ГОРОД ДЕТСТВА
НАТАЛЬИ СИМОНОВОЙ
Ночью из дома я поспешу,
В кассе вокзала билет попрошу.
Может, впервые за тысячу лет,
Дайте до детства плацкартный билет…
Тихо кассирша ответит: «Билетов нет».
Наше Волжско-дубненское междуречье всегда было частью Тверского края. А раз Тверского, то и почвы у нас сплошь и рядом болотистые. Иваньковское водохранилище их, конечно, не улучшило.
Когда Берия выбирал место для будущего ускорителя, наши болота его не испугали. Он знал их не понаслышке — приезжал к нам охотиться на уточек и, как говорили, на местных красавиц. Тоже был своего рода краевед. Специалисты сомневались: достаточно ли хорош грунт? Будущий академик Минц, в то время членкор, директор Радиотехнического института, дважды задал этот вопрос. И дважды услышал в ответ: вы не верите в Советскую власть? Так гласит легенда. Так, возможно, и было на самом деле.
В августе 1946 года решение о строительстве ускорителя и месте его строительства было принято. В том же месяце прибыли строители. Первый же дренаж показал, что песок, залегающий под водоупорным слоем глины, отлично отдаёт воду даже во время дождя, как писал потом в своих «Записках строителя» А. Н. Комаровский. Местность быстро покрылась сетью дренажных канав. Поросшие травой, утратившие прежнюю рельефность и функциональную содержательность, они сохранились кое-где и сейчас.
Вместе с первыми строителями приехали их дети. Среди них была маленькая Наташа Симонова, первый ребёнок будущей Дубны.
НАТАЛЬЯ СИМОНОВА РАССКАЗЫВАЕТ
Город детства… Для меня это вторая половина 40-х, 50-е и самое начало 60-х. Первые годы я «помню» по рассказам мамы, поэтому сначала несколько слов о ней.
Моя мама была инженер-строитель. В 30-х годах она окончила Ленинградский строительный институт и собиралась строить мосты. Но к тому времени, когда она защитила диплом, оказалось, что все мосты в стране уже построены, и надо возводить заводские корпуса и жилые дома для заводских рабочих. Случай забросил её в Крым. В 1938 году её арестовали по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Видимо, обратили внимание, что мама родилась в Харбине. Год её продержали в заключении, отрабатывая «харбинский след», а потом выпустили, выдав на руки справку о том, что всё это время она провела в тюрьме НКВД и освобождена в связи с прекращением дела. Дело было в Керчи, и мама, стараясь освободиться от воспоминаний, тут же покинула Керчь, и это её спасло, потому что через два года началась война, и мало кто остался в живых в этом городе.
Во время войны мама оказалась под Куйбышевым, где строились авиационные заводы. Руководил строительством генерал-майор инженерно-технической службы НКВД Лепилов. За время войны эти заводы успели выпустить чуть ли не девяносто процентов всех наших ИЛов. Потом война кончилась, заводы продолжали выпускать продукцию, а Лепилов получил новое назначение — строить город будущего в медвежьем углу на севере Московской области. С собой он взял самых надёжных и нужных ему людей, и приехал с ними сюда, на место строительства, в августе 1946 года. Мама в это время в Куйбышеве заканчивала какие-то дела. Меня почти не было: я родилась в марте 1945 года, за два месяца до окончания войны, а за месяц до моего рождения на фронте погиб мой отец.
***
Осенью 1946 года здесь ничего ещё не было, кроме деревни Ново-Иваньково. Мама рассказывала, что первое время мы квартировали у местных жителей Щетинкиных, жили в настоящей русской избе. Когда появились первые дома на будущей Инженерной улице, ещё деревянные, переехали в один из них. Что-то я, видимо, запомнила сама, а что-то из маминых рассказов так ярко запечатлелось у меня в памяти, что мне стало казаться, что я видела всё это своими глазами. У нас была однокомнатная квартира на первом этаже, а напротив нас, в такой же однокомнатной квартире жила медсестра тётя Катя — фронтовичка, которая потеряла на войне ногу и носила протез. Одно из моих первых собственных воспоминаний: в соседнем доме кто-то заболел скарлатиной, я сижу целыми днями с бабушкой дома и смотрю в окно, а бабушка кормит меня тыквенной кашей.
В этом доме мы прожили недолго, я так думаю, потому что в 1949 году, когда у бабушки случился инсульт, мы уже жили в финском доме на пересечении нынешней улицы Блохинцева и Инженерной. Тогда же у нас появился телефон. Соединяли телефонистки. До сих пор помню наш номер: 4-27. Потом мы ещё два раза переезжали, и номер «переезжал» вместе с нами. Тогда же я съела своё первое мороженое. Это был пломбир. Мама привезла его из Москвы, оно по дороге подтаяло, и с тех пор я люблю именно такое: обязательно подтаявшее и непременно пломбир.
