Опубликовано впервые на сайте www.erolib.ru
С. О. Грива
Вместо похорон (повесть-эссе)
Оглавление
Ввязка, или предисловие,
или попытка ввязать читателя в мою историю так, чтобы ему не увязнуть.
Глава 1. Завязка, или с чего всё началось.
Глава 2. Первая неувязка, или неожиданное недоразумение.
Глава 3. Первая привязка, или спорт как разминка перед сексом.
Глава 4. Вторая неувязка, или новая загадка.
Глава 5. Вторая привязка, или примеры объяснения нынешнего прошлым.
Глава 6. Третья неувязка, или почему только так?
Глава 7. Третья привязка, или размышления об орально-генитальном сексе.
Глава 8. Связка того, что было, с тем, что есть.
Глава 9. Развязка, или никем не предполагавшееся окончание.
Отвязка, или послесловие.
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои, для вас
Начну своё повествованье,
Печален будет мой рассказ
(А. С. Пушкин. Медный всадник)
Ввязка, или предисловие, или попытка ввязать читателя в мою историю так, чтобы ему не увязнуть
Хорошо ещё, что не могу я, как другие, сразу начинать с главных событий. Не люблю я и сам читать повести или романы, где автор бросает читателя с первой же страницы в холодную воду. Выплывет, мол, читатель на фарватер – доплывёт, значит, до конца, то есть, разберётся, что к чему, а – наткнётся на подводные камни или вынесет его на мель – так пусть сам выбирается на берег, отогревается и начинает всё сначала. Вступает автор в этих случаях как бы с середины и рассказывает о существовавших, существующих или, вообще, вымышленных героях так, словно читатель знает уже наперёд и наперечёт их имена, внешний вид, привычки, родственные связи, прочее. А наивный читатель, искушённый автором, проглотив – строку за строкой – страниц двадцать-тридцать текста, вдруг поперхнётся: его начинают одолевать сомнения, не перепутал ли он кого-то с кем-то. И возвращается читатель вынужденно к первой странице, медленно переходит от одного эпизода и участника событий к другим, постепенно начиная понимать «ху ис ху».
Не зря я помногу думал о том, кого ввести в моё повествование, кого – с именем, кого – безымянно, о ком – рассказать подробней, а кого можно, вообще, лишь вскользь упомянуть. Чтобы не отвлекать читателя от того, чтО я считаю главным, чтО, возможно, читателю пригодится в его постижении людей и нравов. Нравов окружающих его людей и нравов общества, в котором эти люди и он живут. Понадобится ли когда-либо читателю этот мой опыт – не ведаю. Но, и умолчать о нём, вроде бы, даже грешно: и на так называемых барахолках, или, по здешнему, блошиных рынках, находят – неожиданно для себя – люди вещицу, книгу, пластинку, которые как раз долго и безуспешно искали в более «престижных», что ли, местах. Вот, думаю, прочтёт кто-либо мои безыскусные воспоминания и размышления – и стукнет себя ладонью по лбу. «Теперь-то я, наконец, понимаю, почему… (для чего, зачем, и т. д.)», - воскликнет он. Словом, как писал Пушкин петербургскому издателю и книгопродавцу И. В. Слёнину в «Я не люблю альбомов модных..»: «Альбом красавицы уездной, альбом домашний и простой, милей болтливостью любезной и безыскусной пестротой».
Тут же хочу сразу подчеркнуть, что я не претендую ни на какие открытия в области психологии человеческих взаимоотношений, не настаиваю ни на каком приоритете. Конечно же, многое из изложенного является отголоском где-то мною прочитанного или услышанного, немало же – результат личного житейского опыта и размышлений. Впрочем, «у кого та мысль разумная иль глупая найдётся, которую б никто не ведал до него?», - вопрошал мудрец Гёте. И вопрос-то этот, согласитесь, в общем, риторический, то бишь, - утверждение в форме вопроса.
Всё то, что обсуждается в, так сказать, эссе-части, имеет прямое или опосредованное отношение к изложенному в собственно повествовательной части. Иначе, чего бы мне вдруг теоретизировать в областях, далёких от моей профессии. Это было бы для читателя совсем неинтересно. „Grau, teurer Freund, ist alle Theorie und gruen des Lebens goldner Baum“. Да, да. Вы угадали: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное древо жизни» (Опять же – Гёте, «Фауст»).
Писал – и всё время одолевали сомнения: имею ли, вообще говоря, право об этом рассказывать. Вроде бы, с одной стороны, как ещё древние говорили, «о мёртвых - или только хорошее, или – ничего». Хорошего в этой истории, действительно, немного. Но, с другой стороны, и плохого, что касается той, о ком в основном речь пойдёт, вроде бы, совсем-то ничего. Да, и остался я в тех же «сдвинутых по фазе» географических рамках, что и в «После похорон»; опять же – изменил имена. Докопается ли кто-нибудь до прототипов? Сомневаюсь.
Посоветовался с Эльзой, которая всю эту историю, с моих слов, хорошо знала. Успокоила. Мол, вслед за публикацией «После похорон» можно уже ничего не скрывать: там тако-ое было выставлено на всеобщее обозрение, что всё остальное никого и не удивит. Как сказать…
И ещё об одном. Уже давно заметил я, что русский язык мой – после многолетнего пребывания в Германии – заметно оскудел. Вроде бы, звоню я в Россию часто, пишу туда деловые бумаги, немало общался с девицами из бывших республик Союза, даже прочитываю – время от времени – скачанные из интернета российские литературные новинки. Но, «погружен с головой» я в язык немецкий, книг на котором на моих книжных полках уже намного больше, чем на русском. Забываются когда-то, казалось бы, на всю жизнь врезавшиеся в память полюбившиеся стихи, размываются очертания героев впечатливших меня книг. Надо бы общаться с русскоговорящей интеллигенцией, которой немало в нашем городе. Но, сколь великолепны её петербургские или московские речь и выговор, столь же невыносимы суждения о бывшем советском времени: всё гадкое, лицемерное удивительно быстро стерлось из памяти этих пожилых людей, а вот ложно дармовые (за счёт нищенской зарплаты!) путёвки в санатории, и т. п. хорошо помнятся. Нет, к ним «я больше не ездок», решил я для себя. Так что, некоторые стилистические и другие погрешности в моём изложении объяснимы. (Честно говоря, я не могу себе вообразить, как удавалось Владимиру Набокову великолепно писать и на русском, и на английском. Как дерзнул на такое же Иосиф Бродский. Тут, вероятно, необходим не только литературный, но и лингвистический талант.)
Короче говоря, - решился. В конце концов, как заметил Лермонтов: «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». На то и рассчитываю…
Ещё в России встречался я относительно долго с женщиной, лет на шесть старше (!) меня. Случай, добавлю, довольно редкий в моей, простите за не совсем подходящее слово, практике. Работала она рядовым инженером на нашем заводе, получала, как все, грошИ. Была недурна собой, подчёркнуто ухожена: прическа, маникюр. А «подвалил» я к ней ещё и потому, что одевалась она с великолепным вкусом. В советское – сплошного дефицита – время это было нелегко. А я считал и считаю себя эстетом: изящество форм привлекало меня с юных лет. На содержание я стал обращать внимание уже намного позднее. Так вот, оказалось, что почти все свои наряды шила или вязала эта дама сама. То, что сама изготовить не могла (например, пальто), украшала каким-нибудь пояском с необычной пряжкой, кожаными нашивками, обтянутыми той же кожей пуговицами, вшитой по талии с боков шнуровкой, меховой оторочкой. С обуви сдирала, либо, наоборот, пришивала к ней тогдашнюю новинку – «липучки», обклеивала каблучок кожей другого цвета, продевала сплетённые из разноцветных нитей шнурки… Особо ей удавались вязаные вещи. Надо было видеть, как она, быстро мелькая крючком, вязала кофты, платья, юбки, свитера. На ходу придумывались и ввязывались замысловатые узоры, вплеталась другая, контрастная по тону, пряжа, оплетался уже готовый ворот кружевами. Потом, неожиданно для меня, после предварительной примерки, красивое и хорошо сидящее на ней, словом, готовое изделие частично распускалось. И всё начиналось нередко почти в первого узелка. Или же бросала она почти готовую вещь, вместе с клубком шерсти и крючком, в полиэтиленовый пакет, крепко его завязывала (от моли) и прятала в шкаф. Бралась за что-то совсем другое, что вязала уже спицами. Связав совсем для меня непонятное, «присобачивала» это к той, не до конца завершённой и вроде бы заброшенной вещи. И я, оторопевши, удивлялся, как прекрасно сливается с целым и как дополняет его эта сперва казавшаяся чуждой часть.
Наверное, сходно будет и это писаться. Отсюда – странные, на первый взгляд, названия глав. Только придумывать на ходу мне не придётся. Скорее – часто «распускать» написанное. Ну, к примеру: «вот об этом», - решу, - «не стОит всё же писать». Или - «вот это мало кому будет интересно»: о банальных вещах мало смысла рассказывать. И «украшений» добавлять не надо будет. Их было и так в избытке.
И вот уже веду тебя, мой читатель, шаг за шагом (но не прямёхонькой дорожкой, а часто, даже очень часто, уходя в сторону, но всегда возвращаясь обратно) к той холодной и сырой зиме-весне, когда всё это началось. Оставлять главную тропу повествования приходится мне не только потому, что прямой путь не всегда самый короткий и быстрый. Но, и для того, чтобы ты, мой читатель, обжился, привык к обстановке, поближе узнал тех, о ком пойдёт речь. И поразмыслил вместе со мной кое о чём. Как говорится: остановиться, оглянуться…
Вот, например, стОит определиться в том, что же такое, на самом деле, порнография. И чем она отличается от эротики. Казалось бы, ответы уже даны. В словарях можно прочитать, что порнография – примитивное, возбуждающее половое влечение изображение – в словах и картинах – половых органов или сексуальных действий. Эротика же – практически то же самое, но приправленное чувственностью, одухотворённое, так сказать. По-другому, одно и то же яство, «настраивающее» или усиливающее половой инстинкт (аппетит), но подаваемое в различной кулинарной обработке и в (на) различной посуде. Как у непревзойдённого Пушкина: «Пустое вы сердечным ты она, обмолвлясь, заменила. И все счастливые мечты в душе влюблённой возбудила». Какие мечты – уточнять не приходится.
И, посему, эротику, как более рафинированную и пристойно упакованную, пуритане кое-как ещё приемлют, а вот порнографию – ни в каком случае. А лучше всего, как полагали советские блюстители нравственности, обойтись и без того, и без другого.
Существуют, так называемые, биологические потребности человека. Дыхание, питье и еда, опорожнение мочевого пузыря и кишечника, одежда и жилище (защищающие нас от природных опасностей), работа, половая жизнь. Вроде бы, ничего не забыл. Половую жизнь я перечислил последней, так как она, скорее, биологическая потребность человечества (чтобы сохранить человека как биологический вид), но не индивидуума. Так вот, по самым разнообразным причинам, человек уже тысячи лет не ограничивается элементарным осуществлением этих простых по сути биологических потребностей. Хотя - само по себе! - естественное (свободное, незатруднённое) осуществление оных уже приносит нам – как награду! – чувство удовольствия. Так разумно сотворено эволюцией. Или всевышним. Не имеет значения.
[Возникновение оргазма – высшей степени сладострастного (чувственного) ощущения (наслаждения) – или близкого к нему душевного состояния при определённых обстоятельствах возможно, кстати, не лишь в момент выполнения или завершения полового акта. Можно есть «вдохновенно, увлекательно, с каким-то сладострастием» (С. Г. Скиталец. Огарки.). И даже «Сапоги новые, например, с таким сладострастием…» надевать (Ф. М. Достоевский. Бедные люди.). Но, конечно же, несравненно чаще испытываем мы вершину сладострастия в «работе» по сохранению в природе «человека разумного» (Homo sapiens): «Кудри в мелких завитках, стан, волнующийся гибко, и на чувственных губах сладострастная улыбка». (Н. А. Некрасов. Ни стыда, ни состраданья!), «Томимый негой сладострастной, черкес любви минуту ждёт» (А. И. Полежаев. Черкесский романс.).]
Так, нет же (я возвращаюсь к предпоследнему абзацу), человек ароматизирует вдыхаемый воздух, балует себя утончёнными напитками и изысканной едой, санитарное оборудование туалетов создаёт с участием дизайнеров, придумывает моду (!) на одежду и обувь, а о бесконечных усовершенствованиях жилища, как и о средствах облегчения и увеличения производительности труда детально упоминать, надеюсь, не стоит. И всему этому посвящены бесчисленные глянцевые каталоги, выставки, ярмарки, рекламные ролики на телевидении и в кино. И вот, с одной стороны, никто не считает низменным того, кто и в наше время отдаёт предпочтение деревянной или глиняной посуде, пьёт колодезную воду и ест преимущественно сырую («натуральную») пищу. Кто обходится «скворечником» в глубине двора, где он справляет свои нужды, не восседая, словно на троне, на стульчаке или унитазе, а – в «позе орла» (что, кстати, как указывают врачи, более физиологично). Точно так же, с другой стороны, не считаются возбуждающими что-то непотребное многочасовое приготовление блюд со сложной рецептурой, подача к каждой еде соответствующих напитков, да, притом, в особой для каждого из них посуде… Я думаю, что ясно, куда я клоню.
Половая жизнь того или иного человека как врождённая (!) форма поведения так же – по существу – индивидуальна, как и склонность к той или иной пище, тому или иному виду трудовой деятельности, тому или иному стилю одежды…
Мне возразят, мол, что ты сравниваешь акт приёма пищи с таким интимным делом, как половой акт?! А чтО это – интимность? Это – глубоко личностное. И тут, опять же, «на вкус и на цвет товарища нет». Припоминаете, как советский человек, повернувшись лицом к стене или забору, стыдливо жевал свой пирожок или пончик? Стояли, вот, веером вокруг лотка с этой нехитрой едой люди и совершали для них интимный акт, да так, чтобы, по возможности, им в рот никто не заглядывал. А в Германии учитель ли в школе, преподаватель ли в вузе может – с бутербродом в одной руке и с куском мела в другой – в перерыве объяснять у доски ученику, тоже что-то жующему, недопонятое последним уравнение. Для обоих акт еды (перекус) совсем не интимное занятие. Или, вот, у одного ничего не получается с женой, если ему кажется, что сосед через стенку может их услышать. И он (конечно, не сосед) ограничивается тихими любовными признаниями и нежными ласками. А другой, наоборот, особенно активен и силён во время акта со своей(!) женой при групповом сексе. [«В гурти (то есть, в компании) и каша добрэ йистся», - говорили у нас на Украине.] Кому ближе эротика, а кому – порнография. «Папы разные нужны, папы разные важны», - скажу я, перефразируя Сергея Владимировича.
Как часто встречается в жизни жестокий конфликт биологического с социальным! Вправе ли мы, вообще, называть тот или иной вариант половой жизни так называемым половым извращением, то есть, болезненным отклонением от естественной нормы? Или же это – варианты нормы? Её - естественной нормы(!) - варианты, нами просто ещё до конца не познанные и не осознанные. Например, у коренного населения Австралии, это достоверно доказано, не было табу на секс между близкими родственниками. То есть, не стеснённая социальными тисками, биологически запрограммированная половая жизнь может быть и такой. Почему половое влечение к своему же полу (ранее считаемое противоестественным) может быть генетически запрограммированным, что научно установлено, то есть, естественным, а к кровным родственникам – нет? Не зря же, в ряде европейских стран инцест перестал быть уголовно наказуемым. Вспомним также, что гомосексуалистов ранее в цивилизованных обществах (!) судили только лишь за принадлежность к этой разновидности людей. А сейчас уже некоторые государства ввели официальную регистрацию браков гомосексуалистов. «То ли ещё будет!», - пророчествовала наша самая известная эстрадная певица.
Если я кого-то не убедил, то, может быть, тогда мне помогут факты, приведенные пару лет тому назад в одном из немецких научно-популярных журналов и в телевизионной передаче. Появившаяся возможность идентифицировать человека и животных по «генетическим отпечаткам» (по чешуйкам кожи, волосам, шерсти, крови и выделениям) была использована учеными при наблюдениях над человекообразными обезьянами. Это – самые ближайшие родственники человека в природе: 98 процентов генов у нас с этими обезьянами общие! Лишь только в экспериментах на них удалось воспроизвести чисто человеческое заболевание – сифилис; один этот факт свидетельствует немало. Изучение жизни шимпанзе, горилл, орангутангов даёт ответ на истоки наших поведенческих реакций. И чтО учёные обнаружили? Эти приматы, живущие семейными группами, «освежают» свой генофонд «на стороне». То есть, самки ночами сбегают в другую семейную группу и там беременеют. Их детёныши – это доказано! – не от самцов собственной семейной группы. Я не позволяю себе углубляться в эту тему, в сексуальные взаимоотношения родителей и детей человекоподобных приматов. Ибо дальнейшие размышления, исходя из этих и подобных фактов, могли бы привести меня к выводам, на которые я, неспециалист по поведенческим реакциям млекопитающих, не решаюсь. «Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Ну, как было не согласиться с благоразумным А. К. Толстым?
Но, самый общий вывод из всего, что открыто в этом направлении наукой, напрашивается: осторожно, секс! До сих пор во многом остающаяся за семью печатями сфера жизни человека. И чем более открытой мы её сделаем, тем больше пользы будет нам самим. Не все люди, даже высоко образованные, жаждут только утончённых вкусов, манер, культуры. Несть числа тем, кому приемлемей натуральность, обнаженность, так называемый, примитивизм. И в искусстве, и в жизни, в том числе, половой. Возвращаясь к началу этих размышлений, постулирую: порнография – естественна. И нужна так же, как и эротика.
С таковым убеждением я и приступил к этим воспоминаниям. И чем больше вникал, в этот раз уже задним числом, в суть происшедшего, тем более отклонялся в сторону порнографии. «Все песни мои, безыскусны и строги, рождались в пути и мужали в дороге» (Л. К. Татьяничева).
Не думаю, что другим реже встречаются в чем-то необычные люди. Скорее всего, мне они, как таковые, просто чаще раскрываются. У меня довольно таки ограниченный круг друзей и хороших знакомых. Наверное, поэтому хочется понять каждого из них получше. Отсюда – я не воспринимаю их просто так, как данность, а пытаюсь, вольно или невольно, не только разобраться в их внутренней сущности, но и докопаться до корней индивидуальности, не так уж и редко почти граничащей как бы с ненормальностью. По крайней мере, - с близкой к экстремальности странностью характера или поведения. А чтобы, читатель мой, тебе не ломать голову над вопросом: откуда такая склонность у лингвиста по специальности? - разъясню это сразу. От отца, генетически и по воспитанию. Тот всегда пытался, например, прочитывать между строк. Ну, кто, скажите, обращал хоть какое-то внимание, на публикуемые в газетах перед майскими и октябрьскими праздниками «Призывы ЦК…» ? А он их внимательнейшим образом изучал. И по малейшим изменениям формулировок отмечал и даже предвидел грядущие шатания во внутренней и внешней политике кремлёвских поваров, варящих из лозунгов идеологическую кашицу для объевшегося ею народа. А потом объяснял всё это мне. Я, приезжая на каникулы домой, спешил после ужина на очередное свидание или танцульки, а он ожидал от меня сопереживания по поводу исчезновения в этот раз привычного заклинания «крепить нерушимый блок коммунистов и беспартийных» или же необычно изложенных пожеланий «братскому китайскому народу». Подобные примеры я мог бы продолжать бесконечно, но я наметил вам рассказать совсем о другом. Просто не забывайте: «во всём мне хочется дойти до самой сути…», как было сказано об этом у поэта.
