя. Затем скинул сапог, размотал портянку и забинтовал ей культю. А сверху надел полиэтиленовый пакет (их я припас для денег). В другой такой же пакет я положил другую часть руки; ее я кое-как выдернул из капкана. Этот пакет я бросил в рюкзак. Дальше…
Дальше я ничего уже не слышала. Это – как читаешь какую-нибудь книгу, насыщенную информацией. Прочитала предложение – задумалась; прочитала его еще раз – осмыслила; и только в третий раз поняла, о чем речь, поняла смысл. Только после этого целесообразно читать дольше. А если читаешь взахлеб, так лучше и вовсе не читать, - все равно ничего не поймешь. Так и со мной. Я вижу перед собой ужасающие картинки и не только не могу их понять, да и не хочу: слишком уж они страшные и несовместимые с природой моего восприятия. Они для моего сознания - антитела. Подразумеваю, мой мозг не выдержал мощный поток подобной информации и в целях собственной безопасности заблокировал мне слух. Я слышала лишь гул и биение сердца.
Я закрыла глаза и попыталась успокоиться, но не тут-то было. Стало вдруг еще хуже. Картинки из «двадцать пятого января» стали еще красочнее и живее. Они, как в стереофильме, в хронологическом порядке проплывали сквозь меня. Окружающее пространство вступило со мной в интимную связь. Я вспомнила, что рядом ребенок и почти незнакомый пожилой отец, и открыла глаза. Все замерло; и только Степаныч продолжал шевелить губами. Кристина… Кристина все так же беззаботно потрошила нос. Удостоверившись, что Степаныч не смотрит, она закрепила что-то на лоскутном одеяле. Я достала из ридикюля носовой платочек и (благо голос у меня не пропал) сказала:
- Дочка, высморкайся.
Кристина послушно взяла платок, демонстративно втянула побольше воздуха и звонко высморкалась.
- Спасибо, мама, - сказала она, отдавая мне платок.
- … Вот так вот, с порядочными деньгами, но без руки я добрел до дома. Вот такой оказался зубастый сейф. Я пришел его сломать, да сам на нем и обломался. То, наверное, воля Божья, не иначе. Наверное, Ему надоело смотреть на непрерывную удачливость моих предприятий, и он их прервал… точнее, разорвал в клочья. Этот сейф стал последним в моей ломовой карьере. Со слезами на глазах Настена тогда мне сказала: «Господь не посылает непреодолимых испытаний. На двоих нам с тобой и трех рук хватит».
Степаныч замолк, от окурка прикурил новую сигарету, и фразой «вот такие дела», видимо, поставил точку в своей истории. Я посмотрела на него и подумала: «Хороший ты человек. Прав твой наставник, учивший тебя «ломать сейфы»; ты ему тоже нравился». И вслед явилась другая мысль, разумная и пугающая: «Но с какой такой стати он рассказал мне эту историю?» Да! Над этим стоит подумать. Но думалось с трудом: возникали сплошные вопросы. Почему именно мне – мне, совершенно незнакомой ему женщине, не стесняясь ни меня, ни моей дочери? Что он хотел этим всем сказать? Что это – притча? Он что-то хотел сказать между строк? Тогда почему не сказал в открытую, прямым текстом, а только передал ужасную свою судьбу, в этих диких подробностях, и все? И какое отношение, предположительно, может иметь его «зубастый сейф» к моему «зеленому»? Что это: совпадение или он не весть как догадался? Если догадался, то как, как? Это, конечно, маловероятно, но, может быть, по отмычке, которую смастерил для меня? Откуда, черт возьми, Степаныч знает о моем деле?! Знает ли?.. Так, только без паники. Как он мог об этом узнать! Никак! Если, конечно, Степаныч не умеет читать мои мысли – что опять-таки маловероятно. Значит, не может он этого знать и не знает, простое стечение обстоятельств. Вернее, не совсем постое, немного усложненное. Слишком много совпадений для одного раза, из-за которых появляется слишком много вопросов; как же всегда их у меня много. Ху! Не буду ломать голову. Да и что ее ломать, если можно спросить. Надеюсь, Степаныч ответит так же откровенно, как и рассказал мне свою историю.
- Степаныч, скажи, а почему ты нам рассказал все это? По-моему это так лично. Вдобавок к тому, ты нас совсем же не знаешь.
Степаныч загадочно улыбнулся.