Рядом с нами — там, где сейчас детская молочная кухня, стоял двухэтажный дом «Под крышами Парижа». Я почему-то завидовала тем, кто в нём живёт. А жили в нём хорошие мамины знакомые; у них была семья пять человек и поросёнок; они его откармливали, а потом ели. Поросёнок жил не в хлеву, а прямо в квартире; его прятали от фининспектора в отдельной комнате. Он всегда был чистенький и хорошо пах. А мы завели кролика и назвали его Ю-ю.
Молоко, сметану и творог привозил человек, который ко всем женщинам обращался «Ангел мой». Его так и звали: Ангел-мой. Иногда Ангел-мой напевал арию из «Демона»: «На воздушном океане…». Это звучало загадочно. Где он мог её слышать? Потом оказалось, он сам рассказывал, что до революции, находясь на военной службе, он состоял денщиком у какого-то офицера, а тот был большим любителем оперы — и привил, стало быть, вольно или невольно, любовь к оперному искусству своему денщику.
***
Когда у бабушки случился инсульт, мама была в Ленинграде, куда часто ездила по служебным делам. Там находилась проектная организация, которая планировала площадку для ускорителя и первые улицы нашего города. Вот откуда у нас улица Ленинградская. Я не смогла открыть дверь, выбралась через форточку и побежала к маминой приятельнице Гальской. Она вызвала врача, а я, пока мама не вернулась, жила у неё.
Врач был один — и на лагерь, и на посёлок. Он установил диагноз, назначил лечение и на время болезни определил бабушке сиделку — заключённую из лагеря.
А лагерь был рядом. За нашими домами вдоль Инженерной стояли финские юрты, в них жили охранники, а дальше начиналась территория, огороженная колючей проволокой. Там жили заключённые. Это была основная рабочая сила. С них начиналась Дубна. Их водили на работу с конвоирами и собаками. Прямо по улицам. Каждый дом, который они строили, также огораживался колючей проволокой, а по углам стояли вышки, и на них охранники. Я ходила в школу по дорожке вдоль колючей проволоки. А по другую сторону от неё уже возводились первые коттеджи для физиков и инженеров. Такой вот симбиоз.
Среди расконвоированных был художник, нарисовавший мой портрет. Портрет сохранился. Лежит у меня на антресолях. Достала его недавно. На портрете дата: весна 1947. Может быть, это был подарок мне на день рождения? Не столько мне, конечно, сколько маме. Неразборчивая подпись: Микулин… Микулишин… Микулинский? Мама рассказывала, что художник был из «политических»: рисовал портреты вождей к демонстрации, а когда работа была готова, узнал, что гонорар втрое меньше обещанного — схватил ведро и залил портреты краской.
Как раз на том месте, где стоял деревянный коттедж Лепилова, несколько лет назад хотели поставить памятник Мещерякову. Символическое совпадение. Один — основатель институтской Дубны, другой — её строитель. Улица Мещерякова в Дубне есть, а Лепилова, может быть, никогда и не будет. Уже то, что генерал НКВД, замначальника ГУЛАГ СССР и начальник лагеря заключённых — почётный гражданин города, само по себе чудо. Дважды предлагали увековечить имя Лепилова в названии улицы. Мещеряков решительно высказался против. Предложение назвал странным, Лепилова охарактеризовал как крупного специалиста по эксплуатации рабского труда, а в заключение едко добавил: так мы, пожалуй, дойдём до того, что в Дубне откроют собор Святого Лаврентия.
Однако Лепилов не Берия, в злодеяниях замечен не был. Краевед и краелюб Михаил Буланов специально ездил в московский «Мемориал», чтобы поставить точку в этом вопросе, и там ему выдали соответствующую справку. Было другое: послевоенный голод 1946 – 1947 годов, который в первую очередь коснулся заключённых. Весь 1947 год Лепилов провёл в поисках новых специалистов, восполняя людские потери.
Возможно, конфликт между Мещеряковым и Лепиловым вспыхнул сразу же. Во время первого визита «на объект» МГ убедился, что ускоритель собираются ставить прямо на болоте: «Пришлось вмешаться и потребовать перенести место строительства».
Потребовать? С Лепиловым так говорить было нельзя. Лепилову было 52 года, МГ — 36, и мундир Александра Павловича был потяжелее пиджака МГ на несколько орденов и медалей. Возможно, Лепилов сразу поставил молодого человека на место, и сделал это без академического политеса. Место строительства, однако, перенёс.
***
К лету 1949 года начался подвоз и монтаж узлов ускорителя, в декабре ускоритель был пущен, и с этого момента в Советском Союзе началась физика высоких энергий. В августе того же года состоялось испытание первой советской атомной бомбы, и МГ окончательно перебрался на «объект». С собой он привёз микроскоп Курчатова, который подарил ему учитель, для того чтобы рассматривать события в микромире. Это был настрой на будущие открытия. Курчатов иногда приезжал в Дубну, чаще звонил: «Мишель? Физкультпривет! Открытия есть? Достижения есть. Это хорошо, но давай открытия. Денежки народные большие истрачены…». И открытия были. Они осели в архиве первого отдела — до середины 50-х гг. ядерная физика в Советском Союзе была засекречена. Физики на Западе даже не знали, что в СССР построен и работает фазотрон, единственный в Европе и, одно время, самый мощный в мире. Микроскоп Курчатова, молчаливый свидетель тех далёких лет, теперь хранится в музее ОИЯИ; МГ передал его в дар музею как первый музейный экспонат.