В глубине квартала, окаймлённого крупными пяти - шестиэтажными домами, в одном из которых я жил, среди многочисленных одно - двухэтажных построек с размещёнными там конторами, мастерскими, складами, небольшой типографией, фитнес-центром – короче, малым бизнесом, находилось строение, внешним видом напоминающее ангар. Внутри – средних размеров супермаркет. А перед ним – автомобильная стоянка, на которой можно было во время работы супермаркета на час-другой бесплатно поставить автомашину. В доме, где я снимал квартиру, подземный гараж отсутствовал. У меня было постоянное место в многоэтажном гараже в моём же квартале, но метрах в двухстах от подъёзда моего дома. А вот эта стоянка супермаркета была совсем близко. Поэтому, заезжая домой в течение дня, я оставлял машину у супермаркета, куда не часто, но всё же за какой-нибудь мелочью изредка захаживал.
Эмигранты, это известно, в странах, куда они переселились, заполняют те рабочие места, которые коренное население попросту избегает. Намного реже выживают пришельцы – подкупом или насилием – местных предпринимателей из особо прибыльных дел. Даже в СССР наблюдались подобные тенденции. Отец, помнится, рассказывал мне, что до и в первые годы после войны носильщиками на московских вокзалах были преимущественно касимовские татары (из Рязанщины). Ну, а что в будочках чистильщиков обуви по всему Союзу восседали лишь ассирийцы, это видел каждый зрячий. Не каждый, однако, ведал, что у них можно было не только почистить ботинки, купить любого цвета шнурки или сапожную ваксу. Вам не удалось уговорить или ублажить дежурную и получить место в гостинице – обратитесь в эту будочку. Нужно где-то переспать с девочкой – будет и комната, и девочка. Продолжать? Всего-то двадцать пять тысяч потомков ассирийцев, переселившихся в давние времена с территории нынешнего Ирака на территорию бывшего СССР, сумели практически на всех «просторах Родины широкой» утвердить свою монополию на заботу об обуви на наших уставших ногах и, в определённой мере, также о том, что – между оными. Просто поражаешься предприимчивости этого сплочённого землячества, из которого, кстати, вышли и знаменитый экстрасенс в юбке, член всяких там Академий магии, и настоящие профессора…
Ладно, пора переходить «ближе к телу». «Печальнее нет повести на свете, как повесть о Ромео и Джульетте», - предупреждал нас Шекспир. Дожил бы он до наших дней, написал бы: «…не было…». (Это я постепенно подготавливаю тебя, мой читатель.)
Глава 1. Завязка, или с чего всё началось
Итак, мы – в объединившейся Германии конца 20-го века. В стране, куда правдами и неправдами перебрались примерно три миллиона граждан «союза нерушимого» и того, что из него получилось, когда «захотели, как лучше…». Это вам не двадцать пять тысяч на двести восемьдесят миллионов, то есть, всего один на одиннадцать тысяч. Нет, это целых три к восьмидесяти, или один к двадцати семи! И медленно, но верно (как мы часто выражались) началось вживание этой огромной массы в рынок труда и в бизнес. Одни – те, кто побогаче и отчаяннее, начали подминать под себя, например, игорные заведения, открывать «русские» магазины, туристические бюро, дискотеки, другие – без больших денег и особых притязаний, пристраиваться на более скромные места. Так вот, в огромном числе молодые женщины из переселенцев (пере)обучились и начали работать кассирами в супермаркетах. Работа там оплачивается совсем невысоко, приходится быть нередко и за грузчика, и за уборщицу. Местные женщины, вероятно, не слишком стремятся туда. А у «наших» выбор не велик. Вот, и идут они в «кассирши». Не являлся исключением в этом смысле и «мой» супермаркет.
Я вычислил их сразу. По славянскому акценту – обеих, по виду – лишь одну. Она и является главной героиней моего повествования. Но – по порядку.
В супермаркете работало человек десять - двенадцать. Но, нам в дальнейшем будут интересны лишь максимум трое из них. Менее всего – управляющий супермаркетом –«герой… не моего романа» (Грибоедов). Он нередко ходил вдоль рядов со специальным электронным прибором и вносил в него товары, которые следовало заказать с базы. Но, никогда сам не заполнял опустевшие полки новыми товарами, хотя в других супермаркетах, я это видел, управляющие не чурались и этого труда. С чем это было связано – не знаю. Возможно, с его довольно таки избыточным весом, хотя полнота эта как-то скрашивалась ростом под метр восемьдесят пять. Лет ему было 32-35, был он рыжеватым, всегда – под рабочим халатом – в свежей рубашке с распахнутым воротом и наглаженных брюках, постоянно вспотевший и пахнущий недешевым антитранспирантом – средством против пота и его запаха. Основное рабочее время проводил он, мне думается, в бюро у компьютера и лишь в случае крайней необходимости занимался чем-то другим. Совсем редко, в часы пик, усаживался он и за кассу. Работал обстоятельно, вроде бы, подчеркнуто неторопливо, но в его кассе очередь продвигалась всегда быстрее, чем в двух других.
Одной из кассирш, говоривших с явным славянским акцентом, была высоковатая толстуха, с крупными правильными чертами лица, гладкой кожей и красивыми, несмотря на их полноту, руками. Носила она в любое время года свободные кофты и длинные юбки. Волосы на голове были гладко зачесаны и собраны на затылке резинкой «в хвостик». Выглядела она, что называется, деревенской молодухой. Да, не забыть: у неё был очень приятный, какого-то особо мягкого тембра голос. И эта завораживающая душевность её голоса проявлялась ещё ярче, когда она перебрасывалась либо со своей напарницей, либо с одной из «наших» покупательниц несколькими словами, сказанными по-русски, причем не затёртыми, а полузабытыми для меня исконно русскими словами. Или это мне, что ни говори, стосковавшемуся по «родной речи», так казалось?
А та, которую я «вычислил», ещё даже не услышав её произношения, напомнила мне сразу кинообраз советской фабричной девчонки, прибывшей в город всего год-другой тому назад из деревни. Бледное кукольное личико с редкими веснушками, с подкрашенными тонкими губками, с выщипанными и подведенными черными бровками. Бровки эти, ну, никак не гармонировали с несколькими нависающими над ними темно-коричневыми с золотистым отливом кудряшками, подтверждающими отличное качество краски для волос фирмы «Шварцкопф». Пышные волосы зачёсаны высоко, схвачены какой-то золотистой лентой. В маленьких ушах – крупные золотые серёжки, на довольно таки длинной и грациозной шейке – несколько цепочек с крестиком и кулончиками. Тонкие пальчики обеих рук обвивали дешёвенькие колечки. Её стройное тельце ( я её увидел в первый раз не за кассой, а раскладывающей товары по полкам) было упаковано в тугие джинсы и обтягивающую грудки кофточку с рюшками. На ногах – туфельки почти без каблучка. Когда она бегала от полок к контейнеру за пачками товаров, когда несла, изогнувшись, эти нелёгкие для неё пачки, в её движениях угадывалась какая-то особая пластичность, почти как у балерин. Я, делая вид, что ищу - не найду нужный товар, незаметно подсматривал за ней. Вдруг она, громко спросила что-то кого-то из сотрудников супермаркета – и я услышал то, что ожидал: ужасающую смесь швабского диалекта и славянского акцента. Она у поздних переселенцев встречается нередко. Старые немецкие слова они выговаривают так, как слышали их ещё в раннем детстве от своих дедушек и бабушек. А вот слова, которые они от стариков не могли услышать, которые выучили по приезде в Германию, произносят со славянским акцентом.
Звонкий девичий тембр её голоса неожиданно всколыхнул во мне странное воспоминание. Пионерский лагерь, припухшее после сна краснощёкое лицо желанной и недоступной мне юной пионервожатой, её клич «Отряд, подъём!». А я, глядя из-под опущенных век на её стройные загорелые ножки, не могу решиться откинуть простыню, ибо «он» уже давным-давно поднялся.
«Чур, наваждение!» – выругался я про себя, схватил пару пачек с соком и быстро засеменил между тележками покупателей к кассе.
С того раза видел я её многократно, даже проходил не раз через её кассу, но никогда не заговаривал с ней по-русски, более того, не желая выдать себя, односложно благодарил: «Danke». Не растягивая «а» по-славянски, а почти проглатывая этот звук (как настоящий немец!). Помня, что моё немецкое произношение тоже далеко не совершенно. Немецкой фонетике, не говоря уж об орфоэпии, меня никто не учил.
Всё же одна наша встреча запомнилась мне очень хорошо. Был невыносимо знойный летний день. Я заехал за очередной батареей соков. В супермаркете почти не было покупателей. Пошёл с пачками соков к кассе. Она (я тогда ещё и имени её не знал), взявшись рукой за расстегнутый в самом верху отворот лёгкой кофточки, теребила материю, пытаясь загнать свежий воздух внутрь. Затем, не переставая трясти отворотом, нагнулась, чтобы поднять какую-то бумажку, смахнутую с кассы движениями воздуха. За оттянутым воротом я чётко увидел конусообразные грудки и – с одной стороны – даже толстенький, с мой мизинец, сморщенный сосок. «А если он набухнет – не слабО прикусить его слегка!», - пронеслось в моём всегда настроенном на подобные мыслишки мозгу.
Не уверен, но допускаю, что мысли всё же передаются на расстояние. Тем более, на те разделявшие нас всего полметра. Вроде, она меня ещё и не успела заметить. Но, когда она разогнулась, лицо её пылало. Еще через пару секунд кровь от лица отхлынула и лишь несколько алых островков на побледневшей коже напоминали о недавнем «приливе». В её серых глазах, совсем не соответствуя этой, вроде бы, незначительной оплошности, я заметил буквально животный страх. Она, как бы в трансе, провела пачки с соком над считывающим устройством, не разжимая губ произнесла сумму, отсчитала сдачу и – я заметил, ссыпая сдачу в кошелёк - никак не могла нетвёрдой рукой вставить мою десятку в пенал, где лежали купюры того же достоинства. Я сгрёб свою покупку и быстро ретировался, так и не поняв, что же с кассиршей произошло.
На мне была кепочка от солнца и солнцезащитные очки с большими стёклами. Эти стёкла, хотя они и просветлели при переходе с пронзённого солнцем двора в относительно темноватое помещение супермаркета, скрывали, тем не менее, от кассирши мои глаза и направление взгляда. Поэтому, полагал я, успокоившись, она подумала, что я смог рассмотреть не так уж много. И мой образ должен был довольно быстро стереться в её памяти. Так это было или не так, но, во всяком случае, когда я недели через две снова встретился с ней у кассы, но был без кепочки и очков, её реакция на меня была, как и на большинство покупателей, вежливо-нейтральной. Я же этот случай не забыл, помногу пережевывал его в памяти, но дать ему объяснение всё никак не удавалось.
Глава 2. Первая неувязка, или неожиданное недоразумение
Погода была отвратительная. Такая, какую встретишь, наверное, только на севере Германии. Зима не заканчивалась. Весна не начиналась. Холодные порывы ветра несли то дождь, то какой-то мелкий град, больно секущий лицо и руки. Ночами подмерзало. Невидимый тонкий слой льда под водой был особенно коварен. Тут и там слышались вскрики, чертыханье поскользнувшихся пешеходов. По утрам машину нередко заносило, но потом лёд колёсами сотен автомобилей разбивался – и на машине было как бы безопасней. Я закрыл машину на ключ, открыл багажник, вынул из него большой портфель с деловыми бумагами, захлопнул багажник и направился к своему дому. Я намеревался оставить портфель в квартире, а уж после этого отогнать машину в гараж, откуда – в гололёд – нести этот тяжелый портфель не хотелось. Да и не закупаться же – с портфелем в одной руке – пивом в супермаркете. Была суббота – и я намечал дома наверстать упущенную работу с документами, попить пивка, посмотреть телевизор.
Я не отошёл и двух шагов от машины, как увидел «фабричную» кассиршу. В её обеих руках расходилось веером множество загруженных полиэтиленовых сумок, через правое плечо висела ещё одна небольшая сумочка. Сумочка сползала с плеча, поэтому кассирша шла скосившись влево. Как когда-то, чтобы сохранить равновесие, передвигались советские почтальоны с сумками, раздавшимися от пачек толстенных газет. Во времена очередных исторических (других, вроде бы, и не бывало) съездов партии. Вот уж кто «радовался» съездам! Эта смешная мысль, родившаяся в голове бывшего комсомольца, настроила меня на игривый манер, лишила бдительности и я, словно японский, помнится, шпион у Куприна, неосторожно выкрикнувший во сне «Банзай!», сострил по-русски: «Осталось еще хоть что-нибудь в лавке?». Она, ну, совсем-совсем не удивившись (чем удивила меня), тут же нашлась с ответом: «Консервы для таких вот невоспитанных котов. Помогли бы лучше!».
Вот те, на! Влип же я в историю! Открыл багажник, опустил туда портфель с бумагами, захлопнул. И впервые притронулся к ней, забирая часть сумок. Руки её были холодными, пальцы, как тогда щёчки, красно-белыми. От мороза и от сдавливавших кровеносные сосуды ручек тяжелых сумок. Из правой руки я перехватил все сумки, в левой одну или две сумки она решила оставить себе. Ручки сумок переплелись, эта «передача эстафеты» заняла какое-то время. На мгновение, не более, зажал я её пальчики в своей ладони. В этот момент она подняла голову – и я снова увидел в её глазах тот же страх. Она резко выдернула руку, одна из сумок упала. К счастью, там не было ничего бьющегося – и мы пошли. «Теперь куда?», - поинтересовался я. «До трамвайной остановки, а там я доберусь до автостанции. Родителям, вот, везу». «Куда – родителям?», - спросил я, думая в то же время, не всё ли равно мне, куда. Она назвала посёлок километрах в двадцати от Гамбурга. Я его хорошо знал. Недалеко от него находилась небольшая мебельная фабрика, где делали кое-что для интерьера яхт. Приходилось, и не раз, торговаться с тамошним руководителем производства. «Довезу прямо туда», - вырвалось у меня. (А в голове тут же – предупреждение великого дипломата, интригана и лжеца Шарля Мориса Талейрана, служившего и королю, и его врагам: «Бойтесь первых порывов души – они самые благородные»). Но, слова вылетели, да и отблагодарить её как-то надо было: ведь могла же мне и собачьи консервы предложить (ей-богу, именно так и подумал).
Развернулся, поплёлся к машине. Поставил более лёгкие сумки себе на ноги (не в слякоть же!), открыл багажник, загрузил сначала то, что сам нёс, потом оставшееся, захлопнул багажник, открыл дверцу, сел за руль. Она стояла с другой стороны, не решаясь взяться за ручку дверцы. «Открыто!», - крикнул я, поняв, что она не знает, что другие дверцы открылись автоматически вместе с дверцей водителя. Села. «Пристегнуться», - сказал я. Начала искать ремень безопасности. Нашла, но не знала, где и как его закрепить. Помог, обратив внимание, что она заняла ровно половину сидения: «Ауди» рассчитывался на широкие седалища боссов, а тут – эта изящная жопка. «От винта!», - негромко произнёс я, включив заднюю скорость.
«Вы меня извини-ите», - вдруг протянула она, - «в машине ещё так много свободного места». «Ну, влип, юный тимуровец!», подумал я. «Вы не могли бы взять ещё коробочку? Она дома у меня. Тут, недалеко». «Коробочку? Настасью Петровну? Коллежскую секретаршу? Зачем нам эта грузная старушенция?», - я с нарочитым непониманием посмотрел в её серые глаза. «Вы, вы о чём?», - растерялась она. Я тут же мысленно упал с очень большой высоты на грешную промёрзшую, скользкую землю: блистать глубоким знанием отечественной классики было не перед кем. «О том, что Гоголь написал «Мёртвые души», она, по крайней мере, знает», - успокаивал я себя. Дальнейшие мои вопросы были немудрёные: «Направо? А сейчас? Здесь? У того дерева?».
Приехали. Вышли. Закрываю машину. Идём наверх. Шестой этаж. Вернее, чердак. Прихожая – один квадратный метр. Проём со шторой. Метровой ширины коридор, оканчивающийся встроенным шкафом. Налево узкая дверь. Длинная неширокая комната. Скошённая стена с окном. Под окном стол со стулом. По обеим боковым стенкам – по топчану. Противоположная окну стена наполовину состоит из непрозрачного стекла, вторая половина – занавешенный проём. За ним, скорее всего, кухонька, душ, туалет (так потом и оказалось). В комнате, между топчанами, та, не гоголевская, коробочка: микроволновая печь в магазинной упаковке. «Купила, вот, родителям. Сюда с Лизой с трудом дотащили, а дальше всё оказии ждала», - как-то без особой радости сообщила она. «Дождалась, вот», - подумал ей в тон. Присел, обхватил коробку и с некоторым трудом – около пуда, наверное, тянула - поднялся вместе с ней. А вот пройти в коридорчик не удавалось. Дверь была узковата. Надо было бы снять куртку, но мне не хотелось углубляться в эту авантюру. Я поставил коробку у выхода из комнаты, переступил одной ногой через неё и попытался её перекатить в коридор. Она, то есть, кассирша, была в коридоре, расчищая мне дорогу: отодвинула какую-то тумбочку, убрала ковричек. А потом решила помочь мне: подтолкнуть коробку со стороны комнаты. Перебираясь туда через коробку, она застряла между коробкой, дверным косяком и мною. Всё происходило молча, если не считать моего кряхтения. Когда же наши тела в дверном проёме сблизились и я, как бы играясь, отжал её от косяка и прижал к себе, произошло снова что-то невероятное. Она вмиг обмякла, шумно, с тихим стоном, выдохнула и – замерла. Мне показалось, что из неё вышел дух. Я не на шутку испугался, прижал её ещё крепче к себе, снова переступил через коробку в комнату и положил это почти безжизненное тело на ближайший топчан. Только и оставалось, что начинать массаж сердца и искусственное дыхание «рот в рот»…
Предстояла нелёгкая работа – и я начал стягивать с себя куртку…
Глава 3. Первая привязка, или спорт как разминка перед сексом
Хотя я никогда худым не был, в Германии я заметно заматерел. Может быть, это слово не совсем точно выражает то, что я хотел сказать. Речь идёт не о каком-то достижении зрелого возраста, вернее, не только о нём. Я возмужал, но и это лишь частично отражает то, что я имею в виду. Словом, всё это плюс прибавка веса, но в большей степени за счёт мышечной массы, а не жирка. Немалая доля в этом моём физическом развитии принадлежала Дорис. Она, уже тогда, когда мы познакомились и сблизились с ней, посещала различные курсы в фитнесс-студии для женщин. Нередко наши встречи из-за этого переносились, откладывались. Однажды ей пришла в голову мысль затащить меня в фитнесс-центр. В тот, что был в нашем квартале. Хотя бы на пробное занятие. «Почему бы и нет?», - подумал я. «Посмотрю, какие там девочки есть». Девочек было немного. Большинство со своими хахалями. Зато пожилых дам было предостаточно. А основную массу составляли «качки». Они занимали «свою» четверть большого зала, нагружали одну за другой отдельные группы мышц, что-то черкали в блокнотах, подолгу рассматривали себя в зеркале, поворачиваясь к нему то одной, то другой стороной, напрягая и расслабляя те или иные мышцы. Что-то вроде бодибилдинга. Мне было смешно всё это наблюдать, слушать, как они перебрасываются короткими предложениями типа «что-то никак трицепс не наращу», как издают звериные вопли, пытаясь выжать штангу, подтянуться, ну, хотя бы ещё разочек, как прихлёбывают между этими предельными нагрузками специальные белково-витаминные напитки, продаваемые тут же в студии.