- Мне не надо вас хорошо знать, чтоб понять, что мы из одного теста, вы и я то есть. Хорошего человека, знаете ли, по глазам его видно: у него зрачки светятся по-доброму. Как-никак почти жизнь прожил. Да и поговорить приспичило. Просто поговорить.
- Человек вы хороший! – озвучила я свою предыдущую мысль. – Спасибо тебе за чай, безусловно, за ключи, за гостеприимство, в общем, за все.
- В чем же здесь гостеприимство?.. Да о чем это я… Ну, всего вам, всего. И удачи вам, гости мои дорогие. Фортуна вам не помешает, не помешает.
- Никак не помешает.
- Ну, а отмычка не подведет – и к цыганке ходить не надо, - резюмировал он.
«Благодарность словом Степанычу высказала, - подумала я, - хоть и оставили ее без ответа: следовательно, не принята, и это лишний повод выразить материальную благодарность». На что экс-медвежатник в телепатический унисон ответил:
- Умоляю: только не предлагайте мне деньги. Позвольте мне хотя бы пять минут, вот здесь и сейчас, побыть не слесарем, а честным крадуном.
Про «честного крадуна» я ничего не поняла, и уже было хотела попросить Степаныча растолковать сказанное, но, предчувствуя возможную дискуссию, передумала: спор ослабляет принципы и мешает сердцем принимать решения. И пока он не заговорил об обиде, я сказала и, наверное, угадала ход его мыслей; я, казалось, на йоту опередила Степаныча.
- Степаныч, если ты не возьмешь деньги, то я обижусь. За работу всегда надо платить, - скороговоркой прощебетала я. – Прошли те времена, когда за труд поощряли грамотами, значками «ударник социалистического труда» и благодарностями с занесением в трудовую книжку. Они канули в лету, Степаныч, понимаете, канули.
Степаныч открыл было золотой рот, желая что-то возразить, но я сказала, как отрезала.
- И спорить я с тобой не буду.
Тут он спрятал свои роскошные зубы; промолчал. Я достала из сумочки купюру достоинством в сто долларов, встала, положила «благодарность» на стол и, склонившись над Степанычем, поцеловала его в щеку.
- Еще раз спасибо, - повторила я, вытирая помаду с его колючей щеки. – Скажи «пожалуйста» и мы пойдем.
- Пожалуйста, - сказал он, улыбнувшись.
- Папа Карло, - ни к кому не обращаясь, тихо произнесла Кристина, когда мы подались к выходу.
В дверях «папа Карло» нас окликнул:
- Ой, постойте. Чуть не забыл: а чаек-то, чаек!
Мы остановились и обернулись. Степаныч засуетился: достал из шкафчика тряпичный мешочек и-таки навязал его нам. Пришлось принять без ложной скромности и с благодарностью.
- Будете пить, охать, потеть, отдуваться, языком цокать, обжигаться и сопеть, и вспоминать добрым словом Степаныча. Не за отмычки, нет! а за чай, - выдал он целую тираду глаголов.
- Непременно, Степаныч, непременно.
- Ну, - сказал он, - до свидания, что ль?.. Даст Бог, свидимся.
Тогда я видела Степаныча, как мне казалось, последний раз. Впрочем, как сказать. А знаю это, так как пишу эти строки несколько позже (благо место осталось на полях). После того, как мы расстались, я вспоминала Степаныча гораздо чаще, чем пила его превосходный авторский чай. Вспоминала всегда добрым, отзывчивым, вспоминала, как человека сильного волей и духом, как человека без корысти (в последнем моем высказывании многие увидят логическую несостыковку и парадокс, я не умею доказать обратное, но это так). Каждый раз память рисовала в моем уме его ясные серые глаза с бирюзовыми окаемочками, черные, коротко стриженные треугольные усы и вечно улыбающийся стоматологический Клондайк. Он улыбался загадочно, с каким-то недомолвием, - как бы ставя многоточие во фразе значимой, судьбоносной. В его улыбке не было какого-то особенного смысла; она растворялась во мраке и развеивалась в тайне. Опять же забегая вперед, скажу: чуть позже началась самая настоящая мистика, к коей, надо думать, Степаныч приложил свою единственную руку. Но об этом еще будет написано моей правой рукой.
Вечер того же дня.