А Лепилова летом 1949 года ждала Москва: он был назначен начальником строительства главного корпуса МГУ на Ленинских (Воробьёвых) горах. Но вскоре это назначение было отменено. Говорили, что Лепилов разругался с замминистра строительства СССР Комаровским, высказал всё, что он о нём думает, хлопнул дверью и вернулся в Ново-Иваньково. Начиналось строительство площадки для нового, самого мощного в мире ускорителя, благодаря которому через 8 лет Дубна оказалась в центре внимания всего мира.
НАТАЛЬЯ СИМОНОВА РАССКАЗЫВАЕТ
Лепилов жил в одном из деревянных коттеджей, в которых жило начальство. Дома стояли, как говорили тогда, «на болоте» — примерно там, где стоит сейчас гостиница «Дубна». Лепилов каждый день проходил мимо нашего дома, иногда дарил мне шоколадку. Мама рассказывала, что однажды он сказал ей: когда я умру, меня похоронят на Новодевичьем кладбище, а тебя, Людмила, — неизвестно где. Мама возразила: Александр Павлович, а какая разница? Это было утром, потом он поехал на совещание в Москву и в тот же день, возвращаясь поздним вечером, погиб под Дмитровом в автомобильной аварии. Это случилось 14 мая 1953 года. И его похоронили на Новодевичьем кладбище. Вместе с ним погибли личный шофёр Лепилова и старшая сестра Гальской; чудом выжил её внук, который потом долго болел.
***
После инсульта бабушка уже не могла со мной управляться, и мама нашла для меня няньку на стороне. Это была простая женщина с Большой Волги; своих детей у неё не было, и она воспитывала падчерицу. Спроси меня тогда, где эта самая Большая Волга, я бы не ответила. Это было где-то за пределами нашего мира. Наш мир заканчивался на Чёрной речке, ещё не упрятанной в трубу; у деревянного моста стояла милицейская будка и милиционер, который проверял документы. Люди с левого берега, промышлявшие у нас в наших магазинах, обходили милицейский пост лесами. А лесов здесь хватало. Настоящих, в которых можно заблудиться. Среди таких лесов, примерно там, где теперь стоит 9-я школа, стояла сторожка лесника. Сам лесник погиб ещё в Первую мировую войну, а в сторожке жила его вдова бабушка Арина. И две её сестры, и обе Авдотьи. И телёнок с шершавым языком. Он мне руку лизнул. Я удивилась: почему язык шершавый? Первый раз меня телёнок лизнул. Мне объяснили: ему надо много жевать. Мы ходили к бабушке Арине за ягодами, а по дороге собирали грибы.
Няньку звали Елена Ивановна, а мы с Олей Днепровой называли её Елена-Колено. С какого-то времени я взяла себе за правило выбрасывать старые вещи. А собственная память устроена иначе. По своему желанию из неё ничего не выкинешь. Казалось бы, о чём-то я уже забыла давным-давно, но приходит время — и выясняется, что в памяти всё это есть. Но об Оле Днепровой я не забывала никогда. Её папа был главный инженер строительства и заядлый охотник. Они жили через дом от нас. Днепров держал хорошую охотничью собаку — рыжего ирландского сеттера по кличке Карат. Ходил с ним на охоту. Однажды принёс с охоты зайца и угостил нас зайчатиной. Я ела зайчатину первый и единственный раз в жизни. Мясо жёсткое и, как мне показалось, невкусное. А Карат надолго завладел моим воображением. Когда у меня появилась моя первая собственная собака, я назвала его Карат, а потом смотрела на него целый день и думала: нет, он не Карат. И назвала его Дик.
Оля была большая затейница. Я тоже. Один раз мы с ней спрятались от моей няньки в колодец, который стоял у нас во дворе, и нянька меня полдня искала. Не знаю, кому из нас эта мысль пришла в голову. Во всяком случае, не мне. Досталось мне в тот раз от мамы крепко…
Пошли с Олей покупать карандаши. Купили большую коробку, карандаши лежали в ней плотно и в два ряда. Все разного цвета, и один белый. Стали делить между собой, дошли до белого карандаша — и тут на нас обеих что-то нашло: не хотим друг дружке его уступать. Мама потом меня спрашивала: ну и что бы ты с ним стала делать? Что стала бы рисовать белым карандашом? Мне это в голову не приходило. Я просто боролась за белый карандаш. Сейчас даже странно об этом вспоминать…
Потом Днепровы уехали в Москву. Там мы с Олей и встретились через несколько лет, когда обе поступили в МИФИ: я — на факультет «Т» (потом перевелась на «А»), она — на «В». Стали заполнять анкету, она в графе «Семейное положение» пишет: девица. Её спрашивают: вы что написали? Она говорит: а я и правда девица. Вышла потом замуж за куратора группы. Заново мы с ней так и не подружились: обе выросли, и у каждой уже был свой круг.