Дорис в другом зале (она специально ради меня перешла из своей фитнесс-студии в этот центр) истощала аэробикой невеликие свои жировые депо, добивалась ещё большей гибкости своего и без того очень легко гнущегося тела (мои наблюдения при наших с ней любовных занятиях). А я переходил от снаряда к снаряду. За эти три четверти часа – час, как-то незаметно для себя, я день ото дня увеличивал массу мышц. Они стали рельефней проступать под кожей и, что для меня было совсем уж неожиданным, эта привычка физически нагружаться переросла в необходимость. Находясь в поездках, я, не поверите, скучал по фитнесс-центру. И, положа руку на сердце, или сместив её по центру вниз – по тому, что было после этих изматывающих физических нагрузок. Что же касается попыток Дорис соблазнить меня курсами аэробики, тут она потерпела фиаско. Эти коллективные упражнения под громкую музыку и солдафонские выкрики неистовой и неистощимой плоскогрудой инструкторши были совсем не в моём духе.
Обычно я завершал поход по снарядам велотренажёром, ожидая окончания занятий у Дорис. Когда она появлялась с товарками – все в насквозь пропитанных пОтом не только маечках-рубашечках, но и шортиках-рейтузах (между ягодичек и в паху), с полотенцами на красных взмокших шеях – я «спешивался». И мы с Дорис расходились по раздевалкам. Короткий душ – и вот мы сидим, прижавшись друг к другу в сауне. Минут через пять перегреваются и выпрыгивают из сауны первые девочки, а ещё через такое же время в сауне остаются лишь самые «жароустойчивые». Можно и прилечь на освободившиеся полочки. Подстилаешь полотенце – и с таким удовольствием растягиваешься. Все, разумеется, абсолютно голые. Человека в плавках, не говоря уже о дамочке в бюстгальтере, в немецкой сауне даже вообразить невозможно. Родители с детьми любого возраста, супруги, знакомые, даже сослуживцы (это меня до сих пор удивляет) и в саунах, и на так называемых FKK (фрайкёрперкультур), или, по-нашему, голых, пляжах, не испытывают ни малейшего стеснения или неудобства. Даже, если молодую девчонку, скосив глаза, с верней полки пристально рассматривает такой, например, как я. Некоторые девочки даже бравируют, выставляя напоказ свои прелести, как бы невзначай отбросив в сторону ножку. Конечно, сейчас это для меня будни, но в первые недели… Вспоминается, как Вл. Солоухин в рассказе о поездке в ГДР описывал (прямо таки с ощутимым между строк придыханием от волнения) свой поход в «голую» сауну.
Дорис не была исключением. Нередко, забравшись со мной на верхнюю полку, она садилась ко мне лицом, широко расставив ноги. Половая щель нерожавшей женщины зияет не так вроде бы и широко, но малые губки всё же призывно выглядывали. Мне стоило немалых усилий заставить «его», хотя, как говорится, у него своя голов(к)а, смущённо смотреть вниз, а не вглядываться, вытянув шею, в причудливые изгибы нетерпеливых лепестков. В довершение всего, Дорис непременно, уловив направление моего взгляда, скороговоркой спрашивала меня заговорщическим шепотом по-английски: «Нравится тебе мой цветочек?». Я постараюсь позже объяснить, почему по-английски и почему «цветочек». На её языке, к слову, «полить цветочек» означало «потрахаться». Опять же, говорилось это только на английском, которым она великолепно владела. В Великобритании она была дважды по одному году: как Au-Pair-Maedchen (заграничная девушка, живущая в семье) и как студентка университета. После сауны – короткий тёплый душ и – бегом домой.
Придя ко мне (фитнесс-центр был, как помните, в нашем квартале) и побросав сумки со спортивной амуницией, мы направлялись в спальню. Мне разрешалось только забежать на кухню, чтобы взять пару пачек с соком, стакан. Непростительной ошибкой было бы, по словам Дорис, дать телу остыть. Вот, даже перед всего-то десятисекундным забегом на сто метров, объясняла она мне, спортсмены разогреваются более двух часов. Зато на каком взлёте энергии проходит забег! Я же посчитал, что за то время, которое ей в среднем требовалось, чтобы довести себя и меня до финиша, я сумел бы пробежать не менее трёх километров. А настоящий спортсмен – и все пять.
Так, вот, Дорис уже была в спальне снова в саунном виде, ещё саунной температуры тела и опять же с полотенцем, которое она успевала выхватить из шкафа. Мне оставалось только налить ей сок. Она пила его демонстративно медленно, прихлёбывая, почти как чай. Это была её манера: заводить меня по любому поводу. Я получал, наконец, опустевший стакан, быстро наполнял и опустошал его. Залпом. Но, за эти секунды Дорис успевала уже повернуться на бочок, свернуться калачиком, прикрыться полотенцем (но так, чтобы часть попки и, главное, выступающие губки были открыты, что называется, нараспашку – она знала, что эта картинка меня особенно зажигает) и сделать вид, что собирается спать.
Какой тут сон?! Но, она регулярно повторяла этот ритуал – и я не знаю, почему. Я обязан был её «разбудить». «Просыпалась» она как бы внезапно, валила меня на спину, прилаживалась сверху и начинала нежно елозить пока ещё суховатыми губками по распластанному на моём животе предмету, который эти губки охотно бы пожевали. А как заглотнуть, если в «пасти» не хватает «слюнок»? Нет, всё должно идти как по маслу. И, действительно, раз за разом скольжение становилось всё более лёгким, затем тупоносая плоскодонка, словно зачерпнув волну, уходила под неё, превращаясь в подводную лодку. Начинались многократные тренировочные погружения и всплытия. Уже через полминуты в глубине начинало штормить, но корпус лодки не сжимался, а становился ещё несгибаемей. Штормы, с интервалами разной продолжительности, стискивали субмарину до десяти-двенадцати раз. Последней встряски лодка всё же не выдерживала и, сбросив балласт в глубины, облегчённая начинала подъём на поверхность. «…когда усталая подлодка из глубины идёт домой», - напевал я про себя и знал, что вслед за характерным хлюпающим звуком выхода на поверхность, раздастся характерное шипение, свидетельствующее о падении давления и в самих утихомирившихся морских глубинах.
Так долго находится «под давлением» мне удавалось только при двух обстоятельствах. Если для подобных манёвров Дорис подымала меня по сигналу тревоги, исходящему из низа её живота, ночью во время глубокого сна – и я нырял-выныривал в полудрёме. Или же, если это испытание на выносливость и прочность устраивалось после хорошей мышечной нагрузки в фитнесс-центре. Почему в этих случаях нарастала моя половая сила – сказать не могу.
Но, и сейчас (в подвале нашей с Эльзой виллы стоят несколько тренажёров) я, по привычке, что ли, перед тем как подняться на второй этаж, в спальню, подтягиваюсь на турничке трижды раз по десять. Мне кажется, что при этом я получаю дополнительный заряд стойкости (или же стояния?). Не знаю, как правильней выразиться. Одним словом, получаю стояк, причём, надолго.
Глава 4. Вторая неувязка, или новая загадка
Вот понаписал тут всякого. А ведь хотел только объяснить, почему я был хорошо физически развит и почему мог без опасения браться за оказание первой неотложной помощи. Вы смеётесь? Значит, вы никогда не занимались этим по-настоящему. Изнурительнейшая процедура, при выполнении которой у самого «спасателя» сердце подкатывается к горлу, начинает кружиться голова, подкашиваются колени – и он сдаётся. А если вот ещё в такой ситуации, как у меня с кассиршей? Докажи потом, что ты не верблюд. Это не на приволжском пляже, где я откачивал утонувшего и вытащенного на берег подростка. И если бы он не очухался, то даже подозревать, не то что винить, меня было не в чем.
Такие вот мыслишки пролетели тогда молнией в моей голове, пока я стаскивал куртку и протягивал руки к голове кассирши, чтобы выдвинуть нижнюю челюсть и предупредить западание языка. Я даже успел сделать полный вдох, чтобы …
Этого уже не требовалось. Кассирша очнулась и начала – по нарастающей – всё глубже и глубже дышать. Присела, встала, пошла за перегородку. Открыла кран. Послышался звук тоненькой струйки воды, потом нескольких крупных жадных глотков. Вышла в комнату, вытирая рот по-деревенски, тыльной стороной руки. «Вот опять напор воды плохой. Хорошо, что душ приняла на работе», - проговорила она тихо, как бы разговаривая сама с собой. Подошла к коробке, нагнулась. Но я, испугавшись повторения того, чему я и названия не мог подобрать, схватил коробку первым и одним махом пронёс её через дверь, коридор, ещё одну дверь. «Куртку мою захватите», - крикнул я. И чуть ли не поскакал, с коробкой в обнимку, вниз по лестнице.
Запаковались, сели, поехали. Она молчит. Или ничего вспомнить не может, или стесняется произошедшего – понять не могу. Приехали в посёлок. Кассирша немного оживилась, начала подсказывать, куда «рулить». Остановились. «Я сейчас», - бросила она и выскочила из машины. Быстро пошла – побежала, балансируя, чтобы, поскользнувшись, не упасть (а попочка, туго обтянутая джинсами, так виляла!), по проулку ко второму ряду почти что одинаковых домов на этой же улице. И вскоре вернулась, приволокши какую-то странную тележку на четырёх маленьких колёсиках. Подтянула её к уже открытому мною багажнику, у которого я стоял, ожидая «дальнейших указаний». «Выгружаем?», - вопросительно предложила кассирша. «Или всё же повезём обратно?», - показал я ей бессмысленность вопросительного тона.
Сначала коробка, потом сумки – всё поместилось в тележку. «Я – сама», - решительно отказавшись от моей попытки помочь, заявила кассирша. Взялась за жердь, прикреплённую ко дну тележки, потянула. Я подтолкнул тележку – и та покатилась в сторону второго ряда домов, благо дорожка туда шла под уклон.
Минут через десять радостно возбуждённая кассирша плюхнулась на сидение рядом со мной. Сумочку, что висела на плече, переложила на колени. «Вот, радости-то было!». Лицо её сияло. «Фу, вся вспотела аж!». Оттерла тыльной стороной ладони пот со лба. Потом открыла сумочку, вынула оттуда запечатанную освежающую салфетку, раскрыла, вытерла салфеткой лицо, а потом – руки. В машине запахло, как в самолёте после завершения пассажирами коллективной еды. Запах, однако, малоприятный. «Спасибо вам! Меня зовут Зоей. Поехали!». «Меня Се-евой», - с обидой протянул я.
«И это всё?», - я был разочарован. И, вот, только в этот момент мне захотелось её (как наказание за недооценку моей самоотверженной готовности прийти ей на помощь, что ли?) выебать. Сильно захотелось. Начал думать, как бы это дельце провернуть. Однако никакой подходящий предлог заполучить её к себе домой в моём сексуально озабоченном мозгу никак не рождался. А мы уже подъезжали к её дому. Затормозил, приостановил у обочины машину. Спросил: «Не обмыть ли нам покупку?». «Можно и обмыть», - спокойно подхватила она мою идею. «Ну, у вас-то напор воды слабый?», - я показался себе остроумным, но тут сразу же и засомневался в том, что до неё дойдёт игра слов «обмыть» и «напор воды». Однако ход её мыслей оказался совсем неожидаемым: «Тогда придётся по-ло-жить-ся на ваш напор». «Постараюсь не подкачать», - сходу успокоил я её. «Ну, если хорошо накачать, то и подкачивать не потребуется». «Лишь бы баллон не лопнул», - я уже не выбирал выражений. «Скорее насос не вы-стоИт», - за словом в карман она не лезла. Так и сказала «вы-стоИт», с ударением на «и». Не «не выдержит», «сломается», «откажет» или что-то ещё в этом роде.
Я тронул машину с места. Подъехали к стоянке у супермаркета. Взял портфель и мы пошли ко мне домой. Из четырёх комнат моей квартиры, вернее, по-немецки, из трёх с половиной комнат, одна, вот эта самая половинка, была как бы гостевой комнатой. Дверь в неё находилась уже в прихожей, почти напротив входной двери в квартиру. Нередко в этой комнатке ночевали мои деловые партнёры из России, причём даже в то время, когда я на несколько дней должен был покинуть Гамбург. Дверь, ведущая в коридорчик, куда открывались двери остальных комнат, надёжно закрывалась. Так что я мог быть уверен, что ни в моих бумагах, ни в моих вещах в моё отсутствие никто копошиться не будет. Ночевали всякие, даже совсем малознакомые люди. А вход в ванную комнату и кухню оставался для них свободным.
«Раздевайтесь», - предложил я, не пытаясь, наученный горьким опытом, помочь ей снять куртку. Вытащил из ящичка подходящие ей по размеру шлёпки. Открыл дверь гостевой комнаты, показал на диван-кровать со стопкой немецких еженедельников. «Посмотрите (не «почитайте»!)», - предложил ей. Поставил за дверь, ведущую в коридорчик, портфель, спустил с предохранителя замок в этой двери. «Я пойду, машину в гараж поставлю. Быстро».
Отогнал машину. Зашёл в супермаркет, увидел за одной из касс «деревенскую молодуху». Это, скорее всего, она была Лизой. Прикупил пива, булочек, пирожных, копчёной рыбки, колбаски, овощей. Остальное было в доме. Вошёл. Она сидела на диване с журналом на коленях, но взгляд её упирался в стену напротив. Потом она, как бы очнувшись, повернула голову в мою сторону, увидела в моих руках наполненные фирменные сумки своего супермаркета. «Теперь и кошачьих консервов там не осталось», - наигранно вздохнула. «Нет, я эту милашку определённо недооценил. Образования, возможно, не достаёт, но природной смекалки не занимать. Интересно, какова она под ***м? Оч-чень даже интересно!». Видит бог, я распалялся.
Снял верхнюю одежду, переобулся. Прошёл на кухню, оставил там покупки. Зашёл в ванную. Сразу обратил внимание, что она тут уже побывала. И мыло оказалось мокрым, и полотенечко для рук – влажным. И даже туалетная бумага была оторвана необычно. Когда один живёшь, сразу всё такое примечаешь. Даже флакончики с парфюмерией были сдвинуты. «Любопытствует…», подумал я. «Вот всё ли ей захочется узнать во всех подробностях? Ну, это нам любо попытать». (Гуманитарий-то я, гуманитарий. И играть словами люблю. Но, то ли забыл я, то ли это могло мне показаться в данном случае чудовищным бредом, что слово «попытать» имеет значение не только «проверить», но и «пытать некоторое время». А вот именно это – второе – значение было бы здесь уместнее.)
Помочился, промокнул конец листочком туалетной бумаги («Она тоже, наверное, промокала», - мои мысли концентрировались всё более и более в одном направлении), тщательно помыл руки. Слегка обрызгал волосы «Boss»ом. «Обмывать сейчас будем?», - спросил, входя к ней в комнату. «Немного позже». Подсел к ней на диван. Недолго раздумывал. Затем рывком схватил её, приподнял и пересадил к себе на колени. Почувствовал какой-то её слабый порыв противодействовать мне. В ответ на это я ещё сильнее прижал её к себе и прильнул губами к её рту. Мгновенно, как и у неё в квартире, тело её обмякло, голова запрокинулась, рот слегка приоткрылся. Я невольно расслабил «захват». «Сожми сильнее… ещё сильнее», - прямо-таки умоляла она меня. Я, побоявшись сломать ей рёбра, правой, свободной ладонью надавил через одёжку сначала на одну, потом на другую грудку, потом, забравшись сквозь распахнувшуюся кофточку и оттянутый вверх бюстгальтер к когда-то виденному мною соску, крепко сжал его щепотью. «Привиделось, что ли?»: от этого зажима соска она как бы начала подрагивать в оргазме. Я повторил «приём». Похожая реакция. Тогда я вытянул концы кофты из под джинсов, стащил кофточку вместе с лифчиком и швырнул всё это куда-то в сторону. Приладившись, я захватил один сосок зубами, другой пальцами и начал наращивать силу сжатия в ожидании, что в нужное время она меня остановит. Ничего подобного: чем сильнее (и, я понимал это, чем больнее), тем, казалось, с большим удовольствием входила она в глубокий оргазм, тем мощнее содрогалось её тельце, тем ощутимей был особый запах изо рта, характерный для сексуально возбудившейся женщины. Я покусывал её правый сосок, «пожалев» его, перебросился на левый, но тут же был отрицательными мотаниями её головы возвращён на место. То, что у женщин один из сосков более чувствителен, было мне, по опыту, уже известно. Я сдавливал, как бы выдавливал (выдаивал) что-то попеременно из обеих грудей, понимая, что после этих далеко не нежных прикосновений моей лапы груди будут полны синяками. Но, «если женщина просит», - как пела грудным голосом известная певица «кавказской национальности»… Внезапно вибрации и судорожно-подобные движения её тела прекратились. «А мы уже, оказывается, и так кончили?», - трезво, хотя и с некоторым сомнением, оценил я случившееся.
Надо было что-то предпринять. Для себя, родного. Я слегка подбросил её на коленях, перехватил «захват», чтобы удобней было заняться джинсами. Одновременно я вновь прильнул к её рту, втянул её язык себе в рот и начал, отводя голову немного назад и не отпуская язык, ритмично потягивать за него. Она начала мычать, потом из её глотки послышались какие-то удушливо-гортанные звуки – и, тут уж никаких сомнений не было, ещё раз кончила. Наши уста разомкнулись. Я решил продолжить работу над нижней, ещё одетой, частью её тела. Отстегнул пуговицу, раскрыл «змейку» и свободно пролез рукой под прозрачные трусики. Когда кончик моего среднего пальца уже дошёл до ложбинки, она встрепенулась, тут же соскользнула с моих колен на пол, развернувшись, оказалась между моих согнутых в коленях ног. «Севочка, я лучше отсосу». Так вот, сразу – и «Севочка», и «отсосу». Мне было не до того, чтобы с ней торговаться. Лишь на момент удивившись неожиданно взявшейся у неё нежности и столь откровенному предложению («месячные, что ли?»), я приподнялся, стянул одним махом брюки с трусами вниз, снова плюхнулся задом на диван и отдал в её полное расположение мой нетерпеливый член. (Лишь теперь, спокойно раздумывая над её словами, я понимаю, что это её вежливое предложение было выражением благодарности за моё следование её, а не моим желаниям).
Она лишь пару секунд присматривалась, как бы примеряясь к нему, затем широко (должен признаться, шире, чем было необходимо) раскрыла рот и одним махом загнала его туда почти до упора. И тут же, в неторопливом ритме, водя головой вперёд-назад, начала раз за разом заталкивать член глубже и глубже в глотку. Я чувствовал эти тупые удары головки в заднюю стенку глотки, но венчик, уздечка – самые чувствительные части головки – оставались, как бы сказать, «неприкасаемыми». Поэтому я, хотя и был взведён, долго не кончал. Потом Зоя как-то странно выгнула шею и спину, спрямила путь, что ли, - венчик головки заскрёбся по какой-то шероховатой поверхности (маленький язычок, гланды ??) – и я, пульсируя, излился. Как это непонятное создание справилось, я не знаю. Но, она ни сделала даже попытки вытащить хоть немного головку из глубины, ни выпустила ни капли наружу. Загадка – за загадкой.
Непрерывно облизывая и обсасывая, она сняла свою голову с ослабевшего «насоса», осторожно положила мой обмяклый член на ставшую опять же мягкой мошонку и заискивающе посмотрела мне в глаза. «Ну, скажи: я – ****ь?» «Ну, зачем же так откровенно?» - подумал я про себя. «А, может быть, и это входит в привычный для неё ритуал?» (Здесь я хотел бы заметить, что подобные по сути вопросы, может быть, более мягко изложенные, я уже слышал. И не один раз. И почти всегда только в тех случаях, когда половой контакт – любого рода – имел место уже в день или вечер знакомства. Если же мы сближались «аж» на второй день знакомства, то это уже считалось морально допустимым «распутством» – и спрашивать было, видимо, незачем. Правда, вопросы на эту тему всегда высказывались с интонацией надежды на отрицательный мой ответ. И я ожидания верующих в свою порядочность молодых женщин неизменно оправдывал, находя «веские» причины для возражений. Тут же было что-то иное: это показало и её предшествовавшее поведение, и сей заискивающе-просящий взгляд.) «Про****ушечка! Да, ещё какая!», - я «пошёл ва-банк». И – выиграл: Зоя, услышав ответ, нежно прижалась лицом к свернувшимся в клубок моим гениталиям и сразу же вздрогнула всем телом. Словно бы, ещё раз кончила. Поистине, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…» (Ф. И. Тютчев).