Вторая половина дня пролетела незаметно, в духе творчества, в тишайшем созидании. После обеда мы незаметно для себя обособились друг от друга и занялись каждый своим делом. Кристина разложилась на ковре и, посредством листа ватмана, красок (преимущественно желтых) и кисти, часто раздувая ноздри, прищуривая глаза и грызя древко кисти, решила переплюнуть Малевича, сделав из его «черного квадрата» вроде как желтый (но и в этом я не уверена). Ковру я предпочла стол, краскам – шариковую ручку. Но писанины как таковой не получилось: в творческий процесс постоянно вмешивался образ Степаныча, и вместо того, чтобы переводить чернила и пугать бумагу всякой чепухой, я озадачила себя тематической думой: «Везение и невезение. Случай – что это: рок или судьба?»
«Сначала случай лбами столкнул меня и Кристину, - думала я, обсасывая ручку. – Мила, обаятельна, превосходно крадет кошельки. Так сказать, многообещающая абитуриентка женской исправительно-воспитательной колонии для малолетних. На худой конец – приемник-распределитель. И это подарочек судьбы? Ха! бывают и получше. Повезло? Не уверена: поживем – увидим. Следуем дальше; почти сразу же, вслед за Кристиной, случай подтолкнул ко мне «православного мусульманина» Сирень. Ну, с этим, похоже, повезло: умен, щедр, бескорыстен… в конце концов, красив – что есть, то есть. И ничего не просит взамен… пока не просит. Кстати, куда это он пропал? Уже как два дня не звонит. Странно, учитывая то, что Сирень обещал позвонить, вот только, кажется, не уточнил, когда. А не позвонить ли мне ему? Мысль, пожалуй, не плохая, позвоню».
Не прекращая сосать ручку, я набрала номер его мобильного.
«Абонент отключил телефон, - брезгливо процедил женский голос. Он же, уже более корректно, продублировал на английском: «Abonent switched off the phone».
Удовлетворить свое ревнивое женское любопытство не получилось, и я вернулась к своей думе.
«… Определенно повезло мне с Доброй Агриппиной Юрьевной; опять же во всем виноват случай. Она, безусловно, третий по счету, но не менее важный по значению подарочек судьбы. Все самые лучшие и самые человечные качества Агриппины Юрьевны объединены в одно - и им же возглавляется. Не трудно догадаться, что это – доброта, - лучшее из лучших качеств человечества. И как жизненный девиз звучит ее фамилия; о, как она ей соответствует! Делая добро, – вы его приумножаете. Ведь оно, добро, имеет свойство размножаться как… как кролики – с упрямством, плодотворно. Только кроликам для этих целей не обойтись без представителей обеих полов, когда добро по сути своей гермафродит, или даже одноклеточное животное: ему достаточно своего факта, чтобы успешно плодиться и делиться. И, как цепная реакция, этот добрейший подарочек потянул за собой другой, не менее добрый, изумительный и чуточку своенравный подарок. Под блестящей, не рандолевой, а золотой оберткой скрывался ни кто иной, как Степаныч. Чтобы описать емкую и точную характеристику Степаныча, могу лишь процитировать Агриппину Юрьевну, лучше - я все равно не скажу.
Он может все и все умеет,
В его руках кипит работа,
Он сердце доброе имеет
И всем нужна его забота.
Как лаконично! От себя все же рискну добавить (как женщина – я имею на это право): Степаныч – очаровательный мужчина, бесспорно, и не взирая на то, что он сейчас экс-медвежатник, а в прошлом – гроза социалистической собственности. И не важно, что «экс», и плевать, что «в прошлом»: и эта приставка и это предшествие только делают ему честь. Вдобавок ко всему, беру на себя смелость привести два четверостишия, храбро говоря, в продолжение вышеобозначенной цитаты, которые под прессом вдохновения пришли ко мне в голову, пока я муслявила ручку:
Скажу, грешок за ним имелся:
Ко взлому сейфов был талант,
И хоть на них руки лишился –
Воры не скажут: «Дилетант!»
И не беда, что нет левой руки:
И с одной он слесарь главный;
Что подковы забить у блохи?! –
Вон, как фиксы блестят славно!
Я отложила ручку и просмотрела четыре последние страницы рукописи (как пафосно!).