***
С Олей Мещеряковой я познакомилась, когда пошла в школу. Школа была новенькая, только что построенная. Учились все вместе: и деревенские, и «городские», и дети строителей, и дети институтских сотрудников. Из первых школьных впечатлений: нас учат делать искусственные цветы из папиросной бумаги. Наверное, мы готовились к празднику. Видимо, к 7 ноября, а значит, нас должны были принимать в октябрята. Цветы получались необыкновенно красивые, но больше меня поразила женщина, которая учила нас это делать: вся седая, в буклях, словно из другого мира — как со страниц дореволюционных журналов «Нива» и «Столица и усадьба», которые лежали у нас дома; мама купила их в Питере в букинистическом магазине, а потом, когда все перечитали, передала в библиотеку, для которой они, собственно, и были куплены.
Мещеряковы жили тогда в большом двухэтажном коттедже напротив старой гостиницы. Часто бывала у них дома, хорошо помню Олиных родителей — Михал Григорьича, Людмилу Васильевну. Людмила Васильевна один раз куда-то ушла, а мы играли на втором этаже; МГ сидел на первом. Мы стали кидать друг в дружку чернильницами-непроливашками. Проливаться они всё-таки проливались. Спускаемся на первый этаж, обе в чернилах, а МГ смотрит на нас — директор института, основатель институтской Дубны — и не знает что делать. Так ничего и не сказал. Не помню, чем дело кончилось. Скорее всего, пришла Людмила Васильевна, накостыляла нам обеим и отвела меня домой.
Однажды Оля звонит и радостно сообщает: а у меня Сурок! А я ничего не могу понять. Я думала, они сурка завели. Я же знала, что есть такой зверёк. В музыкальной школе учила: «И мой сурок со мной». Оказалось, что это щенок по кличке Сурок. Побежала смотреть. Щенок был такой смешной, маленький... Подарок Курчатова.
На школе в Алуште, я уже работала, мы поменялись с Олей куртками. Я иду, а Михал Григорьич сидит на веранде и пьёт виноградное вино. У меня такой куртки сроду не было. Увидел меня, поманил пальцем: ну-ка, иди сюда. Ты зачем Ольгину куртку надела? Я объяснила ему. Ты знаешь, что это за куртка? Я её Людмиле Васильевне из Америки привёз. А ещё МГ привёз Людмиле Васильевне из Америки красивый дамский велосипед с разноцветной сеткой сзади. И Оле привёз. Он любил своих девочек…
Во время этой командировки МГ присутствовал как наблюдатель от СССР на показательных испытаниях американских атомных бомб в атолле Бикини в Тихом океане. Перед самым отъездом его вызвали, без объяснения причин, к портному (о том, что это портной, МГ догадался не сразу), сняли мерку и тут же сшили хороший костюм. В своём очерке об МГ его ученик В. М. Котов приводит рассказ МГ о том, как это было. Всё началось с утреннего звонка в мае 1946 года: «Тусклый голос по телефону сообщил, что надлежит явиться на собеседование, машина будет подана к дому через 30 минут… Поездка проходит в полном молчании… Входим в комнату, советуют снять верхнюю одежду и ждать, я остаюсь один… Входит небольшого роста пожилой человек в жилетке, просит встать, достаёт портновский сантиметр… Потихоньку прихожу в себя… Начинаю понимать, что я у портного… Проходит ещё какое-то время, и мне выносят костюм-тройку… Мне сообщают, что я командируюсь на год в США…». Когда его спросили, согласен ли он, ему и в голову не пришло отказаться. Ведь костюм уже сшит!
Его возвращение в СССР совпало с новым назначением. Иногда говорят, что Берия покровительствовал Мещерякову. Сам МГ о своём «покровителе» вспоминал без всякой благодарности. Вот что он рассказывал о своей первой встрече с могущественным куратором Атомного проекта: «Сидит такой человек с толстыми, как сосиски, пальцами, с животом, и всем говорит «ты». Кроме Сталина. И Сталину тоже. Но к нему обращается по имени: «Ты, Иосиф». А к остальным — просто «ты»: «Тебя переводим в Москву. Будешь делать циклотрон. Ты понимаешь это поручение? Нет, по глазам вижу, что не понимаешь. Ну вот, если ты это не сделаешь, ты поймёшь это до конца на Колыме».
Три года спустя, в августе 1949-го на полигоне в Семипалатинске, после взрыва первой советской атомной бомбы, МГ снова встретился с Берией: «Его охраняло целое войско. Боялись, что высадится американский десант, или захватят самого Берию. Приказано было сбивать все самолёты в окрестности полигона. Меня усадили в щель, дали очки и велели «методом прищуренного глаза» оценить мощность взрыва, чтобы сравнить его с американским. Когда всё кончилось, подъехала кавалькада машин; «Святой Лаврентий» спросил: «Как оценишь». — «Восемнадцать килотонн», — ответил я не задумываясь».