«Браво! Но, «на бис» пока отложим. Раз она желает такого распределения ролей, пусть будет так», - решил я. А Зоя уже выходила из роли «униженной, но не оскорблённой», раз за разом смелея. «Напор был достаточен… Подкачка пока не требуется… Насос вы-стоял… И баллон, сами видите, не лопнул», - ещё тихим и не совсем уверенным голосом, с ощутимыми паузами между этими короткими предложениями, «доложила» она. Перейдя почему-то снова на «вы». «И с памятью у неё в порядке»,- мелькнуло у меня. Однако, на вопрос, поставленный при возвращении из супермаркета, я, чёрт возьми, ещё не получил ответа!
«Вот выпили, теперь можно и закусить», - ещё смелее, ощутив по моему молчанию какую-то и мою неуверенность, сказала она. Подхватила с пола лифчик, кофточку, слетевший зажим для волос и направилась в ванную комнату. «Кто выпил, а кто облизался», - буркнул я ей вслед. «Полизать тоже приятно», - наполовину высунувшись из двери ванной комнаты, парировала она. «Последнее слово – за мной!» – девиз большинства женщин. К месту сказанное или нет – не имеет значения. Посему, никак не возразив, я натянул трусы, заправил рубаху в брюки и поплёлся на кухню.
Я освобождал сумки, рассовывал покупки по местам, мыл овощи и фрукты, варил кофе, накрывал на стол, а Зоя приводила себя в порядок в ванной комнате. И всё это время я думал о причине такого необычного её поведения, не свойственного, в принципе, ни переселенцам из пресловутого СНГ, ни, тем более, немкам. «Куда как чуден создан свет! Пофилософствуй – ум вскружится», - удивлялся я вслед за грибоедовским Фамусовым.
Дорис – та всё знала – мне неоднократно повторяла, что объяснение поведенческих реакций человека надо искать в детстве этого человека. «Вот, смотри», - говорила она, «адвокаты судимых преступников при апелляции всегда обращают внимание суда на неблагоприятные особенности детства своего подзащитного. Это правило распространяется не только на преступников. Если человек психически здоров, то странности, необычности в его реакциях, поведении являются следствием особых условий жизни в детские годы». Так-то, оно – так, вспоминал я что-то типа «все мы вышли из детства». Но, специальными знаниями по этому вопросу я не владел.
Мы, это-то я точно помню, учили в институте психологию, но конкретно – что? Практически всё позабыл. Остались в памяти только некоторые имена: от Аристотеля до наших советских – Выготского с его культурно-исторической теорией, Лурии с его, вроде бы, так она называлась, «Маленькой книгой о большой памяти» - о человеке, который ничего никогда не забывал, о человеке с беспредельной и вечной памятью. О страдальце с неудавшейся жизнью.
Познания же Дорис были несравнимы с моими. Её «коньком» была социальная психология, в том числе – социальная психология партнёрства, изучающая, в частности, влияние семьи, в которой вырос человек, и его личностных особенностей на представления, ожидания и отношение к реальностям собственного партнёрства. Дорис неплохо разбиралась также в детской и возрастной психологии, психологии творчества, и ещё во многом другом. А, если говорить конкретно, – я это понимал и это меня раздражало! – в моей собственной психологии. Бесспорно, в этой её способности была одна из главных причин того, что мы расстались. Приятно вам будет, если человек, с которым вы близки, видит вас, что говорится, насквозь, а вы надеялись «под одёжкой» некоторого лицедейства спрятать кое-какие изъяны своего характера и свои чувства? Сами же вы об истинных намерениях и чувствах вашего партнёра в состоянии только смутно догадываться. Пару книг Эриха Фромма, которые Дорис мне подсунула и которые я с интересом прочитал, не намного повысили мои познания в психологии. Как и книги Эрика Берна (вспомнились по схожести звучания имён авторов), русский перевод которых я приобрёл на книжных ярмарках в Германии. При отсутствии фундамента ничего путного не построишь. Научных основ психологии человеческих взаимоотношений я не знал. Не знание психологии как науки, а жизненный опыт и книги помогали мне ориентироваться в жизни. Но, случаев, подобных Зое я не ведал ни из своего опыта, ни из рассказов других, не говоря уже – из художественной литературы социалистического реализма, на которой все мы были воспитаны. Когда, положим, Кафку впервые читаешь, прожив почти (предполагаемую) половину своей жизни, это оставляет не такой глубокий след в твоём мировоззрении, как если бы ты это прочитал в зрелой юности. А мы в эти годы читали «Молодую гвардию», перекроенную автором – вопреки истине – по заданию идеологов партии. «Пусть - меньше правды (и психологии), зато – больше роли этой самой «чести и совести нашей эпохи».
Дорис, просвечивая меня психологическим рентгеном, замечала и мою едкую, иногда совсем некстати, иронию, и мой плохо скрываемый цинизм. Откуда ей было знать, что я вырос в мире лицемерия, показухи, воображаемого «единства партии и народа», откровенного пренебрежения властями мнением и чаяниями людей. Ей трудно было представить, что я формировался в обществе, где «на людях» можно было говорить лишь то, что «положено», а свои мысли лучше было скрывать. Как плохо знают и понимают на Западе времена властвования «великого борца за мир» и его престарелых подручных!
Ну, вот я опять отклонился. «Неправильной дорогой идёте, товарищ», - указали бы мне из Кремля. И были бы правы.
Вёрнёмся к «нашим баранам», или к нашей овечке. «Без знания прошлого нельзя понять настоящее и предвидеть будущее». Это – могу и ошибиться – написал тот, кто, после того, как его «разбудили декабристы», ударил в «Колокол». Мне пока было не до будущего этой свалившейся на мои головку и голову девчонке, но вот её «былое» и мои «думы» о нём не давали мне покоя.
Глава 5. Вторая привязка, или примеры объяснение нынешнего прошлым
Перед последним классом гимназии, прервав обучение, Дорис поехала на год в Англию. Как я уже писал, чтобы поработать Au-Pair-Maedchen. В довольно состоятельной семье, где она поселилась, кроме вечно занятых работой и обязательными выходами «в свет» родителей, было двое детей. Шестилетняя дочка и - на десять лет старший её - сын. В обязанности Дорис входили занятия и просто беседы во время прогулок с дочкой на немецком языке, заботы о питании девочки, а также лёгкая работа по дому. За это Дорис получила отдельную комнатку (рядом с комнатой дочери) в большой вилле хозяев, пропитание и деньги на так называемые карманные расходы. Семья оказалась очень милой, приветливой, спокойной – и Дорис не зря считала, что ей повезло.
По выходным дням семья часто выезжала в разные места и Дорис всегда брали с собой. Так она ознакомилась не только с Ливерпулем, где проживала, но и со старинным Честером с его средневековой застройкой и живописной округой, а также с северной частью Кембрийских гор в Уэльсе. Всё, повторяю, было замечательно, но главной целью поездки Дорис в Англию было совершенствование в английском языке, которым она к тому времени уже неплохо владела. Правда, одно дело – английский язык в Германии, совсем другое – в Англии. Словарный запас и произношение шестилетнего ребёнка Дорис не удовлетворяли, с родителями девочки даже во время воскресных поездок много поговорить не удавалось. Те всегда были заняты друг другом, пытаясь, по-видимому, обсудить между собой все новости и проблемы, возникшие на службе, в обширном кругу знакомых, наконец, во всём мире.
Дорис ничего другого не оставалось, как искать общения с братом её воспитанницы. Он был не только на год младше, но и несколько ниже её ростом. Возможно, это поначалу и мешало ему наладить контакт с Дорис. Может быть, он стеснялся того, что на его лице, что называется, прыщ прыщом погонял. Или же своей сильной, унаследованной от матери близорукости, вынуждавшей его носить очки, которые он временами задирал на лоб, пытаясь прочитать очень мелкий текст; книгу он при этом подносил так близко к глазам, что, казалось, елозил носом по странице. Из-за этой же сильной близорукости он не занимался никаким спортом, кроме как плаванием. Выглядел увальнем. Однако плавал, что поразило Дорис, отменно. И, когда они, в один из воскресных выездов, купались в холодноватой морской воде заливчика, Дорис попросила его поучить её правильно плавать. Здесь было так же, как с английским языком. Она плавала, но не «стильно», она разговаривала, но не «по-оксфордски». Случилось это недели через три-четыре после приезда Дорис в Англию.
После первых же прикосновений в воде их разнополость и тинэйджерский возраст сразу дали о себе знать. Взаимного телесного влечения было не скрыть ни ей, ни ему. Дорис тогда была лишь теоретически осведомлена о сексе и кое о чём вокруг него. Парень же, ей казалось, знал об этом ещё меньше. Словом, всё происходило, несколько переиначивая Пушкина, «в те дни, когда им были новы все впечатления бытия». Дорис бы охотно и не тянув зря время взяла инициативу на себя… Но, за пару месяцев до отъезда в Англию произошёл случай, навсегда врезавшийся ей в память.
В Любеке, это километрах в 70 от Гамбурга, жила рано овдовевшая сестра матери Дорис. Богатая и бездетная тётка постоянно звала Дорис погостить у неё, но у Дорис был свой круг подруг, расставаться с которым даже ненадолго ей не хотелось. Всё же на Троицу, в каникулы она поддалась настойчивым увещеваниям тётки и приехала в Любек. Тётка жила одна, если не считать квартирантки, занимающей комнатку в мезонине небольшого тёткиного домика с садиком.
Постоянным спутником тётки при прогулках, поездках за покупками, и прочим был великолепный дог. Крупное мускулистое тело пса, покрытое короткой лоснящейся коричневатой шерстью, сильные конечности, тупая морда с мощными челюстями произвели на Дорис впечатление. Когда собака впервые подбежала к ней, она даже ойкнула от страха и попыталась отстраниться, поджав живот. «Свой, Дик!», - крикнула тётка. Но, пёс ещё до окрика тётки, принюхавшись, враз размяк и мирно присел на пол у замершей на месте Дорис. Только позже Дорис поняла причину резкого изменения поведения животного: у неё тогда были месячные. И если бы она пригляделась, то смогла бы, наверное, заметить, как из широкого короткого мешочка, расположенного над тугой и рельефной мошонкой пса, показался неправильно-конусовидной формы кончик полового члена и почти сразу же спрятался в мешочек обратно.
На следующий день тётка сказала, что ей надо везти Дика на случку. Есть, мол, подходящая «девочка», и её владельцы сообщили о начавшейся течке. Для Дорис собачий мир был совсем неведом, она не всё сообразила, но куда деваться? Надо было составить тётке компанию. Дик, радостно виляя хвостом, как будто чувствовал, по какому поводу они собрались в дорогу, вскочил в багажник, отгороженный от салона сеткой. Ехали долго. Владельцы «девочки» - супруги примерно тридцатилетнего возраста - встретили их у ворот деревенской усадьбы, открыли ворота, позволив машине въехать внутрь двора. Ворота закрылись сами по себе.
Участок за домом был очень большой. Лишь метрах в пятидесяти-шестидесяти угадывалась его извилистая граница, проходившая по берегу какого-то ручья, обсаженного ивовым кустарником. На участке были и грядочки с пробивающейся зеленью, и фруктовые деревья, и сосны, и, конечно, кусты малины, крыжовника, смородины. Тётка открыла багажник. Дик тут же выпрыгнул, подбежал к кустам и начал жадно обнюхать траву под ними. Хозяин усадьбы отошёл в сторону, отодвинул какую-то заслонку – и во дворе показалась «девочка» той же породы, что и Дик. Собаки ринулись друг к другу, причём Дик сразу же ткнулся мордой под хвост «девочки», пытаясь слизнуть заметную там сукровицу. «Девочка», как бы в испуге, отпрыгнула, после чего началась долго длящаяся игра-борьба собак. Хозяин куда-то ушёл, хозяйка живо обсуждала с тёткой близкие обеим владелицам породистых собак дела, а Дорис не могла оторвать глаз от представшего перед нею действа. Дик как бы обхаживал «девочку», не забывая, однако, при удобном случае тут же вскочить на неё. Девочка, вроде бы, и не возражала против ухаживания, но полного подчинения Дику избегала. Собаки гоняли по участку, сталкивались, разбегались, исчезали из виду. Это длилось долго, очень даже долго, как показалось Дорис. Наконец, она заметила, как Дик, взгромоздившись и крепко обхватив тело «девочки» передними лапами, засучил быстро-быстро тазом.
Дорис, теперь хорошо понимая, чтО происходит, возбудилась. Тётка оказалась ненароком рядом. И произнесла ровным голосом, как бы совсем не назидательно, не для Дорис, а для себя: «Вот только так, достаточно долго помучив мужчин, надо им отдаваться. Тогда не убегут от тебя сразу же». И, словно в подтверждении тёткиных слов, Дику долго ещё не удавалось оторваться от «девочки», хотя дело уже было сделано. Наконец, напряжение спало, собаки расцепились. Поехали домой. И тётка, и даже Дик, судя по их поведению, уже забыли всю эту историю. А Дорис, возбуждённая, и во время обеда, и во время послеобеденного отдыха всё прокручивала в памяти виденное и раздумывала над тётушкиным то ли замечанием, то ли советом. Успокоилась немного лишь после того, как поработав пальчиком и крепко похлопав внутренней поверхностью бёдрышек – одно по другому – «кончила».
«Его надо помучить», - решила для себя Дорис. Что-что, а «заводить» людей она умела, наверное, ещё с детских лет. Начала издалека. Вот, например, обсуждают они отличия родственных языков: английского и немецкого. (Да, я забыл упомянуть, что парень неплохо знал немецкий. У него, кстати, тоже перед школой целый год была нянька из Германии.) По-английски «gift» – подарок. По-немецки «Gift» – яд. Так же пишется, так же, в принципе, произносится, а какая, вроде бы, пропасть в значении. А если слово «подарок» говорится иносказательно, с насмешкой – и имеется в виду «яд»? Когда и как разошлись значения этого слова ? А почему немецкое слово «Mitgift» означает «приданое», «mit Gift» же – «с ядом». Мне не припомнить точно многих иных подобных примеров, поведанных мне Дорис. Но, помню, как она переходила к нужной теме. Сначала почти невинно. Вот в обычной речи «Sie ist kein unbeschriebenes Blatt mehr» (по-русски, «она уже не неисписанная страница») означает «она уже не невинный младенец», то есть, у неё уже достаточный жизненный опыт. Но, в другом контексте это же выражение означает «она уже не девушка» (не целка, попросту говоря). Ещё интересней выражение «kein Blatt vor den Mund nehmen» (по-русски, «никаким листом рот не прикрывая») – «говорить без обиняков, напрямик, не стесняясь». В других же обстоятельствах под этим подразумевается «не вылизывать женский половой орган». И – так далее, и тому подобное.
Том, так вроде бы, его звали, с интересом слушал эротически-филологические экскурсы Дорис, делал робкие попытки как-то коснуться Дорис, прижаться к ней. Но, Дорис строго следовала советам тётушки из Любека. «Постепенно, как бы нехотя уступая его намерениям…», - командовала она сама себе. Пришло время, решила Дорис, и они начали целоваться. У парня оказались очень мягкие и вкусные губы. Притормаживать его Дорис удавалось всё труднее, да и самой хотелось чего-то «большего». Его член, который Дорис уже много раз ощущала через одежды, был действительно намного больше его губ. Да, и по времени, даже с учётом тёткиной морали, уже можно было переходить к следующему этапу.
О минете, или орально-генитальном половом акте, по-английски (как и по-русски) говорят «сосать половой член». По-немецки, и это Дорис без ложной застенчивости объяснила Тому, совсем по-иному. Глагол «blasen» означает дуть, выдувать, трубить. Но, «jemandem einen blasen» [кому-то «что-то – слово заменяющее существительное мужского рода – выдувать(?)» … я затрудняюсь подобрать подходящий русский глагол] значит «делать минет». Тут Дорис словно бы невольно, а на самом деле весьма расчётливо углубилась в тему. Начала рассказывать, что даже в журнале для тинейджеров «Bravo» обсуждается эта тема, что там писалось о том, что глотать сперму не вредно. А девчонки говорили, что проглоченная сперма делает кожу женщин гладкой, даже, мол, морщинки разглаживаются. Том, доведенный до кипения, всё же сумел ещё вежливо спросить, не разгладить ли им морщинки на её лице. А Дорис, распалившая себя этими нравоучениями в не меньшей степени, ещё успела заметить, что у неё пока нет морщинок.
На дальнейший обмен комментариями у них уже не хватило сил. Том притянул Дорис к себе, затем нажал ей на плечи. «Разгладь…», - выдохнул он. Особой силы ему применить не потребовалось: Дорис знала, чего они оба хотели. Она помогла ему высвободить «prick», красная головка которого пряно пахла. Увы, в этот раз Дорис не удалось её долго распробовать на вкус. Через несколько секунд всё смыло запахом, напомнившим Дорис запах пара над сваренной неочищенной от шелухи («в мундире», по-нашему) картошкой. Такое, вот, сравнение пришло ей в голову. И хотя после этого десятки, сотни раз Дорис убеждалась, что запах мужской спермы может быть и другим (что, она читала, связано, к примеру, с питанием мужчины), всегда, когда она слышала – по любому поводу сказанные – слова «спустить пар», ей представлялась, прежде всего, извергающаяся сперма.
«Разглаживанием морщинок» занимались с того вечера они при любой возможности. По и без того гладкому (в её-то возрасте!) лицу Дорис трудно было что-то заподозрить о, так сказать, качественных изменениям в отношениях молодых людей. Но, у Тома постепенно исчезли почти все прыщи. И теперь, только нащупав зарождающийся на подбородке или лбу прыщичек, он немедленно искал случай остаться наедине с Дорис. Та, получившая возможность «трубить» – до «спускания пара» – подольше (иногда – она посматривала на часики – до 5-6 минут!), нередко успевала даже «кончить» вместе с Томом. Если не поспевала за «гладильщиком», то «доглаживала» себя уже по-другому и в другом месте сама.
Дорис с девичества отличалась целеустремлённостью, практически всё в её жизни было распланировано. Наверное, единственное, что произошло в её жизни не плану, так это встреча и относительно длительная связь со мной. Так вот, ещё на родине Дорис решила, при подходящей возможности, лишиться в Англии, подальше от родителей, тяготившей её девственности. Тяготившей, объясняла она мне, так как её лучшие подруги уже давно жили половой жизнью, а ей – в этом плане – и поделиться с ними было нечем. Посему, когда «разглаживание морщинок» стало в их отношениях с Томом как бы уже рутиной, Дорис начала принимать противозачаточные таблетки.
Таблетками она запаслась по совету подруг: «мало ли что может случиться». Нет, глотая почти ежедневно, а то и дважды на день сперму, она не боялась забеременеть. Подруги и журнал «Bravo» её хорошо просветили. Она просто знала, что и ему, и ей захочется «настоящего секса», что, даже следуя тёткиным советам, тянуть с этим особенно долго не следует. Да, и парень нравился ей более и более. Он вроде бы немного похудел, особенно было это заметно по чётче выступающим скулам и подбородку, стал как-то уверенней в себе.