Что-то в ней не так. Что-то не хватает. Но что?.. Ах, ну да, конечно! Как же я могла забыть! Да еще так бесстыже. Кого! Ни «что» не хватает, а «кого»! Конечно же, в этой череде случайностей и судьбоносных подарков я совершенно забыла (о, горе мне!) об Илье. Безусловно, забыла о славном юноше, которого по праву следовало поставить во главе вышеперечисленного списка, и вписать его имя в эту рукопись (без сомнения, пафосно!)… вписать его имя в черновик (а чистовик-то предвидится?)… словом, написать его имя на бумаге (определенно лучше!) с витиеватого заглавного автографа:
Илья…
Как красиво звучит это исконно русское имя! Как приятно оно ласкает слух! Илья! И чувствуется в нем незримая сила, и обдает холодком разудалая мощь. В нем слышится широта души русской, сермяжная простота, благородство и правда. А красота и гармония просто завораживают, заклинают разум к молчанию и всецело отдают его во власть сердцу.
Ну да ладно – в конце, так в конце. Думаю, Илья на меня сердиться не будет… Минуточку! Собственно, почему он должен сердиться? Чем первое место почетнее последнего? Не может оно быть однозначно почетнее. Взять хотя бы искусство, или, скажем, эстраду. Чья почетная прерогатива выступать последним? Уважаемых, признанных, именитых мастеров своего дела, в данном примере – мэтров эстрады. Факт? – Факт. А в том же спорте? Во многих видах существуют «группы сильнейших», где последними выступают лучшие из лучших, мастера с именем и званием, признанные и любимые. И чем ниже место выступающего спортсмена, тем оно почетнее и многообещающе. С этой точки последним выступает лучший, фаворит, мастер – как угодно, хрен редьки не слаще. А еще говорят: «последнее слово – решающее». Тут и без комментариев все ясно. Факт? – Еще какой! Ты – последний, стало быть, лучший. Что-что, а на похвалу я не жадная: не убудет.
О, как мне повезло с Ильей! Как я ему благодарна, как признательна. Видит Бог…
«Уж больно сильно везет тебе, Екатерина! – ехидно пропищал внутренний голос, несвоевременно прервав мои размышления. – Ох, как везет! Я даже не понимаю…»
- Не сглазь, дура! И не рассуждай о том, чего не понимаешь. Как хорошо, когда ты молчишь, - грубо встряла я.
«Сама дура. Слова дольше не скажу» – обиделся внутренний голос.
«Приятней слушать молчание внутреннего голоса, чем осознавать свои заблуждения, - сказала я мысленно. – Любо-дорого…»
«То-то же!» – торжествующе прошипел голос, на этой победной ноте успокоился и больше не возникал.
Я как-то упустила, что он умеет читать мои мысли. Непростительная оплошность с моей стороны. Ну, ладно, обменялись эпитетами – на том и порешили. Но вдруг:
- Катя, да я вообще молчу! – абсолютно справедливо заметила Кристина. Совершенно не понимая причину моей грубости, она с удивлением смотрела на меня огромными глазами. Вот откуда Кристина могла знать, что я обращалась не к ней, а к внутреннему голосу, если кроме меня и ее в номере никого не было. Дальнейшая реакция Кристины вышла неоспоримо логичной и оправданной.
- Я не дура, - с небольшим опозданием обиделась она.
Эх, какая же я…: обидела ребенка зазря, и так безвинно. Я поспешила признать, что таковой и являюсь.
- Кристина, зайка, это я дура… не ты. Это я себя так ругаю, поверь. Ты здесь абсолютно не при чем. У меня бывает такое: если меня в себе что-то не устраивает, то я себя ругаю… и обзываю по всякому. Чтоб не расслабляться, понимаешь? Своего рода, самокритика… ну, чтоб нюни не распускать… и вроде как веселее становится…
Про внутренний голос сказать не решилась: постыдилась. Уж лучше быть дурой, чем слыть ей на самом деле. Но и мое сумбурное признание Кристину не устроило: предполагаю, что не поверила (о чем свидетельствовала ее лукавенькая улыбка). Не поверила, но успокоилась. И вернулась к ватману с уже темно-синим «квадратом»: настроение настоящего художника так же переменчиво, как с виду тихий Тихий океан. Я же вернулась к своему повествованию. Творческий процесс в гостиничном номере 21 закипел с новой силой, забурлил и, не предвещая беды, затянул нас в бешено вращающуюся воронку. И музы пера и кисти наперебой шептались то у правого, то у левого уха. Однако ко мне они подлетали редко, большей частью толпились возле Кристины…