НАТАЛЬЯ СИМОНОВА РАССКАЗЫВАЕТ
Никогда не воспринимала МГ как историческую личность. Для меня он всегда был отцом Оли, даже когда я окончила МИФИ и пришла работать в его Лабораторию. И Понтекорво не воспринимала иначе как отца Антонио, который учился в параллельном классе. Когда живёшь в одном времени с великими людьми, да ещё в одном пространстве, они кажутся самыми обыкновенными. Один раз при встрече с Векслером, он шёл с собакой, я сказала: «Как мне ваша морда нравится!». Потом сообразила, добавила «ой!» и стала объяснять, что имела в виду Балу. Векслер посмеялся и пошёл дальше.
Великими и знаменитыми были люди, о которых сообщали по радио. Когда говорили: «Передают все радиостанции Советского Союза и центральное телевидение». В 1960 году на весь мир прогремели четыре солдата, продержавшихся в Тихом океане без еды и пресной воды 49 дней: Зиганшин, Крючковский, Поплавский и Федотов. Была популярна песенка: «Зиганшин буги, Зиганшин рок, Зиганшин съел сырой сапог».
Через год славу дальневосточных пограничников затмил Юрий Гагарин. О его полёте тоже передавали все радиостанции Советского Союза. Мы тогда учились во вторую смену, а сообщили утром, я побежала в школу и по дороге потеряла комсомольский билет. Знаменитыми были Белка, Стрелка, Чернушка. Жалко было Лайку…
В 1954 году был избран первый поселковый Совет депутатов трудящихся, орган местного самоуправления. Посёлок получил название ДУбно и под таким именем впервые появился на карте страны. Лагерь был расформирован (или переведён в другое место) в марте 1955 года. Он мог бы существовать и дольше, потребность в дешёвой рабочей силе оставалась, но уже было принято политическое решение о создании в Дубне международного центра. Некоторые из бывших заключённых остались в Дубне, самый известный из них — главный архитектор города Разловский. Остались и охранники. Бывший начальник охраны лагеря Фёдор Архипович Пушкин работал комендантом институтского общежития и иногда рассказывал истории из «тех лет». Жаль, что никто их, кажется, не записал.
НАТАЛЬЯ СИМОНОВА РАССКАЗЫВАЕТ
Появление ОИЯИ стало заметно, когда с нами стали учиться иностранцы. Зигрид Позе… Красавец болгарин, забыла уже, как его зовут… Лена Вотруба, дочь первого вице-директора ОИЯИ, подарила мне раздвижную открытку — для меня это было настоящим открытием.
***
Возвращаясь к няньке: она водила меня на «Тарзана». Этим фильмом я открыла для себя мир кино. В посёлке кроме стройуправления было ещё две организации. Сразу после пуска ускорителя появилась Гидротехническая лаборатория, сокращённо ГТЛ, названная так по соображениям секретности. Клуб ГТЛ — это, по сути дела, Дом учёных, только без кафе, которое пристроили позднее. Здесь собиралась знать. Публика попроще ходила в клуб ЛВЭ, в то время ЭФЛАН: Электрофизической лаборатории Академии наук, как её называли, также из соображений секретности. Клуб ЭФЛАН стоял на месте нынешней почты у площади Мира и снаружи напоминал сарай; внутри это впечатление усиливалось. Здесь мы смотрели «Тарзана». Здесь я впервые узнала, что такое кино. Помню ещё два фильма: «Багдадский вор» и «Великий воин Албании Скандербег». Их я уже смотрела в клубе ГТЛ, мы туда ходили с Олей Мещеряковой и Людмилой Васильевной. Именно там, в клубе ГТЛ, без Мещерякова не начинали сеанс, о чём до сих пор в Дубне ходят разные легенды. «Багдадский вор» меня поразил. Это был красивый фильм, мне он показался волшебным. Однажды, много лет спустя, я училась в Москве, он мелькнул в кинотеатре повторного фильма у Никитских ворот. Я помчалась туда, но перепутала время — оказалось, что сеанс уже прошёл. Потом посмотрела этот фильм по телевизору. Прежнее волшебство фильма безвозвратно исчезло. Я смотрела его и не могла понять: что меня тогда в нём так поразило?
***
Меня не спрашивали, кем я стану, когда вырасту, хотя взрослые любят такие вопросы, а сама я над этим не задумывалась. Я не мечтала стать ни учительницей, ни космонавтом: о космонавтах мы ещё не знали, а учительницей мне не хотелось. Я мечтала стать просто взрослой.
Я могла стать музыкантом. Со второго класса училась в музыкальной школе. Могла и раньше, но раньше музыкальной школы в посёлке не было. Преподавали две учительницы из Дмитрова: Елена Васильевна Светова, тогда у неё была другая фамилия, и Валентина Ивановна Козлова.