Родители уехали на воскресные дни: их близкие друзья выдавали дочь замуж. Торжества проходили в специально арендованном для этой цели небольшом старинном замке, давно переоборудованном под отель. В нём остановились не только невеста с женихом и их родня, но и приглашённые гости. А большая вилла осталась на два дня и две ночи в распоряжении Тома с сестричкой и Дорис.
Том и Дорис не обмолвились о предстоящем ни словом. Это как бы само самой подразумевалось. Как только сестричка пошла спать, и Том, и Дорис направились, не сговариваясь, в свои душевые комнаты. Том справился быстрее и уже тихо постукивал косточкой среднего пальца по двери, за которой находилась Дорис. Шума воды слышно не было. «Ты скоро?», - нетерпения в его голосе нельзя было не услышать. «Заходи! Открыто!», - ответила Дорис. Том не заставил себя долго ждать. В маленькой душевой комнате стояла голая Дорис, вытирая полотенцем волосы на голове. С Тома мгновенно слетели трусики, Дорис отшвырнула полотенце – впервые их тела, не обременённые даже купальными одеждами, прижались друг к другу. Слегка распаренные, ароматно пахнущие шампунями. И впервые уже не Дорис, а Том, скользнув телом вниз, стоя на коленях, прижался лицом к лобку. Кроме жёстких волос он ничего не ощутил. То, что он искал, было спрятано глубже, между ног. Он просунул туда руку, почувствовал влажность чего-то более нежного, чем покрытая волосами кожа. Дорис помогала ему, шире расставив ноги и подав таз вперёд. Но, той возможности, которой обладала Дорис, рассматривая и ощупывая со всех сторон его член перед «разглаживанием морщинок», он так и не получил. Да, и освещение в душевой было для осмотра неподходящее, к тому же, очки запотевали.
Том приподнялся, прихватил снизу член правой рукой, левой – обнял Дорис, прижался грудью к её плотным полушариям. Попытки ввести член ни к чему не привели. Анатомия обоих соитию стоя никак не способствовала. Том, отчаявшись, начал плотно тереться головкой о промежность Дорис – и уже был близок к извержению. Дорис, однако, оказалась проворнее. Быстро опустившись на колени, она перехватила начинавший вздрагивать член Тома и сразу же приняла головку в рот. Тут же произошёл «спуск пара», но не на неё, а в неё. Очередная порция полезно действующих на кожу веществ была заглотана, Том – на время успокоен. «Пойдём к тебе», - предложила Дорис. Том не ответил. Надел плавки и безмолвно повёл набросившую на голое тело халатик Дорис в свою комнату. Там он разложил кровать, постелил простыню, бросил в изголовье подушку. Дорис понимала, что тут ей быть до утра. И решила убедиться, всё ли в порядке у её воспитанницы. Девочка спалА, обнявшись с плюшевым медвежонком. «Я сейчас сделаю то же», - подумала Дорис. Зашла к себе, почистила зубы, побрызгала на волосы духами, ухмыльнувшись, брызнула, отвернув полу халатика, и на лобок. И, «гордо, подняв голову, пошла в сторону эшафота, где палач своим стержнем (Schaft) намертво проткнёт её действенность (Jungfernschaft)». Пусть простит меня читатель, но я не смог передать в переводе на русский язык тот оттенок (само)сарказма, который звучал в рассказе Дорис об этом эпизоде.
Том, уже без плавок, сидел, поджидая её на кровати. «Потушить свет?», - спросила она, задержавшись в двери. «Не надо. Я смогу это сделать и отсюда», - он показал на выключатель в стене у кровати. «Палач» был неопытным, «девственность» оказалась не так уж легко протыкаемой. Но, часа через два басовитый рык «палача» возвестил о прорыве. Короткое ощущение прикосновения горячего металла – так Дорис описала сей момент – знаменовало то же. На предусмотрительно подложенное полотенце стекла тёплая струйка крови.
Том, вконец измаявшись, откинулся на подушку. Дорис лежала, распростёршись; голова её свисала с кровати. В промежности немного жгло, но «теперь можно жить в благоденствии! Свершилось!». Гордость за свою решительность переполняла её душу.
Минут через десять они кое-как привели постель в порядок, обнялись и заснули. Проспали часа три. Дорис проснулась оттого, что Том раздвигал её ноги. Свет горел. Том пытался увидеть то, что ему не удалось в душевой комнатке. Изучал внимательно, перебирая руками в промежности. Сопел. Дорис, всё еще только слегка приоткрыв глаза, раскорячилась до предела, а потом неожиданно сомкнула бёдра на шее Тома. «Попался, проказник!». Том поднял голову. В его глазах стоял неподдельный страх: всё было в новизну. Но, Дорис тут же улыбнулась, подтянула Тома за голову к себе, прильнула к его губам. А член Тома без особых усилий соскользнул в её щёлочку. Они начали в первый раз по-настоящему сношаться. И для неё, и для него возникшие ощущения были им прежде совершенно незнакомы. Они вслушивались в себя. Чувство до того неизведанного взлёта нарастало и нарастало. «Упали» они одновременно. «Что может по ощущению счастья сравниться с этим?», - Дорис настроилась на лирический ряд. И тут же спохватилась. «Я пойду к себе. Мало ли что…». «А ты убери всё тщательно». Сбросила на пол окровавленное полотенце, поцеловала Тома, накинула халатик – и была такова.
Подслеповатый Том, видимо, оставил в своей комнате какие-то следы «палачества». И мать это заметила. Но, её реакция была минимальной. «Ты, надеюсь, предохраняешься?», - как бы между прочим спросила она. Дорис, покраснев, в подтверждение кивнула головой. Тема была исчерпана. Увы, это совсем не значило, что родители Тома разрешили ему трахаться с Дорис где и когда он захочет. Приходилось искать подходящее место и время.
К вечеру у Тома была обязанность поливать цветы и траву на участке. Дорис ещё раньше помогала ему в этом. Участок был большой, а времени было не так уж много между часом, когда переставало печь солнце (иначе цветы «сгорали») и до начала ужина. Шланги и прочее хранились в миниатюрном домике в конце сада. Домик этот был порядком захламлен. Однако, уже скоро всё лишнее было перенесено на свалку, почищена и вымыта обнаруженная там под хламом невысокая широкая дубовая лавка, принесено старое одеяльце. Дорис расстилала его по лавке, на которую ложился, оголив нижнюю половину тела, Том. Дорис, сняв трусики и перебросив одну ногу через лавку с лежавшим Томом, устраивалась поудобней. И начинался очередной «полив цветочка» (так родился этот эвфемизм английского «fuck»). Дорис постепенно переходила с «шага» на «рысь», затем, раскачиваясь, шла «иноходью». Останавливалась. Исполняла медленный «танец живота». И, наконец, взнузданная охватившей всё тело похотью, внезапно переходила на самый быстрый аллюр. Скача ускоренным галопом, она кончала. Поначалу Том не мог к ней приноровиться, но уже через пару недель лошадка и наездница великолепно «спелись». И – кончали одновременно. Вот в этой-то «хижине брата Тома» (пришло мне на ум) научилась Дорис скакать во весь дух, загоняя даже самых выносливых «коней».
Так продолжалось вплоть до отъезда Дорис в Германию. Не только Том и Дорис, но и его родители подумывали о том, что из этой юношеской увлечённости может произрасти серьёзная любовь. На многие годы. Письма и телефонные звонки из Англии в Германию и, наоборот, были частыми. Примерно около полугода. Затем внезапно жар на английской стороне спал, после чего наступило ещё более заметное похолодание и, в конце - концов, всё было заморожено.
Когда через несколько лет, уже студенткой, Дорис была в Великобритании вторично, ей удалось выяснить причину резкого изменения климата. После отъезда Дорис Том, привыкший к частому сексу, просто не находил себе места. Как только начались занятия в гимназии, ему удалось найти напарницу для продолжения того, во что его посвятила Дорис. То ли его новая пассия просчиталась в своих «неопасных днях», то ли Том, не имевший опыта в предохранении, неосторожно посеял в благодатный для всходов период. Словом, она забеременела. Родители обоих долго вели по этому поводу не всегда «мирные переговоры». Но, в «рамочном соглашении» было решено детей после родов, если всё пройдёт хорошо, поженить. Так оно и произошло. И брак, как выяснила Дорис, к тому времени ещё держался.
Глава 6. Третья неувязка, или почему только так?
Стол был накрыт и, чего скромничать, выглядел небедно. К выставленным покупкам добавил я по баночке красной икры и крабов, оливок, маслица. Из напитков – водочку, коньячок и пару бутылок вина. Не то, чтобы удивить её хотел (а кто может точно определить подноготную наших поступков?), просто не знал, чего ей больше захочется.
Вышла, увидела накрытый стол, удивилась (видно было по её глазам) изобилию, но ничего не сказала. От водки и коньяка отмахнулась, как от чёрта. Позволила налить себе полрюмочки красного вина. Я плеснул в свою стопку столько же водочки.
«За коробочку!», вернувшись к началу нашего знакомства, провозгласил я. «И – за хороший напор!», - вернула она меня в более актуальное, что ли, время. Больше она не пила. Я опрокинул ещё полстопарика. Ела она необычно. Совсем как японцы. Те выставляют на стол пару десятков тарелочек с небольшим количеством различных яств. Едят всего понемногу. Так сказать, разнообразно питаются, о необходимости чего нам постоянно напоминают врачи. Может быть, в этом и заключаются невообразимые успехи японцев буквально во всём? Зоя, мне показалось, особым разнообразием питания не отличалась. Я сужу об этом по коже и ногтям. Конечно, всё – индивидуально. Но, в её-то возрасте и при здоровом питании кожа должна была бы быть бархатистее, а ногти – без всякой матовости, глянцевые.
Она не ела, а скорее, словно движимая любопытством, по малому кусочку пробовала то одно, то другое. Беспорядочно, вперемешку – сладкое с солёным, острое с фруктами. Кое-что, надкусив, клала обратно на тарелку. Вроде бы, не было на столе ничего экзотического, но я был совершенно уверен, что будничное её, так сказать, меню очень разнилось от предложенного мною. Нет, к гурманам она определённо не принадлежала. Лакомилась она другим. Тем, что находилось под столом, распластавшись на крае стула. Того стула, на котором, широко расставив ноги, сидел я.
Попили кофе с шоколадками. Я собрал со стола, отказавшись от её помощи. Перешли в гостиную. Я попытался её нежно привлечь к себе, приласкать. Она отстранялась. Как будто между нами прежде ничего не было. Пришлось применить силу. Тут она снова «отключилась» – и я перенёс её в спальню. Положил на мою французскую (двуспальную) кровать, начал раздевать. Она не сопротивлялась, скорее, получала от этого кайф. Снял всё. Освободился полностью от одежды сам. И с вздыбленным членом завис над ней, лежавшей навзничь. Грудки, мне уже немного знакомые, были как раз такие, что мне нравятся. Выраженная талия, втянутый животик. Выступающая лобковая кость с негустыми светлыми волосиками. Вход в грот – в глубине. Из него – было хорошо заметно – в небольшой просвет между несколько худенькими бёдрами, высовывались малые губки. Как у рожавшей женщины. Но, кожа на животе нигде не была растянута. «Несоответствие, причину которого надо выяснить», - записал я в уме. По верхней части обоих бёдер проходили круговые неглубокие вдавления. Как будто она только что сняла трусики с резинками на бёдрах. Однако цвет кожи в этих местах не был красноватым. «Ну, это мы уже проходили», - заметил, опять же в уме, я. Когда в детстве носят чулочки или трико с тугими резиночками на бёдрах, ткани запоминают давление на всю жизнь. Можно ли это во взрослые годы устранить? Не знаю, но видел это и у одной из моих прошлых подружек (она-то мне и объяснила, чтО и почему), и несколько раз на пляжах. Это – так же, как вдавления от бретелек лифчика над ключицами. На голенях была не бросающаяся в глаза редкая волосатость. Костлявые пальчики стоп. И – я провёл рукой – несколько шероховатые пяточки.
Пора было раздвигать ножки. Протиснутая под лобок ладонь встретила сопротивление. Губки были сухими. Я попытался другой рукой оттянуть бедро в сторону. В ответ на это «загадка» быстро перевернулась на живот. Стоя на коленях над лежащим между ними тельцем, я с силой вцепился в мякоть ягодичек, пытаясь подтянуть попку ближе к наиболее всего выступающей части моего тела. Зоя издала, наконец, какой-то звук. Это могло означать и «отстань», и «мне больно», и – просто свидетельствовать, что я на верном пути. Моему самолюбию показалось, что третье предположение – самое близкое к истине. Я положил руки ей на поясницу, несколько раз, словно примериваясь, провёл большими пальцами от позвоночника в стороны, затем крепким захватом и резким движением на себя дотянул её попочку до своего живота. Удобнее пристроившись сам и пристроивши её, опустил руки сзади на её бёдра, теми же большими пальцами развёл губки (подивившись их быстрому увлажнению) и – без всякого труда – силой ввёл член до упора. Зоя ойкнула, а затем начала попеременно ойкать, постанывать, почти подвывать, причём не совсем в такт моим усилиям.
Наверное, каждый мужчина подметил, что в одной позиции даже с одной и той же половой партнёршей он кончает намного быстрее, чем в другой позиции. Для меня позиция «сзади» - самая, что ли, не выгодная. Хотя я сам получаю от неё немалое удовольствие, имея возможность созерцать и работу моего братца, и объект, над которым он трудится. Но, приводит это, увы, к очень быстрому «всплеску» моих эмоций. Женщине, признаюсь, не всегда хватает этого недолгого времени – и мне тогда приходится выполнять «сверхурочную работу», добиваясь и её разрядки. Если же я лежу на спине и женщина «скачет» на мне, то тут ей «загнать лошадь» не удаётся очень долго, хотя самОй, наскакавшись вдоволь, уже давно хочется «слезть с конька». Если, по анатомическим ли особенностям или по желанию брать инициативу «в свои ноги», и женщине больше нравиться эта позиция, – проблем нету. А если у неё наиболее чувствительна задняя стенка влагалища, которая лучше всего натирается в «собачьей позиции»?
Не желая с первого же дня показать себя слабаком, я вышел из уже хорошо разработанного, временами чмокающего гротика, опрокинулся на спину и попытался посадить Зойку-ойку – лицом к себе – на братца. Но она опять проявила неудовольствие, разогнула коленки, быстренько развернулась ко мне спинкой, нащупала ладошкой головку, захватила пальчиками у корня и с первой же попытки вставила братца на прежнее место. Затем, почти сев мне на лобок (длина братца была причиной «почти»), резко нагнулась вперёд, доставая головой до моих голеней. В результате – практически та же позиция «сзади», но мои движения были скованными. Зато головка плотно села на шейку (не зря же их так назвали). И опять послышались чередующиеся между собой ойканья, айканья, постанывания. Я, слегка двигая поясницей, мало чем мог помочь «страдалице». Тогда я обхватил её за таз и начал вращать им, как бы раскачивая ось, на которой он «крепился». Усиление подвываний мнимой мученицы придало мне усердия. Я ещё сильнее сдавил руками с обеих сторон таз, доводя «жертву» рывками до уже – по слуху – близкого конца. Короткий крик – и всё было кончено. Но – не для меня. Я уже было попытался продолжить прежние движения, но Зоя белочкой перевернулась как бы в воздухе, оседлала мои ноги, склонилась лицом к моему паху – и теперь головка упиралась в уже знакомую ей глоточку. Заглот прошёл так же, как и прежде, без потерь. Известная процедура «очищения» грешника – и он уже мирно возлежит на сморщившейся мошонке. «Ты – молодец, Севочка», - эти её слова были мне не менее приятней, чем то, как я их заслуживал. «А я – ****ь», - уже не требуя моего подтверждения, выдала она себе производственную характеристику. «Спору нет», - поставил я печать. Мимолётный поцелуй в набивший шишек лобик головки моего братца как челобитная-прошение не менять своего мнения о ней как о ****и. Чёрти что!
Подскочила, собрала одежду, схватила её в охапку и убежала в ванную комнату. Вернулась в спальню довольно быстро. Посмотрела оценивающе на меня, лежащего голышом. Судя по выражению лица, осталась «своим» выбором довольна. «Ну, всё. Надо бежать. А то Лиза уже волнуется: мол, где это я. И мне придётся какую-нибудь историю придумывать». «Бедная Лиза», - я нарочито вздохнул. И тут же опомнился: «Дурак, ну, подумай, может ли ей в голову прийти имя историка и основоположника российского сентиментализма Николая Михайловича Карамзина?!». Вот, до чего доводит человека излишнее, временами, образование!
В обиде на свою недалёкость, кряхтя поднялся с постели, подошёл к ней, очень крепко прижал к груди. Она, как по команде, откинула голову назад, приоткрыла рот. Я тут же всосал её язык в свой рот и начал качать им туда-сюда. Боже, по ней снова прошла судорога оргазма! Я оторвался от её языка, разжал объятия.
«Завтра придешь?». «Да, часам к двенадцати». «Найдёшь?». «Не найду сразу – спрошу: тебя такого тут, наверное, все бабы знают».
Это уже в дверях, на выходе. Голый, спрятавшись за дверь, я оставил и в этот раз последнее слово за ней.
Закрыл дверь на оба замка. На часах было около шести вечера. «Утро вечера мудренее – тогда и разберёмся с ней». И пошёл смывать все свои прегрешения.
Глава 7. Третья привязка, или размышления об орально-генитальном сексе
То, что Зоя умоляюще попросила меня заменить рабоче-крестьянский секс минетом, и ещё более – то, как она его выполнила, не давало мне покоя. Почему – это и почему – так??
Я и раньше не раз задумывался над вопросом разного отношения женщин к минету. Для современных девчонок минет – довольно часто – как бы небольшая услуга, которую они оказывают парню за то, что он выбрал их из компании других таких же, за то, что сводил в кино (где нередко, во время сеанса, и исполняется минет), и, тому подобное. Вероятно, не случайно Клинтон под присягой(!) уверял всю Америку, что не вступал в сексуальные отношения со своей практиканткой. А ведь она ему сосала и отсасывала, и не один раз. И без всяких там презервативов. Хотя, если углубиться в сущность орально-генитального секса, то он представится более интимной связью, чем тривиальное половое сношение, тем более, с применением презерватива. Если не заблуждаюсь, то именно Станислав Лем определил сексуальный акт как соприкосновение слизистых оболочек. Кто бы автором не был – гениальное, самое лаконичное определение секса! А если такового соприкосновения нет: когда член резвится во влагалище, надевши перед тем «защитный костюм»? Что это: продвинутый петтинг? Тут есть над чем задуматься…
Я знал молодых и не совсем молодых женщин, которые были «широко известны в узких кругах» как минетчицы. Я имею в виду, конечно же, не вокзальных проституток, подрабатывающих таким образом. Нет, это были вполне порядочные, чистоплотные, нередко, семейные женщины, которые просто не могли устоять перед соблазном отсосать ещё раз или ещё один член. Более «осмотрительные» из них сперва «инспектировали» член, хотя бы его головку, потом, как бы пробуя на вкус, лизали головку разок-другой и лишь затем приступали к минету как таковому. Другие сразу же нетерпеливо заглатывали член, ещё не совсем выпростанный из ширинки, вытягивая его полностью оттуда, зажав головку губами рта. Часть тех и других обсасывала в основном головку и, обхватив член рукой, препятствовала его глубокому проникновению в рот. Их целью, казалось, была только сперма. Добившись семяизвержения, они либо спокойно проглатывали её, либо (реже), собрав во рту, сплёвывали её потом в ладошку, в приготовленный для этого платочек. Мне всегда представлялось, что минет для этих женщин был сродни навязчивым действиям. Откуда это? А вы можете сказать, откуда эта навязчивая привычка выдавливать существующие и несуществующие прыщики на лице у многих молодых и даже немолодых людей? Стоит им только приблизиться к зеркалу, обнаружить, что что-то выскочило на лице – и вы их уже не оторвёте от этого занятия.