Мама купила роскошный инструмент — трофейный, фирмы «Лахтер», настоящее немецкое качество. Исключительно чистый звук. Такой мягкий-мягкий. Когда я кончила школу, с ним что-то случилось. Дека треснула, и инструмент восстановлению не подлежал. Его можно было ещё починить, но прежнее качество вернуть уже было нельзя. Мама хотела его выбросить, а Марь Ивановна Пушкина, жившая этажом ниже, взяла его себе. Зачем? Он же не играет. Пусть стоит. Красивый!
Мне нравилось заниматься. Мне даже сольфеджио нравилось — я с удовольствием писала диктанты. После окончания музыкальной школы мне предложили продолжить учёбу в Москве. Я бы поехала, конечно. Но мама и слушать об этом не хотела. Одну, в Москву, в четырнадцать лет? И моя музыкальная карьера завершилась, так и не начавшись.
***
В 10-м классе я решила, что буду математиком. Мы уже учились в 8-й школе. Это была знаменитая школа. Она только что открылась; её строили по экспериментальному проекту, в расчёте на кабинетную систему обучения: со столовой, актовым залом и обсерваторией на крыше для занятий наблюдательной астрономией; тогда это всё было в новинку.
Запомнила нашего директора — Бориса Александровича Сахарова. Мы с Ларисой Костырко опаздывали — уроки уже начались; шли по второму этажу и с грохотом волокли за собой сумки. И тут дверь директорского кабинета открывается, выходит завуч, а с ней Сахаров. Вот, говорит завуч, познакомьтесь: наши старшеклассники!
В школе работали лучшие учителя города. Русский язык и литературу вела Джемма Александровна Глазова. Её любили как-то даже особенно нежно; её бывшие ученики, вспоминая о ней, и сейчас зовут её Джеммочкой. Серёжа Зельдович принёс из дома маг, и мы слушали на уроках у Джеммочки современную советскую поэзию — песни Окуджавы в исполнении автора. После школы Зельдович подарил магнитофон вместе с записями мне, и он обосновался у нас в общежитии. С тех пор Окуджава мой самый любимый поэт. Он и Константин Симонов. Когда умер Окуджава, у меня было такое чувство, словно я потеряла близкого человека.
Пришёл Белл, учил английскому языку во сне.
Георгий Георгиевич Левин! Его забыть невозможно. Это был самый необычный учитель. Фуражка, тельняшка, белый китель. Настоящий морской волк, как о нём говорили. Обращался Георгий Георгиевич к нам, детям, как… ну, как к курсантам, например. Он вёл уроки труда. Кроме этого, он вёл судомодельный кружок, из которого потом вырос клуб юных техников, и Георгий Георгиевич стал его первым директором. Даже девочки к нему ходили заниматься. Мы с Лариской тоже. Учили морскую азбуку, чистили и драили какие-то лодки. Потом пришло лето, и Георгий Георгиевич объявил, что в лодочный поход пойдут только мальчишки. Какое разочарование! И мы перестали к нему ходить.
***
За год до нас ввели одиннадцатилетку, и мы после 10-го класса учились ещё год. Учебные часы в 11-м классе в основном отводились под профобучение. Некоторые ребята перевелись в ШРМ, школу рабочей молодёжи, чтобы сразу после окончания школы не попасть в армию.
С профобучением нам повезло. С нас началось программирование в школе. Во всяком случае, у нас, в Дубне. Поначалу новый предмет не вызвал большого энтузиазма. Когда нас спросили, кто хочет заниматься программированием, большинство ребят предпочли пойти проторенным путём — в чертёжники-монтажники.
Нас водили в Институт, учили программировать на М-20, передовой для того времени. Занятия вела Неля Ширикова. Нэлля Юльяновна, если быть более точным. Молодая тогда была, весёлая. Из-за неё я, наверное, и стала программистом. И ни разу об этом не пожалела. А ещё с нами много возился Июлий Иванович Шелонцев. На вид суховатый, кому-то он, может быть, казался даже колючим, как его кактусы, которые он коллекционировал, а на самом деле исключительный по своей отзывчивости человек. Мы его даже, по-моему, эксплуатировали. Я так привыкла бегать к нему с разными вопросами, что уже потом, когда пришла работать в Институт, не читала никакой документации, а сразу шла к нему.
***
Мама много работала, а кроме работы у неё были — я, конечно, сестра — моя тётя Тася и ещё подруги. Когда появился досуг, она купила себе фотоаппарат, кажется, «Смену», а для нас обеих, и для тёти в придачу, купила собаку. Собака была породистая, мы за ней полгода стояли в очереди в московском собачьем клубе. Пёс получил кличку Джим, а когда у него появились отпрыски от суки с левого берега, мы получили в подарок щенка-первенца и назвали его Ароша. Где-то лежат ошейники с номерками: тогда собак регистрировали и выдавали номера.
У нас была домашняя библиотека. Мама собирала книги всю жизнь. Так я прочитала Бианки, «Старика Хоттабыча», позже был, конечно, «Робинзон Крузо». Из санатория «Горячий ключ» мама привезла «Трёх мушкетёров». Первый и единственный раз она поехала в санаторий. Не понравилось ей там. Несовместимы были санатории с её деятельным образом жизни. От неё я унаследовала пристрастие к работе, нелюбовь к санаториям и привязанность к собакам. С годами и внешне стала походить на неё. Когда дочь деревенского почтальона несколько лет назад появилась у нас в редакции, она, завидев меня, прищурилась и сказала: а я вас помню! А ведь она не могла меня помнить. Не могла она меня узнать. Она «узнала» мою маму.
«Трёх мушкетёров» я прочитала в один присест и тут же потребовала продолжения. В библиотеке его не нашлось. А у Мещеряковых были и «Виконт де Бражелон», и «Двадцать лет спустя». Потом взялась за «Графа Монте-Кристо». Была ещё «Хижина дяди Тома». Долго присматривалась к Голсуорси — его многотомная «Сага о Форсайтах» стояла в нашей домашней библиотеке. Слово «сага» казалось мне слишком холодным. Однажды я преодолела этот барьер, и «Сага» поглотила меня. Я читала её не отрываясь. Я читала её целыми днями и даже не ходила в школу, пропускала уроки, пока не прочитала всю.
***
До 15 лет я играла в куклы, а потом детство как-то вдруг кончилось, и у меня появился друг. Настоящий. Но о нём я говорить не буду, потому что мы живые люди, а не вымышленные персонажи, и это накладывает определённые обязательства, а вот о том, как мы ходили с ним на съёмки «Девяти дней одного года», я расскажу. Снималась сцена, в которой Татьяна Лаврова танцует со Смоктуновским, а Баталов в это время лежит в больнице. На той самой танцплощадке за ДК «Мир», которая потом сгорела. Собрался весь город, мне так показалось. Пришла вся молодёжь. Такое столпотворение было! Многие попали в массовку. Мы тоже — так хотели, так хотели! Но нас не взяли, и мы смотрели со стороны. Никого из актёров не рассмотрели, конечно, потому что близко не подпускали, да мы актёров и не рассматривали. Мы во все глаза смотрели на старшего брата моего друга, который танцевал на танцплощадке. Когда фильм вышел, мы его очень внимательно просмотрели, но Эдьку на экране так и не увидели. Он в кадр не попал. А он так старался!
***
После школы народ повалил в МГУ. Оля Мещерякова пошла на физфак, у неё папа физик. А я подала документы на мехмат. Неля Ширикова была с мехмата, и мне хотелось равняться на неё. Решила так: попробую, не сдам и поеду поступать в Ленинградский университет. Мама в Ленинграде училась, с этим городом у неё были связаны лучшие воспоминания, а самое главное, там остались её подруги, у которых можно было жить: тётя Лена, тётя Юля и тётя Стася. Представляю, как бы они обрадовались!
Но вышло всё иначе. Сразу после письменной математики, так и не узнав, какую оценку получила (а может, и пять!), я забрала документы и отправилась поступать в МИФИ. Серёжа Зельдович меня к этому подтолкнул. Вижу это как сейчас. Сидим с ним под Ломоносовым, я говорю: всё, хана, забираю документы и в августе еду в Ленинград. И тут Зельдович предложил: до 8-го принимают документы в МИФИ — давай, попробуем? Может, до устного дойдём. Не знаю, зачем он это предложил. Он мог спокойно поступить на физфак, все наши с первого раза поступили, а у него шансов было ничуть не меньше, чем у остальных. А предложение было заманчивое, в рейтинге вузов МИФИ занимал тогда второе место после Физтеха, МГУ был на третьем.
И я согласилась.
Дошли! И до устного, и дальше. Не помню как, разбила очки. Пришла на физику, экзаменатор, хороший такой дядька, берёт мой экзаменационный лист, смотрит на фотографию, смотрит на меня. Странно, говорит. На фотографии вы в очках. А на экзамен пришли без очков. Разбила, говорю. Тогда, говорит, давайте поговорим об оптике…
Сдала последний экзамен, приехала в Дубну и узнала последнюю новость от Серёжиной мамы: звонил приятель из Москвы и сообщил, что мы поступили. На радостях отправилась с Зельдовичем на танцы — на ту самую танцплощадку. Надела туфли на шпильках, которые мама подарила мне на выпускной. Вот такой каблук! Страшно модные. Они тогда только-только появились. Так отплясывала, что набила себе водяные мозоли. Сняла туфли и шла домой босиком…
Мы сидим в музее ОИЯИ, среди мебели 80-х годов; Наташа читает то, что написано по её рассказам, и сверяет с камертоном своей души. Кажется, дело подходит к концу. Во всяком случае, от неё уже не слышно: «А ещё…».
Перекур. Мы выходим на крыльцо. Для пользы дела прихватываю из зала экспозиции два стула — крепких, с удобной спинкой и красной подкладкой. Музей унаследовал их вместе с помещением от предыдущего хозяина, парткома ОИЯИ.
Лето. Август. Жара спала, сосны источают смоляной дух. Мы сидим на стульях из музея, завершая собой улицу Блохинцева; на противоположном её конце стоит трёхэтажное здание филиала НИИЯФ МГУ; отсюда его не видно, но оно есть. Поперёк — тихая улица Флёрова. За дорогой, немного наискосок — та самая молочная кухня, на месте которой стоял тот самый дом «Под крышами Парижа». Город давно перестал быть маленьким, но здесь, в самом центре исторической части Дубны, этого не чувствуешь.