К совсем иной, на мой взгляд, категории минетчиц принадлежат те, у которых (второй?) похотник уже при рождении находился (или развился позднее) в глотке. Я специально не употребил слово клитор. Клитор – понятие строго научное, анатомическое. Не скажете же вы, что у этой девушки клитор расположен на (в) груди, ласки которой доводят её быстрее и до более полного оргазма, чем ваши движения членом, пальцем или языком по собственно клитору. Нет, я имел в виду место, воздействуя на которое женщине доставляется мужчиной, другой женщиной, или даже ею же самою, чувственное наслаждение и (или) ублажается её похоть. Это чувственное наслаждение даже не всегда носит откровенно сексуальный характер, о чём уже написано выше. Обозначим его просто сладострастие как высшее проявления удовольствия («удовольствоваться» – синоним слова «удовлетвориться»).
Конечно, это чувственное наслаждение особого рода. С чем его хотя бы приблизительно сравнить? Ну, вот, вспомните, как вы, почесав укусанное комариком место, продолжаете уже чесать это место только потому, что вы его раньше почесали. И, пока не расчешете до крови, не получите «маленький оргазмик» – не успокоитесь.
В начале 70-х годов 20-го столетия США потряс фильм «Deep Throat». Это был первый порнографический фильм, который вышел из нелегального состояния, в котором находились до того все фильмы подобного рода. Фильм, снятый непрофессионалом – бывшим дамским парикмахером и сыгранный также непрофессионалами, стал самым – относительно – прибыльным в истории кино. При затратах всего в 25 тысяч долларов на его производство, прокат фильма принёс 600 миллионов долларов. «Глубокая глотка» – это глотка ставшей легендарной Linda Lovelace. Gerard Damiano, приступивший к съёмкам под влиянием бесед с клиентками своего салона во время их причёсывания, представлял фильм сначала совершенно другим. Но, ревнивый друг Линды, присутствовавший во время съёмок обычного полового акта с участием Линды, обратил внимание Дамиано на особые способности Линды как минетчицы. И – фильм покатился в другом направлении. В фильме врач, к которому героиня Линды пришла по поводу проблем сексуальной жизни, при осмотре обнаруживает в её глотке клитор. И советует героине Линды попытаться забирать член полового партнёра глубоко в рот. Она тут же пробует это с самим врачом – и разражается небывалым оргазмом. В фильме эти кадры чередуются с запуском ракеты в космос, чем Дамиано хотел подчеркнуть мощность испытываемого героиней Линды чувства.
Примерно через тридцать лет после триумфально шествия «Глубокой глотки» по экранам США там же вышел документальный фильм о её создании, создателях и революционном воздействии на изменение морали американцев. Этот фильм «Inside – Deep Throat» я видел. Так что, мои размышления не совсем новы. Только вот, в фильме «открытие» врача подаётся как комическая шутка. Всё же – намного серьезнее.
Вот вы пробуете что-то вкусненькое из еды. Но, только в момент проглатывания – раздражения глотки этой «вкуснятиной» – испытываете чувственное наслаждение. Обратите внимание, как многие любители крепких напитков маленькими глоточками пьют водочку или коньяк, постоянно поддразнивая глотку жгучей жидкостью. Как глотают непережеванные большие куски мяса обжоры – и тоже, чтобы раздразнить глотку. А какой, наоборот, серой сразу же предстаёт жизнь, если у вас воспалилась глотка и глотать – больно! Разумеется, это касается каждого человека в разной степени, но если женщина сама заталкивает ваш член поглубже, то ей это надо: она испытывает при этом чувственное наслаждение. (У таких женщин, как и у бывалых пьяниц, сильно подавлен или вообще отсутствует рвотный рефлекс.) Родилась ли она с похотником в глотке или он возник так же, как условный рефлекс у Павловских собачек, аппетитно пускавших слюну при звуке звонка, сказать не берусь. Это – как и с так называемыми эрогенными зонами.
Где только они у женщин не обнаруживаются! Не поленитесь только искать – и вы, зная их, сможете играть на женщине-рояле не одним пальчиком (или членом), а всеми одиннадцатью плюс губами и языком, да ещё будете знать, где у неё педали, нажав на которые можно и усилить её сексуальный ответ, и добиться его необычной продолжительности. Мало того, что вы сами удивитесь своему исполнительскому таланту, женщина будет вам вовек благодарна за то, что вы помогли ей раскрыться. А самые преданные из них будут рекомендовать вас своим лучшим подругам.
«Отдаться мужчине – это дать ему возможность сыграть на женщине так, что она завибрирует каждой клеточкой своего тела» - вот моё понимание значения ходкого глагола «отдаться». Не лечь пластом и равнодушно ждать от мужчины «сама не знаю чего», не пытаться его поправлять, если мужчина делает что-то ей ранее неведомое. А прислушиваться к себе и не гасить возникающую мелодию, даже если необходимой гармонии звуков, вроде бы, пока ещё нет.
Опытные женщины знают, что каждая новая женщина для настоящего мужчины – всегда вызов. И они отдаются этому новому для них мужчине в тайной надежде, что он сумеет разобраться в заложенной в их теле партитуре. За что он будет награждён полифоническим ответным звучанием всего тела в ответ на касание губами, языком, пальцами, членом заложенных в их теле эрогенных зон. Мужчина должен быть чем-то похожим на ярмарочного музыканта, во рту которого – губная гармошка, в руках – балалайка, а ноги попеременно нажимают на педали, связанные тросиками с барабанами. Не хотите такого простонародного сравнения – вспомните игру органиста. Он хотя ртом и не играет, но как много «эрогенных зон» у его инструмента: до пяти ручных клавиатур, да ещё ножная. Недаром в руках-ногах опытного музыканта оргАн по звуковому объёму сравнивается с симфоническим оркестром.
Но, как мало исполнителей-виртуозов! Как не хватает многим хотя бы общего музыкального образования! И как плохо настроено большинство «инструментов»!
Я – о мужчинах, играющих на женщинах одним-единственным органом – своим смычком со слабо натянутым пучком наполовину оборванных волос. Может ли такой смычок коснуться всех струн женского тела? Кстати, скрипачи не избегают, отнимая смычок от струн, трогать их пальчиками. А как вибрируют на струнах пальцы виртуозов, подыгрывая смычку!
Я – также и о женщинах, обрывающих силой воли (от дурного ли воспитания, страха либо по ещё какой-либо причине) нарождающиеся в них звуки телесной радости, о женщинах, преднамеренно подавляющих непроизвольно возникающие движения тела и голосовых связок. Мы, мол, «человеки», а не скоты: мы контролируем себя и в эти минуты тоже. Кто-то же их так надоумил, кто-то же лишил, и нередко – на всю жизнь, способности получать наивысшее, да, наивысшее наслаждение!
За растление малолетних наказывают. Но, глагол «тлеть» имеет два совершенно разных значения. Первое: подвергаться разрушению, распаду («Нет, весь я не умру – душа в заветной лире мой прах переживёт и тленья убежит»). Второе: гореть без пламени; слабо, еле заметно проявляться (например, о чувстве). Так, кто же накажет дурную мать, проповедников некоторых вероисповеданий, всех прочих за затление малолетних, за гашение в их разворачивающихся навстречу половому инстинкту душах и телах естественных порывов?! Кто ответит за порыв этих порываний? Потом, в зрелые годы принесёт это так много страданий и им, и их любящим. Но, преступление, вследствие истечения срока давности, окажется безнаказанным. А наказания за такие преступления, калечащие жизнь, не должны иметь срока давности!
Орально-генитальный секс – как вполне нормальное явление(!) – захватывает всё более широкие круги населения. ( Даже и не верится, что не только в СССР его относили к так называемым половым извращениям, что и сейчас в некоторых штатах США он, по местным законам, уголовно наказуем!). И дело не только в лучших гигиенических условиях жизни, не в так называемых «сексуальных революциях». Нет, человек как личность становится всё многогранней. Всё разнообразнее становится его пища, всё многофасонной, так сказать, – одежда, постоянно переменчивой – трудовая деятельность и связанные с ней знания и навыки… Почему же сфера секса должна оставаться неизменной в этом быстро и непрерывно изменяющемся мире? И вот уже после казуса в Белом доме, после публикации на интернетских страницах интимнейших подробностей орально-генитальных контактов Моники и Билла, минет становится темой салонных бесед. Не хватает только, чтобы обучение ему ввели в курс школьных программ. Однако, если это и произойдёт, значительные различия между ученицами всё же останутся. Плавать ведь тоже учат всех одинаково, а приглядитесь в бассейне, как по-разному держатся люди на воде. А некоторые, тем не менее, и вовсе не научаются плавать, хотя это умение сидит в нас с мгновения рождения! Но, оно остаётся так же «нераспечатанным», как кое-что у монашек. Словом, «технология» исполнения орально-генитального контакта останется всегда почти столь же индивидуальной особенностью личности, как и его зрачок. Просто надо поглубже заглянуть человеку «в глаза».
Дорис в этом отношении придерживалась иного взгляда: «минет – он и есть минет», - утверждала она. Я её понимаю: она не имела моего опыта наблюдений над женщинами, выполняющими минет. Дорис была уверена, что всего четыре составляющих (Lecken, Saugen, Lutschen, Reiben) воздействия на половой член, при сомкнуто-скользящих по члену губах и раскрытой глотке (или, зеве: по-немецки глотка и зев выражаются одним и тем же словом) делают минет совершенным. Сначала переведу заключенные в скобках действия: лизание (облизывание), сосание (как соску), сосание (как леденец), трение (по-нашему, дрочилка).
Но, как разнообразно это делается! Сразу видишь, для себя женщина это делает, или для тебя. Об этом можно долго распространяться. И как не упомянуть женщин, которые в каком-то исступлении, сжав с максимально возможной для них силой член, дрочат его. При этом женщина прямо-таки закипает от возбуждения, краснеет, задыхается, перехватывает на короткое время руку, снова дёргает член более ловкой рукой. Член твердеет до предела, полностью теряет болевую чувствительность – и мужчине кончить ещё труднее. Наконец, помогая себе ртом, постоянно «смазывая» место трения слюной, она добивается своего. Этим женщинам очень нравится наблюдать выплеск спермы, поэтому они прикладываются к головке, когда сперма вытекает уже вяло, всасывают, сложив губки бантиком, это немногое, что осталось, после чего выдаивающими движениями кисти настойчиво пытаются получить ещё хотя бы каплю. И если капля эта «выдоилась», то бережно, словно самый драгоценный нектар, слизывают её. Представление окончено. Все довольны. Но, расспрашивать женщину, почему она всё именно так делает, - напрасный труд. Или она вдруг превратится в застенчивую гимназистку, либо начнёт колесить таку-ую ахинею… Ну, к примеру, у неё это всего-то просто потребность поласкаться, приласкать. Нет, лучше не спрашивать.
Подводя итоги, подчеркну, что расценивать минет как способ принуждения женщины к чему-то для неё унизительному – абсолютная несуразность. Подавляющее число женщин, лаская ртом половой член, испытывает при этом несравнимое наслаждение. И отказывать им в этом не менее жестоко, чем понуждать любительниц мясных блюд удовлетворяться вегетарианской диетой: от голода, мол, не умрут. Да – не умрут, но их жизнь превратится в существование.
А теперь повернёмся круто, на целых сто восемьдесят градусов. И поставим вопрос: зачем ОН вылизывает ей вход во влагалище, обсасывает клитор, пытается проникнуть языком вглубь? Только ли, чтобы ей доставить удовольствие? Конечно же, нет. Тем более, некоторые женщины, получив с юности ложную установку о том, что орально-генитальные контакты «грязны», остаются в плену этого предрассудка всю жизнь. И, соответственно, противятся, предпочитая контакт «на равных»: орально-оральный, либо генитально-генитальный.
Так, зачем же? И здесь ответ неоднозначный. Вот, кошки «помешаны» на валерьянке. Все, наверное, видели кошку, бешено разметающую всё на пути, чтобы добраться до флакончика с валерьянкой, спрятанного в шкафчике? Впрочем, сейчас валерьянка вышла, что ли, из моды. Значит – не все. Поверьте тогда мне на слово. Что-то подобное испытывает большинство мужчин по отношению к запаху, исходящему от женских гениталий. Но – не всяких.
«Почему – только большинство, а не все?», - сначала спросите вы. Да, потому, что кое у кого проблемы с обонянием (нос заложен, или что иное), у других – те же ложные установки, преодолеть которые они не в состоянии. «А почему – не всяких?», - поинтересуетесь вы далее. Да, потому, что основная составляющая запаха нашего тела, вероятно, не менее индивидуальна, чем узоры кожи на подушечках пальцев или на ладони. Я почти уверен, что запах тела определяет существенную толику причины нашего желания именно этой женщины. «Безумная» (стоит ли брать это слово в кавычки?) любовь, тот есть, подсознательное стремление обладать конкретной женщиной любой ценой, сродни, как это не покажется приниженным, описанному безумству кошки. Причём, интересно, что тут вкусы также очень разнятся. Прекрасный пример с сырами: от тех, от которых одни «носы» с отвращением отшатываются, другие испытывают наслаждение. А ведь некоторые сыры имеют запах, подобный фекальному! Да, «есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» (Шекспир).
Весьма любопытно: запахи сыров и женских гениталий схожи. Вероятно, его продуцируют сходные грибки или бактерии. Совсем юные чистенькие девы пахнут кисломолочными продуктами, зрелые женщины – зрелыми же сырами. Если вы, молодой человек, любите сыры, могу вас сразу же заподозрить в том, что вы своему носу и мозгу не отказываете и в другом удовольствии. Да, да, именно – в том; о нём мы как раз сейчас и рассуждаем вслух.
«Мужчина, не стремящийся поласкать гениталии женщины ртом, не любит эту женщину» – ещё один мой постулат. Слово «любит» имеет столь много значений, что, возражая, вы будете уже изначально правы. Поэтому, выражусь по-другому. Этот мужчина вступает с женщиной в половой контакт либо потому, что испытывает половой голод – и эта женщина для удовлетворения такового отвечает минимуму его требований, либо потому, что он уступает просьбам женщины, желающей его. Но, он не возбуждается (не будучи сексуально озабочен), только лишь вдохнув аромат тела этой женщины, а как раз это имел я в виду, говоря о любви. Половой любви. Одно лишь ощущение запахов любимой пищи стимулирует слюноотделение. Хотя мы при этом можем быть и не очень голодны. На любимую женщину у мужчины всегда будет аппетит.
Аппетит, разъясню несведущим, отличается от голода тем, что он избирателен.
Я слышал от женщин рассказы о том, как мужчины подолгу не могли оторваться ртом от их гениталий. И если на мгновение отрывались, так только для того, чтобы хлебнуть вина или коньячка. Поначалу я считал эти рассказы бахвальством (вот, мол, какая «она» у меня вкусненькая), но однажды вспомнил часто виденную картину. Мужик, держащий в одной руке кружку пива «с прицепом», а во второй – маленький кусочек воблы, подаренный собутыльником. Пару глотков, глубокий вдох носом (вобла – у самых ноздрей), пауза, снова глоток, другой, и, так далее. Запаха воблы, сосания её ломтика оказывается достаточно, чтобы превратить банальную выпивку в кайф. В нашем же случае не всегда можно с достоверностью сказать, чтО усиливает удовольствие от чего, но это не имеет значения.
Орально-генитальный секс, где активной стороной является мужчина, был в России если не презираем, то, во всяком случае, мужчины этим не хвастались. Даже в тех случаях, если испытывали при этом весьма приятные ощущения. «Не, лучше выпить водки литор, чем сосать солёный клитор!», - таково было кредо. Но, как и в отношении минета, общество и тут становится более открытым. Художники рисуют и выставляют картины, на которых и животные, и мужчины лижут женскую промежность. А критики объясняют изображенное как – доставляющее обеим сторонам удовольствие – выражение особого почтения к женщине!
Несколько лет тому назад эта тема как бы вскользь, но всё же обошла многие средства массовой информации Германии. Легенда мирового тенниса имел непродолжительный, всего-то трёхмесячный роман с одной довольно вульгарной рэпершей. После разрыва их «крепкой дружбы» певичка начала исполнять песенку, в которой были следующие слова: «…мой клитор – лакомый: спроси об этом Бориса Беккера» (лакомый – lecker хорошо рифмуется с означенной фамилией). Небезынтересно, что ответил Беккер, когда журналисты поинтересовались его реакцией на эту песню: «Мне нравятся тексты её песен». Словно пела она о его голубых глазах…
Существует мнение – и оно вполне правдоподобно, что женщины в вопросе секса более разборчивы. Поэтому у них в жизни случается намного меньше половых партнёров, чем бывает партнёрш у не столь прихотливых в этом смысле мужчин. Возможно, это и так, хотя дело не только в привередливости женщин.
Я же постулирую следующее: если женщина, в принципе, практикует минет, то – до или после контакта половыми органами – она, за редчайшим исключением, также сосёт половой член мужчины. Редчайшие исключения: в случаях нежелания этого мужчиной или недостатка времени. С другой стороны, лишь относительно небольшому числу женщин, с которыми мужчина имел половой контакт, он вылизывает гениталии. Даже, если, как правило, ему это нравится. Основная причина тому: особая прихотливость мужчин, что касается запаха женщин, вообще, и их гениталий, в частности. Имей головка полового члена нос, привередничанью полового члена совсем не было бы конца. А, вот, глаза там бы действительно не помешали: не бился бы член головой туда, куда ему не надо.
Всё, что касается запахов, становится на практике более и более относительным. «Виновата» в этом парфюмерная промышленность. И мужчин, и женщин всё чаще и чаще влечёт не естественный запах тела, а запах духов, кремов, шампуней, дезодорантов. Не в этом ли причина того, что приняв душ – до или после секса – женщина или мужчина становятся неожиданно менее или, наоборот, более привлекательными (привлекающими)? И насколько опасна в этом смысле смена духов или дезодорантов? Не следует забывать, что парфюмеры почти во все из них добавляют те или иные, как правило, искусственно синтезированные половые феромоны. Эти афродизиаки неоднородны, поэтому женщина или мужчина, сменившие парфюм, могут вдруг разонравиться. И никак не поймут, почему это случилось…
Фу! Пора возвращаться нам, дорогой читатель, на главную тропу повествования.
Глава 8. Связка того, что было, с тем, что есть
Я ещё спал, когда в дверь позвонили. Взглянул на часы: не было и десяти утра. В пижаме, с помятым лицом пошёл открывать. «Не дай бог, кто-то из России» (и такое бывало, без предупреждения), - со страхом подумал я. Заглянул в «шпиона». Отлегло: там нетерпеливо переминалась (от смущения, что так рано явилась - не запылилась, что ли?) Зоя. Открыл. Нерешительно вошла. «Извините, что так рано. Холодина у нас в квартире». «Ну, что ты! Сейчас мы согреемся. Пошёл набирать горячую воду в ванну». И, действительно, пошёл, оставив её в прихожей.
Она подошла неслышно сзади, уже освободившись от куртки и в шлёпках, когда я, нагнувшись, мешал рукой воду в ванне. Ванна наполнялась быстро. Пенообразующее средство, которое я добавил в воду, распространяло аромат трав. «Раздень меня», - попросила она меня. Её лицо при этом как бы выражало решимость, в случае, положим, моего отказа ей, наложить на себя руки. «С утра пораньше – новые проблемы», - подумалось мне. И, памятуя вчерашнее, внешне грубо (но, всё же, осторожно, чтобы не порвать) начал сдирать с неё одежду. Когда я её, прижав крепко к себе, приподнял, чтобы стащить с ног трусики, Зоя была уже «готова». Запрокинув назад голову с полуоткрытым ртом, с обвисшим телом она как бы отдавала себя мне на растерзание.