Мимо проходят люди, каждый по своим делам. Спешит на съёмки Юрий Туманов, запечатлевший в фотографиях трудовую и творческую биографию города. Не будем окликать Юрия Александровича. Каждый должен возделывать свой сад. У каждого Вольтера должен быть свой Кандид.
— Пойдём, я тебе покажу, где что стояло, — говорит Наташа.
Мы идём вдоль старенького, уставшего от жизни забора. По этому тротуару ходил МГ и другие дубненские зубры. Здесь важно правильно ставить ногу и смотреть под ноги. На разломах и срезах видны слои асфальта разных лет. По ним можно изучать историю города физиков. Самый древний пласт датируется 50-ми годами прошлого столетия, когда Дубна, одной из первых в дальнем Подмосковье, стала городом асфальтированных тротуаров.
Оперативная привязка к местности: здесь стоял финский дом, в котором жила Наташа с мамой, бабушкой и тётей Тасей. На месте финского дома теперь коттедж, а забор, которым огорожен участок, проходит почти так же, как тогда, полвека с лишним назад. Здесь жили Днепровы. Здесь стоял домик Лепилова. Здесь хотели поставить памятник Мещерякову. Бронзовая скамеечка уже отлита, сам МГ пока только в гипсе и восковых формах. Ещё несколько лет пребывания в хранилище — и гипс начнёт рассыпаться. Вот старая гостиница, в которой в самом начале 50-х работал над своей книгой о пространстве, времени и тяготении академик Фок. Теперь здесь какие-то службы Института. Через дорогу — тот самый двухэтажный особняк, в котором жил МГ.
Парк напротив и аллея, ведущая к каменному фонтану без воды и света за ДК «Мир», наводит уже не на воспоминания, а на размышления о настоящем и будущем. Пятнадцать лет назад здесь собирались и едва не начали строить так называемый «дом Керцеля» — 12-этажную архитектурную доминанту, «нечто с видом на матушку-Волгу», как писала тогда журналист «Вестей Дубны» Наталья Ермолаева. Прямо в зелёной зоне, посреди двухэтажной Дубны. «Зелёные» подняли общественность. Общественность тогда была сильна, а власть ещё не так самодостаточна как сейчас. Вопрос о «доме Керцеля» удалось вынести на городской референдум, а оттуда — на свалку Истории. С тех пор городская власть утратила интерес к исторической части Дубны. У города появился свой бюджет, Институт отошёл на второй план. Но Дубна — это по-прежнему хороший бренд, и городская власть эксплуатирует его на полную катушку; правда, деньги на ремонт тротуаров в Институтской части отпускает редко и неохотно.
— Тебе не кажется, что всё как-то внезапно заканчивается?
Наташа берёт паузу, чтобы сформулировать ответ в наиболее сжатой форме. Затем с арифметической точностью отвечает:
— Так, наверное, и должно быть? Читаешь, читаешь, и вдруг — развязка… Поехала учиться в Москву, после учёбы вернулась в родной город. И теперь здесь живу.
НАТАЛЬЯ СИМОНОВА РАССКАЗЫВАЕТ
А потом были пять лет учёбы в Москве. Дубна стала для меня городом выходного дня. Я и однокурсников своих в Дубну привозила. Им нравилось сюда приезжать. Кто-то останавливался у меня, а остальных распихивали по знакомым.
Тогда и стала замечать, что город меняется.
Маленькой я не замечала, что город растёт. Я сама росла — казалось, что так и должно быть. Всё растёт, всё изменяется! Родители — вот константы: что-то должно оставаться неизменным, чтобы служить телами отсчёта…
Потом я выросла — и обнаружила, что у меня есть внутренний мир; тогда я и вовсе перестала обращать внимание на то, что происходит вокруг меня: мне было довольно того, что происходило со мной самой.
А город менялся. Исчезла сторожка лесника. Дом за домом, сошла на нет деревня Ново-Иваньково. Впервые заметила, что город изменился, когда построили гостиницу «Дубна». Я уже училась на первом курсе. Здание выглядело необычно, но самое главное, там был бар, куда можно было ходить, и мы туда ходили. А это уже совсем другой образ жизни! Совершенно не почувствовала, кстати, присоединения левого берега. Объединение было «бумажным», и Дубной для нас по-прежнему оставалась институтская часть. Ощущение, что город перестал быть маленьким, появилось позже, когда построили «Тензор» и начали заново застраивать Большую Волгу.
Чем бы таким оптимистическим закончить? Мне нравится здесь жить. Я не знаю другого такого города. В Москве я бы жить не могла. Некоторые устают от Дубны, уезжают куда-то, а потом с радостью возвращаются. А мне и уезжать никуда не надо. Для меня Дубна — это город, в котором всегда интересно.
Текст подготовил
Александр Расторгуев