Не выпуская её, лишь перекладывая с одной руки на другую, я тоже разделся догола и осторожно влез в ванну. Ванна была не мала, но на двух человек явно не рассчитана. Немного воды выплеснулось на пол. Мне как-то удалось осторожно усесться и начать крепко мять согревающееся и распаляющееся тело Зои. В промежутках я распутывал её волосы, вынимал серёжки, снимал цепочки с шеи, кОльца, складывая всё на полочку для мыла. Мои блуждающие по её телу пальцы не должны были нигде ни за что зацепляться. Зоя ничего не говорила, но её дыхание, тихие возгласы подсказывали мне, там ли, где надо, так ли, как надо, я орудую. Острые грудки и круглая попка – вот те части её тела, которые требовали сильной и неустанной обработки. Неравнодушной оказалась она и при копошении моих пальцев в щёлке, а потягивание за высовывающиеся губки оказывало не меньший эффект, чем пощипывание и выкручивание сосков. Моя случайная (как бы, «по пути») попытка залезть пальчиком в попку вызвала такой отчаянный возглас «Не-ет!!», что впредь мои пальцы, а впоследствии и член, как-то сами по себе обходили это место стороной.
Минут через пятнадцать Зоя была с поверхности хорошо распарена и размята. Пора было приступать к внутреннему массажу. Я выпустил более половины воды, привстал, подтянул Зоину попку к своему паху. Зоя, словно мы это уже проделывали с ней немало раз, уперлась руками по обеим сторонам от кранов, выпрямила ноги, а голову и шею пригнула вниз. Тут я впервые обратил внимание на то, насколько её попка напоминала абсолютно правильное, надрезанное по середине полушарие. Взявшись за основание этого полушария, то есть, за гребешки таза, я решил промерить глубину надреза. Результаты прежних измерений подтвердились: бур оказался длиннее. Дальше шла тугая, несколько пружинящая порода, позволявшая на момент всё же продвинуть бур ещё на сантиметр - другой глубже. По реакции Зои было ясно, что подобное глубокое нутряное бурение ей не было «не по нутру». Я это нутром же понимал и «внештром» чувствовал. Зоя не только не пыталась отстраниться, но, наоборот, шла на столкновение, сопровождая каждый удар стоном-восторгом. Впервые, к моему приятному недоумению, обладание женщиной в такой позиции не вызывало у меня скорых позывов к выбросу семени. Вероятней всего, некоторая тупая боль в головке при соприкосновении моего почти окаменевшего сталактита с эластичным сталагмитом на дне Зоиной пещерки притормаживала этот рефлекс.
Обрадованный сим обстоятельством, я ещё сильнее сжал руками Зоин таз и ещё с большим махом продолжил долбёжку. Постепенно дыхание Зои начало терять ритм, появились его перебои. Зоя начала захлёбываться, её стоны перешли в томное рычание. И - под писклявый возглас «У-у-и-и!» - она кончила, передёрнув несколько раз попкой. Тут же, как-то незаметно для себя, кончил и я. Мы отлипли друг от друга. Зоя развернулась лицом ко мне, присела на корточки и заглотнула мой ещё не совсем опавший член. Всосала его полностью, коснувшись губами лобковых волос. Выпустила. Спросила: «Кончил в меня?». Я молча кивнул в подтверждение. «Ну, сегодня можно». Снова засосала и выпустила член. Повторила так несколько раз. Член даже несколько набряк. Но – не более того. Посмотрела снизу-вверх мне в глаза покорно-благодарственным взглядом: «Про****ушечка, да?». Этот «титул», вероятно, пришёлся ей по вкусу. «А что – не так?», - ответил я, в лучших одесских традициях, вопросом на вопрос. Чмокнула на прощанье мою сардельку. Распрямилась. «Я хочу помыть голову», - просто, словно, опять же, она делала это тут не раз, сказала она. «Вот шампуни. А вот твои украшения».
Я окатил себя тёплой водой из душа. «Пойду готовить завтрак». «Принеси мне, пожалуйста, халатик. Он в моей сумке, у вешалки». «Ого! Ты, оказывается, надумала здесь задержаться надолго…», - с удивлением (или, всё же, с удовлетворением?) подумал я. Сейчас и не вспомню.
Вошла на кухню радостной, словно выиграла в лотерею. «А, может быть, счастливый номер – это я?», - подумал самовлюблённо, но с неясной тревогой. Такую ношу, как говорили у нас на Украине, мне будет «тяжко нэсты та жаль кынуты». В этом я не сомневался.
Завтракали мы почти молча. Зоя ела в этот раз хорошо. Опять же небольшими порциями, но не отказываясь почти не от чего. А кофе (с моими любимыми шоколадными вафлями) выпила даже, как и я, две чашки. «Теперь пошли досыпать», - предложил я. «Всыплешь мне ещё?», - как-то вызывающе спросила она (произнесла она «всыпешь», но я понял). «Всыпать тебе горячих?», - я сжал, когда мы шли в спальню, пальцами её попку. «Если не побоишься…». Смотрела, как в воду.
Теперь уже никаких сомнений не было. Мне – впервые! – встретилась женщина с определённо мазохистскими склонностями, хотя, уверен, ей слово «мазохистка» было совершенно неизвестно. Что же теперь делать??
В каждом из нас есть всего понемногу. Альтруизма и эгоизма, сострадательности и бездушия, простоты и лукавства, честности и лживости, садизма и мазохизма… Но, у большинства всего этого, как говорится, «в меру». Для меня, особенно с моим «во цвете лет» возрастом, в сексе стало почти что самым важным созерцание того состояния блаженства, которое я вызывал в женщине. Это со-пе-ре-жи-ва-ние блаженства стало для меня почти что основным компонентом моего предоргазменного кайфа. Здесь было что-то (можно и так это расценивать) от своеобразного (альтруистического) садизма: от ощущения пусть лишь преходящей, но, всё же, почти абсолютной зависимости женщины от тебя. Но – никак не в результате грубого физического насилия над женщиной, нанесения ей боли, морального её унижения, тому подобного. Такой вот парадокс!
Даже с женщинами, которых я брал в некоторой злобе, так как они слишком долго, по моим прикидкам, сопротивлялись, после «слома» их вёл я себя очень нежно. И они сразу же забывали о том, как я их «ломал». Мне было бы перед собой стыдно, если бы я начал преднамеренно причинять женщинам, да ещё во время секса с ними, боль. Любого характера боль. Даже – с их молчаливого согласия на это или скрытного желания этого. «А смешивать два этих ремесла есть тьма искусников; я не из их числа», - как говорил Чацкий.
И, упаси, бог, если бы о моих садистских наклонностях либо о чём-то им подобному узнали другие. «Несносно (согласитесь в том) между людей благоразумных прослыть притворным чудаком. Или печальным сумасбродом. Иль сатаническим уродом». Пушкин знал, о чём писал. И Зоя, оказывается, понимала, что я могу побояться.
Так, что же теперь всё-таки делать? «Ладно, сегодня отыграем по её сценарию, а дальше я её постепенно от этого отучу», - успокаивал я себя, понимая, что это самообман. Даже моих скудных познаний в психологии было достаточно, чтобы предсказать безуспешность подобного переучивания. Семена той или иной склонности, попадая в юности на благодатную (генетическую, вероятно) почву, прорастают так глубоко, что выкорчевать их не удаётся никогда. А если и удаётся, то «с мясом», с разрушением личностной целостности. Не все, научившиеся играть в карты, становятся болезненно-пристрастными картёжниками. Но, коль становятся, то превратить их в безобидных коллекционеров бабочек уже не удастся. А расположенность к той или иной форме сексуального удовлетворения сидит в нас особенно глубоко. Скорее всего, эти семена начинают прорастать в нас очень рано. Если, вообще, они не заложены как-то в генах. Иначе не объяснить невозможность «переучивания» лиц, склонных к однополой любви. Или же почти бесполезность многолетней работы психологов с осуждёнными насильниками детей: случаи рецидивов среди последних близки к ста процентам. «Мы вечно то, чем нам быть в свете суждено. Гони природу в дверь: она влетит в окно», - так зарифмовал мысль, высказанную ещё до новой эры Горацием, Н. М. Карамзин.
Много ещё чего я успел передумать, пока мы устраивались в моей постели. Заниматься сексом было мне ещё рановато: вчерашними и сегодняшним актами был я относительно сыт. Хотя интерес к тому, чтО ещё выкинет эта проказница оставался. Включил телевизор и начал переключаться с одного канала на другой. Набрёл на спортивный канал. Задержался. Но, тут же был подстёгнут Зоей: «Дальше». И лишь тогда, когда дощёлкался до канала «Телешоп», она сказала «Вот!». Никогда прежде не останавливался на этом канале, где рекламируют ловкие повара кухонные принадлежности, мускулистые молодые люди – спортивные снаряды, чудаковатые хобби-мастера – различные инструменты, компьютерные фанаты – электронную технику. Вру: останавливался. Когда рекламировали ювелирные украшения. Уж очень красивыми были дамы, демонстрировавшие колье, браслеты, кольца, серьги. С такими глубокими и безукоризненными декольте, с такими холёными руками, с такими завораживающими голосами! В тот момент оказался как раз такой случай.
Зоя, замерев, молча смотрела на блестящие вещицы из драгоценного металла, на переливающиеся всеми цветами радуги натуральные и искусственные бриллианты… «А какой размер колечка не соскользнёт с твоего тоненького пальчика?», - сам не понимаю, почему, вдруг спросил я Зою. Но, спросил как-то равнодушно, словно, совсем не интересуясь ответом. Тем не менее, ответ последовал. «Это от пальчика зависит: пятнадцать – шестнадцать», - так же отвлечённо ответила она. В одном месте она не выдержала и восторженно вскрикнула: предлагался комплект из золотых цепочки, серёжек и колечка, причём всё это – с камушками дымчатого кварца, или мориона. «Как раз под цвет её светло-серых глаз», - отметил я. И, незаметно от Зои, нацарапал номер этого заказа. Бумага и ручка всегда лежали у меня на прикроватной тумбочке: телефонные звонки нередко заставали меня в постели и надо было что-то записать. К счастью, этот – ювелирный – раздел передачи подошёл к концу. Началась реклама «Всего для сада» – и я мог отключить телевизор.
К моему очередному удивлению, Зое это не понравилось. «Поищи ещё такое!», - потребовала она от меня. И потянулась к дистанционному управлению. Я отвёл руку. Зоя придвинулась ко мне ближе и попыталась вырвать пульт. Моя рука была длиннее. «Хорошего понемногу», - сказал я. «Вредный!», - отгрызнулась Зоя. И слегка царапнула меня по груди. Я оставался непреклонен и неподвижен. Зоя попыталась ущипнуть меня за пипку, но ей удалось захватить лишь двойной слой материи. В этот момент я сообразил, что она меня провоцирует. Тут же перевернул (не без её помощи) её на живот и оттянул по попке. Зоя замерла. Стянул с неё трусики (больше на ней, как и на мне, ничего не было) и, не понимая самого себя, шлёпнул её с удовольствием. Да, так, что попка начала краснеть. Зоя не подавала никаких знаков: ни недовольства, ни наслаждения. Раздвинул половинки – сухо. Начал отшлёпывать, словно играя на барабане. Всё «громче», всё быстрее. Зоя немного зашевелилась, начала слегка приподымать попочку кверху так, что показывалась пипочка с отвисающими губками. И мои шлепки приходились хотя всё ещё по попочке, но уже ближе к пипочке. Не стерпел, позажимал каждую губку между указательным и средним пальцами. Потянул попеременно раз - другой - третий, словно, подоил. Тут же почувствовал, как они покрылись слизью, стали склизкими. И – выскальзывали из пальцев. «Ах, так?!». Сгоряча врезал сначала по одной половинке попки, потом – по другой. Зоя постепенно подтягивала попку всё выше и выше. А я шлёпал, и шлёпал, и шлёпал, впавши в какой-то раж.
Увлёкшись, не заметил, что член уже оттопырил трусы. Стянул их. Ударил ещё раз обеими руками. С оттяжкой. Попка горела алым цветом. Губки как бы раскрылись, стали фиолетовыми. «Давай же!», - хриплым голосом приказала Зоя. И я вошёл в неё. И начал долбить, долбить. А руками пощипывать соски. Потом прерывался, отбивал ладонями по попке очередной туземный трам-трам. И снова долбил Зоины глубины, соскальзывая головкой с шейки матки в какую-то совсем узкую норку. А пещерка, наоборот, расширилась настолько, что я почувствовал себя в ней недостаточно толстым. Но, вместе с этим, пещерка стала, как бы, ещё короче. Наконец, как и в ванной комнате, последовало сбившееся дыхание, рычание и писклявое «У-у-и-и!». Потом – передёргивание попкой и просьба: «Пошлёпай ещё!». Под этот завершающий «всып» кончил и я. Обтёр член заготовленным заранее полотенечком, передал его Зое («Подложи!»). Опрокинулся на спину. Зоя зажала полотенечко между ног и взгромоздилась мне на грудь. Крепко потёрлась грудями о мою волосатость между сосками. «Про****ушка?» – и вопрошающе-тревожный взгляд. «Раз и навсегда – про****ушка». «Прижми про****ушку крепче!». Я обнял её маленькое, в сравнении с моим, тело, сомкнул руки покрепче. «Ой!». В этом «ой!» было больше наслаждения, чем боли. «Ещё!». Я повторил. «Ну, ещё разочек, пожалуйста!». Что-то хрустнуло в её теле. Она удовлетворённо расслабилась И скатилась с меня. Потянулась головой к моему паху. Уткнулась лицом в гениталии. И затихла. Мне казалось, что она с удовольствием втягивала в себя запах разгоряченного сексом мужчины.
Как всё-таки отличаются в этом отношении мужчины и женщины! У мужчин после секса мгновенно теряется, во всяком случае, резко ослабевает интерес к духу женщины, а у женщин, оказывается, совсем не так. Увы, это касается не всех женщин. Встречались и такие вроде бы нормальные в сексе женщины, которые, натрахавшись, сразу же старались выдворить меня из их квартиры. В смысле, чтобы духа моего там не больше было, чтобы духом моим в их квартире не пахло. Вот в чём состоит мужеподобность некоторых женщин, а не в особенностях внешнего вида, басовитости голоса. О предложении остаться на ночь, а не переться в полночь на другой конец города, не могло и речи быть. Не сказать, чтобы им моё исполнение не понравилось, иначе бы, когда вновь хотелось, не звонили бы мне. Нет, просто так, по-мужицки вели они себя.
«Зоя», – дав ей возможность надышаться трудовым пОтом моего братца и мошонки – «расскажи о себе», - попросил я. «Тебе это интересно?», - недоверчиво спросила она. «Очень». Видимо, мой простой и краткий ответ показался ей правдивым. «Хорошо», - не меняя позы, сказала она – «только ты поиграй с моими губками: я это люблю». «А, ты, что, сама не можешь?». «Чудной ты, ей-богу. Мужская рука – это же совсем другое дело». И придвинула попку ближе ко мне. Я просунул левую руку ей между ног, захватил губки и начал переминать их между пальцами. Полотенце мешало. Зоя выдернула его, подтянула себе под живот подушку и начала рассказывать, как бы обращаясь не ко мне, а к моему братцу. Или, используя его как «микрофон».
- «Мы приехали с Алтая. Там я и родилась. На «Средсибе»».
- «Где, где?».
- «На «Средсибе». Не знаешь, что ли? А ещё, говоришь, учёный!».
- «Я ничего не говорил. И я действительно не знаю, что такое «Средсиб»».
- «А о «Транссибе» слыхал?».
- «Да. И «Турксиб», вот, вспомнил».
- «То-то. А ещё есть и «Южсиб»».
- «Ну, теперь буду знать».
- «Не перебивай. А то не буду рассказывать».
И я замолчал до самого конца Зоиной исповеди, которую постараюсь здесь изложить слово в слово. Насколько это возможно. Ведь с того времени прошло уже несколько лет и стиль её речи как-то позабылся.
Отец мой немец. Из сосланных в войну с Поволжья. А мать – украинка. Из сосланных ещё задолго до войны кулаков. Родителей матери я не знала. Деда по отцу – тоже нет. Он умер ещё до моего рождения. Подорвал здоровье в трудармии, в которую согнали большинство российских немцев. А бабушка пережила все беды. И теперь тут вместе с нами. Болеет только всё время.
Отец служил путевым обходчиком. Мать – дежурной на переезде, стрелочницей. Тут же, на нашем перегоне. Работа путевого обходчика тяжелая. С сорной травой, бурьяном летом и со снегом зимой боролись мы всей семьёй. Зато земли у нас было предостаточно. Вся полоса отчуждения – наша. Сажай что хочешь, коси траву, сколько сможешь. Разводи птицу, прочую живность.
Жили мы километрах в трёх от железнодорожного посёлка. В бывшем бараке. Когда-то в нём было общежитие путевых рабочих. Потом барак перестроили. БОльшую часть заняли мы, меньшую – семья бригадира ремонтников пути. Нас было всё-таки пять человек (папа, мама, бабушка, я и мой брат), а их только двое. У каждой семьи был свой вход в дом. Разделили и стоящий за домом сарай, где когда-то хранились инструменты путевых рабочих. В нашей половине было стойло для коровы, а также отсек для поросёночка (над ним, немного в стороне, насест для кур) с отдельно проделанной в боковой стене сарая второй небольшой дверью. Это, чтобы поросёночек мог на день выбираться на небольшую огороженную для него площадку сбоку от сарая. Корову выводили пастись на полосу отчуждения. Потом, когда бабушка уже не могла из-за слабого здоровья ходить за коровой, завели козу и начали складывать там также сено для неё. Для этого отец соорудил что-то вроде полатей.
Не скажу, что мы жили уж очень богато. Но, и не бедствовали. Вдоволь было с собственного огорода и картошки, и капусты, и ещё много чего. Поросёнка покупали по весне, а к морозам – забивали. Мясо, залитое смальцем, закручивали в стеклянные банки. Забивали осенью и гусей. Они паслись у заросшей водорослями большой ямы с водой, в бывшем песчаном карьере. Яма была в полукилометре от нас, у переезда. Туда специально провели большие трубы. Во время сильных дождей или при таянии снега через них в яму стекала вода. Это – чтобы железнодорожную насыпь не подмывало. Гусей мама брала с собой на смену, возила их на ручной тележке с двумя большими колёсами. Гуси, как в цирке, сами взбирались и выпархивали из тележки. А поздней осенью, очищенные от перьев, выпотрошенные и просоленные, вялились гуси под крышей сарая. Кур резали редко, чаще – к праздникам. Ну, а свежих куриных яиц всегда хватало. Солили на зиму не только капусту, но и огурцы, и помидоры. Если год на эти овощи был урожайный. Помнится, в одно лето всего-то за ночь какая-то беда погубила все огурцы.
В посёлке были ремонтные мастерские, шпалопропиточный завод, железнодорожная школа. При ней был интернат. Первые два класса я оставалась там на всю неделю. Лишь на выходные меня забирали домой. А уж с третьего класса дожидалась брата, с которым шла домой, а по утрам – в школу. Брат на пять с половиной лет старше меня.
Иногда я задерживалась на занятиях в танцевальном кружке. И брат, чтобы не терять впустую время, начал ходить в кружок духовых музыкальных инструментов. Играл он на большой трубе. Туба называется. Если один играл, без оркестра, то слышно было только «бу-бу». Он, вообще, любил странную музыку. «Металл-рок» называется. Имел записи на магнитофоне. Один грохот какой-то. Магнитофон подарил ему отец. К шестнадцатилетию. К получению паспорта.
Нет, жили мы не бедно. У отца был мотоцикл с коляской. Купил старый, но отремонтировал. Сосед помог. И ездил на этом мотоцикле до отъезда в Германию. Соседу и оставил. На вот этом-то мотоцикле он возил в город в базарные дни овощи, яйца, даже кур на продажу. Ездили они всегда с мамой вместе. Привозили нам из города подарки.
Вот так мы и жили. Брат окончил десять классов. Какое-то время учился на электрика в ремонтных мастерских. А потом весной его забрали в армию. Писал редко. Не сообщал, где служит. Но, родители не очень волновались: война в Афганистане уже закончилась. Потом началась война в Чечне. По вестям от брата судили, что он в другом месте. Через года полтора брат прислал необычно длинное письмо. Извещал, что находится в Ростове. Что участвовал в войне в Чечне. Что сейчас он в госпитале. Ничего серьезного. Скоро приедет. Затем пришло письмо из другого госпиталя, из Новосибирска. Его туда перевели, ближе к дому. Мать к нему ездила. Возвратилась – плакала. Говорила, что брата не узнать. Хотя никаких следов ранений не заметила. В конце концов, через два с половиной года после отправки в армию брат возвратился. С инвалидностью по нервному заболеванию. Что точно – не знаю.
Слушай, сейчас начнётся самое такое. Я никому чужому этого не рассказывала. А вот тебе расскажу. Может быть, ты объяснишь мне. Ты ведь учёный, что ни говори. Да, и намного старше меня. С опытом. Вот, не стал трахать меня на свой манер. А согласился по-моему. Значит, понимаешь, что не все люди одинаковы.
(Голос Зои при этих словах изменился. Она была близка к тому, чтобы расплакаться. Моя рука, массирующая её губки, замерла.)
Не обращай внимание. И делай то, что я просила. (Зоя недовольно засучила бёдрами. А зубами слегка прикусила кожу мошонки. Я сразу ожил.) Вот, так.
Я ещё, будучи малой, вела себя не так, как другие дети. Мать, меня наказывая, била по попке. А я не только не плакала от этого, я продолжала вредничать, чтобы получить шлёпок ещё. Мать заметила это – и перестала меня так наказывать. Я не могу вспомнить точно, почему хотела получить по попке. Кажется, оттого хотела, что после чувствовала какой-то приятный жар между ног. Я, вообще, к боли относилась с детства как-то необычно Даже делала сама себе больно. Вот, начинал шататься молочный зуб, так я его нарочно пальцами так расшатывала, что всю скулу сводило. Зато сразу после этого как-то приятно становилось. Так же самое – с зубами мудрости. Помню, один никак не мог пробиться через десну, был наполовину прикрыт, словно, капюшончиком. Так, я не пошла к зубному, а сама пыталась этот капюшончик сдвинуть. Болело страшно, но зато, как удар боли проходил – такой кайф наступал. А затем я всё повторяла. Но, нравилась мне только тупая боль. От острой боли, например, при порезах я не получала никакого удовольствия. И она мне неприятна. Иголкой при шитье пальчик уколю – чуть не реву.
Это всё, Севочка, присказка. А вот сказку саму мне тебе и рассказывать стыдно. Потому не на тебя смотрю, не в твои глаза, а – на него. (Она взяла за корень и поболтала туда-сюда моим полутвёрдым братцем.) Он поймёт. И не осудит. Ладно, коль уж начала…
В четвёртом или пятом классе начали набрякать мои цыцечки. Тогда же я добралась рукой и до пипки. Начала дрочить. Было очень приятно, я даже иногда, как будто, кончала. Если, вот, по телевизору что-то показывали с полуголыми мужчинами и женщинами. Хотя чтО там могли показывать? Но, я фантазировала. Время было перестроечное. Брат приносил какие-то журналы. Нет, не порнографические. Что-то, правда, схожее.
Летом, я любила валяться в сарае на свежем сене. С книжкой. Или вот с такими журнальчиками, которые я нашла в комнате брата, когда он ушёл в армию. И тёрла себе между ног, тёрла. По нескольку раз кончала кряду.
Я уже говорила, что сарай этот был поделён между нами и соседями. Поначалу стенка была из кривых досок с большими щелями между ними. А потом сосед оббил свою половину вагонкой. Знаешь, что это такое? (Я посильнее потёр её губки, что означало: рассказывай дальше, я, мол, знаю). В крышу вставил он два настоящих окна. У него получилось что-то вроде дачного домика. Я там внутри никогда не была, а из нашего сарая ничего увидеть было нельзя: никаких щелей не осталось.
Соседям этим бездетным было лет под сорок. Временами они ссорились. Сосед бил жену – и она громко завывала. Мать говорила: «Вася опять напился». А я Васю никогда пьяным не видела. Летом крики Васиной жены раздавались из их «дачного домика», где они даже ночевали. Сарай, или их «дачный домик», стоял в глубине, за бывшим бараком, где мы жили. Поэтому шум проходящих ночью поездов слышен был там намного меньше. И сотрясения почти никакого. А у нас посуда в серванте звенела.
Когда я на сеновале читала или рассматривала журнальчики, то открывала большое слуховое окно в крыше. Иначе на сеновале было темновато: в деревянную крышку была вставлена только маленькая стеклянная шибка. Когда читать уставала, часто, если было сильное солнце, окно закрывала. И фантазировала. Вот один раз, при закрытом окне, я услышала, как в «дачном домике» начала охать и подвывать Васина жена, как Вася что-то грубо выкрикивал. Я обернула голову к разделяющей сарай стене и увидела, что в одном месте через стену пробивается свет. Вагонка, наверное, рассохлась и образовалась щёлочка. К ней, хотя это было неудобно (щёлочка находилась очень низко над слоем сена), я прильнула взглядом. То, что я увидела, заставило моё сердце заколотиться так, что в голове отдавало. А во рту сразу пересохло.
Вася, в одной майке, с торчащим вверх членом, стегал ремнём по заднице своей жены. Та, в короткой рубашке, стояла на лежанке раком. И орала при каждом ударе. После трёх-четырёх ударов Вася бросал ремень к ногам жены и начинал толкать её членом куда-то под задницу. Жена Васи и дальше не молчала, но завывала уже как-то по-другому. Потом Вася снова брался за ремень. И снова толкал жену членом под задницу. В конце концов Вася последний раз оттолкнулся от жены, она упала ничком на лежанку. Он ударил её ремнём ещё несколько раз. Уже не со всего размаху, слабо. И куда-то отошёл. С опустившимся членом. Мне Васю больше не было видно. А жена Васи перевернулась на спину, раскорячила ноги и стала что-то из своей письки выгребать рукой на живот, размазывая это везде по коже. Даже по лицу.
Я сама не заметила, что делаю что-то похожее. Рука была между ног. Там было мокро. И я руку вытирала о бедро. Не досмотрев до конца, я отвалилась от щёлочки и на короткое время заснула. Когда очнулась, соседей в домике уже не было ни слышно, ни видно.
Это случилось в летние каникулы. Брат уже был в армии. Я целыми днями торчала дома и подсматривала за соседями. Бывало приезжал то на велосипеде, то на дрезине на обед Василий. А потом удалялся с женой в летний домик. И я, известив бабушку, что иду книжку на сеновал читать, пробиралась туда. Да, не через основную дверь, а через загон для поросёнка. Чтобы соседи меня не заметили. И, конечно, не для того, чтобы книжку читать.
Подглядывание за ними сильно возбуждало меня. Я даже стаскивала заранее трусики, чтобы свободней было себя тереть. Я и кончать стала сильнее, и всегда по нескольку раз подряд. Я посматривала на часики: соседи трахались в среднем по получасу. И всегда с криком, воплями и ремнём. Хорошо, что бабушка плохо слышала. А родители были на работе или на огородах.
Один раз я испугалась, обнаружив на своих пальцах кровь. Но, потом сразу поняла, что началась первая менструация. Для понимания этого я была уже достаточно образована.
Два года или немного больше пролетели быстро. Мои груди ещё больше увеличились. Месячные стали привычной неприятностью. Осенью вернулся из армии, из госпиталя брат. Растолстевший, угрюмый, малоразговорчивый. Принимал какое-то лекарство. Целыми днями лежал в своей комнате с наушниками на голове и слушал свою музыку. Ездил с матерью несколько раз в район, к врачу по нервным болезням. Тот выписал ему новые таблетки. Брат стал несколько живее. Ходил изредка в посёлок к бывшим одноклассникам. На танцы, в кино его не тянуло. Телевизор смотрел редко. Мать обхаживала его, как могла. Мне наказывала проводить с ним больше времени. Он общался со мной неохотно. Иногда мы играли в города. Знаешь это: последняя буква последнего города – первая буква следующего? В кинофильмы на какую-нибудь букву. Знаешь? (Я начал посильней перебирать слизко-влажные губки – и Зоя, получив таким образом ответ, продолжала рассказывать).
Я ходила в школу, надо было домашние задания делать, да по хозяйству помогать. Бабушка совсем занемогла. Времени свободного у меня было мало. Тому, что брат стал часто на сеновал уходить с маленьким магнитофоном, который он привёз из армии, я не придала особого значения. Однажды решила подсмотреть, что он там делает. Пробралась, как это часто делала, через отсек для поросёночка, который хрюкал себе спокойно на площадке. Уже подняла ногу, чтобы перелезть через невысокую загородку этого отсека, как услышала какое-то ворчание брата. Наконец, увидела его на сеновале. Брат был со спущенными штанами. Он дрочил член (так делал иногда Василий тоже) и приговаривал: «Так тебе, ****ь! Так! А теперь – в рот! Глотай, сука! Всё глотай!». Из его члена на сено что-то брызнуло. Я быстро сообразила, что это – сперма. В школе как раз одна из девчонок рассказывала, отчего беременеют.
Брат начал подтягивать штаны, а я – пробираться в дом. Появился ещё один секрет, связанный с сараем. Мне теперь самой не очень хотелось общаться с братом. Я боялась чем-то выдать, что я его видела. Я даже уже знала, что это называется онанизм. И что это плохо. Я занималась сама тем же. Но, из меня ничего не брызгало, поэтому я считала мои забавы не таким уж сильным грехом. Раз ничего не было заметно…
Вася, сосед наш, сложил летом в «дачном домике» печурку. Я через щель её не видела, но на крыше появилась жестяная дымовая труба. Если зимой с утра из этой трубы шёл дым, значит в обед соседи будут в домике трахаться. Это я определила, когда неделю сидела с ангиной дома. В восьмом классе. Помню, это случилось в четверг. Горло у меня болеть перестало, температура третий день была нормальная. Брат ушёл в посёлок. По четвергам он ходил туда в баню. У нас была в доме вода из скважины, в ванной стояла колонка, которую топили брикетом. Но это, конечно, не то раздолье, что в бане. Я знала по себе: мы с мамой тоже несколько раз в год ходили в поселковую баню.
Я сказала бабушке, что посижу на солнышке. Был теплый мартовский день. Я, одевшись потеплее, пробралась обычным путём на сеновал. Представление, мне слышалось, было в самом разгаре. Я спустила тёплые штанишки, стала на колени, пригнулась к щели. И вся была в этот раз особенно страшно возбуждена. Вдруг чья-то рука зажала мне рот, а между ног вошёл твёрдый тёплый предмет, с одного маха протаранивший мою целку и упёршийся во что-то в глубине живота. («Крестьянин ахнуть не успел, как на него медведь насел», - совсем не к месту вспомнилась мне крыловская басня). Из-за наступившего дикого оргазма я и боли-то не успела почувствовать. И испугаться также не успела. А тупой предмет толкался во мне. И было так приятно. Постепенно я начала немного приходить в себя, разобрала голос брата. Да, это был он!
Баня оказалась по какой-то причине закрытой. Он вернулся домой и решил, наверное, пойти в сарай подрочить. Увидел меня. И вот он уже трахает меня и повторяет в который раз: «Так тебе, ****ь! Так, тебе, *****!» Когда он кончил, оторвался от меня и я ощутила, как что-то потекло по моему бедру, я окончательно всё поняла. И то, что я уже не девушка, и что меня трахнул мой брат, и что трахаться до невозможности приятно. И когда брат увидел на члене мазки крови и приказал мне: «Оближи, *****!», я сделала это с какой-то благодарностью. И даже с гордостью: «Я уже взрослая». Никаких угрызений совести, что я трахалась с собственным братом, у меня не появилось. Ни тогда, ни позднее.
Брат ушёл в дом. Приключения соседей были уже не интересны. Через некоторое время вернулась в дом и я. Зашла в ванную, обмылась, замочила грязные штанишки. Ничего особенного: и ранее я не угадывала начало очередной менструации – и трусики оказывались в крови. И менструация должна была как раз вот-вот начаться. В те девичьи годы она нередко на пару дней сдвигалась и приходила то раньше, то позже.
Через два дня, в воскресенье родители поехали в город, на рынок. Повезли на продажу яиц, ещё чего-то. Время было перед пасхой. Бабушка лежала в своей комнате. Брат постучал по общей для наших комнат стене. «Чего тебе?». Я открыла дверь в его комнату с непонимающим видом. Хотя знала, чтО он хочет. Потому, что этого же хотела я. Брат привстал со своей лежанки, потянул меня за руку, закрыл дверь. И крепко прижал к себе. Я тут же ощутила его твёрдый член, упиравшийся в мой живот. И только от этого кончила. Брат задрал мою юбку, проник рукой мне между ног, нащупал там комок ваты и спросил: «Красная конница?». Я несколько раз кивнула головой. «Тогда – соси!».
Он быстро высвободил свой член, сел на лежанку, растопырив ноги, а меня поставил между ними на колени. Я только мельком смогла рассмотреть что-то жилистое, вздрагивающее. А потом видела лишь волосы на лобке. Член давил мне на горло, на ещё увеличенные миндалины, гланды, или как их там называют. Я душилась, мне не хватало воздуха. И всё же какое-то приятное раздражение в глотке и замирание внизу живота, напоминающее то, что я ощущала при трении моей пипки, не позволяло мне освободиться от перекрывающего дыхание члена. Хотелось засунуть его даже ещё глубже. Когда из члена брызнула первая порция спермы, я закашлялась, но не вытолкнула член изо рта. Постаралась сколько могла сглотнуть. Со следующими выбросами было проще. Запах члена, запах и вкус спермы мне понравились сразу. И я снова была горда собой, что уже и это умею. По рассказам девчонок, «сосать надо уметь». «Ну, чем не ****ь?», - спросил брат. В его голосе я не почувствовала укора. Скорее, это было сказано с удивлением и одобрением. И внизу живота так приятно защекотало и как бы волны какие-то прошли. Сейчас я понимаю – кончила. Но – как-то по-другому.
На дворе теплело, появилась во дворе и в лесопосадке первая зелень. После школы и в выходные я уводила козу попастись, а брат приходил с одеяльцем к этому месту. Прятались в лесопосадке. Брат любил поначалу мучить меня. Выкручивал руки, сдавливал сильно пальцы, бил по заднице. Стаскивал трусы и ставил раком. Трахал так сильно, что я головой об землю билась. Но, я этого не замечала. Так приятно отдавались удары его члена там, внутри. Когда брат чувствовал, что скоро должен кончить, приказывал мне быстро повернуться и толкал член в рот. С той же силой, что и в щёлку. В глотке щекотало, в животе возникали волны. Я скоро научилась так выгибать шею, что брат брызгал мне прямо в пищевод. Я при этом переставала на какое-то время дышать. А затем вздох после перерыва был как оргазм. Или сливался с ним. Я и не пойму. А когда брат спустя примерно час трахал меня снова, я кончала во время траханья так сильно, что от удовольствия визжала. Как поросёнок, когда его режут. Брат второй раз не кончал подолгу. Не обращал внимание на мой визг, долбил меня, шлёпал по попке и приговаривал: «Гоп-стоп, Зоя! Кому давала стоя?». Всегда одно и тоже. Когда он уставал, он ложился на спину, а я садилась на него. Лицом к ногам. Так ему удобней было меня шлёпать. Потом я устраивалась щёлкой над его лицом. Он тянул за губки, а я заправляла его член глубоко в горло. До того, пока он второй раз – с криком «Глотай, ****ь!» – кончал. Спрашивал: «Хорошо, *****?». Я отвечала: «Да». «Ну, оближи тогда!». И я вылизывала член, мошонку, промежность.
Так продолжалось всё лето и начало осени. Мы уже не могли без этого. В мои каникулы делали это иногда два раза на день. Если брат не мог меня больше трахать, то просто мучил меня. Ему нравилось тянуть меня за губки, а мне такая боль не была неприятна. Она немного приглушала моё желание ещё и ещё трахаться. Временами мои губки, все в синяках, трескались, саднили. Хорошо помогал детский крем. У старшей сестры моей школьной подруги как раз родилась дочка. И я, заходя к ним по дороге из школы домой, увидела, что ребёночку смазывают вокруг письки детским кремом. И купила себе в аптеке такой же крем. Дешёвый был, помню.
Временами на брата что-то наступало. И он совсем не хотел трахаться. Лежал в своей комнате часами. Даже музыку почти не слушал. А мне так хотелось! Я, конечно, дрочила, но это было не то. Поэтому я под каким-нибудь предлогом заходила в комнату брата и начинала с ним словесную перепалку. («Вот как, оказывается, оттачивала она свой острый язычок», - понял я). Без повода, просто так, чтобы его расшевелить. Не всегда удавалось, но иногда, разозлившись, он трахал меня. Иногда получалось только выдернуть из штанов его член и отсосать. В такие дни мне удавалось довести его до «кончания» не ранее, чем через 20 минут. Зато я сама при этом раза три-четыре успевала кончить.
Один раз на сеновале (было это в воскресенье и ни родителей, ни соседей не было – все уехали в город) брат трахал меня. Всё как обычно. Вдруг его член, выйдя из щёлки, врезался в попку. Он возникшей резкой непереносимой боли я на момент, можно сказать, потеряла сознание. Завалилась на бок. Из попки потекла кровь. Что-то там определённо треснуло. Боли мучили меня несколько недель. Я спасалась детским кремом. Без него так сильно жгло! Иногда это жжение возникает снова. Принимаю ванночки. Смазываю бэби-кремом. Проходит. Но, трахаться в попку с того времени боюсь до смерти.
Месяца полтора-два перед окончанием школы я забеременела. Как-то мы с братом не досмотрели. Испугалась до смерти. Рассказала всё матери. А мы к тому времени уже точно решили всей семьёй перебираться в Германию. Сразу же после моего окончания школы. Все документы были оформлены. Оставалось лишь кое-что распродать и раздать, да билеты на поезд купить.
Не знаю, о чём мать говорила с отцом. Но, брат собрался и отправился в Германию один. После выпускного вечера в школе мать поехала со мной в район, где мне сделали аборт. Врачиха была вредная. Ругала меня. Делала без всякого обезболивания. Когда вставляла какие-то железки, чтобы шейку матки расширить, немного побаливало. И одновременно приятно как-то было. Врачиха всё удивлялась. Мол, какая я терпеливая. Потом было воспаление. Кололи антибиотик и ещё какое-то лекарство. Врач, другая уже, говорила, что, возможно, я не смогу больше забеременеть. Никогда. Из-за спаек. Сейчас во время менструаций, в первые день-два что-то потягивает в животе. Но – не сильно.
Когда мы поселились тут в общежитии, брат уже уехал в другое место. Он даже не закончил курсы немецкого. Работает на заводе по переработке бытового мусора. Построили такой завод, как будто, специально, недалеко от посёлка шпэтауссидлеров [это, кто не знает, немецкое обозначение для так называемых поздних переселенцев; немцы из бывшего СССР именно так, по-немецки, называют себя]. И работают там в основном немцы из бывшего Союза. Живёт брат на квартире у одной из немок из Казахстана. Построили они с мужем дом, да муж, ему только за сорок перевалило, внезапно умер. Сердце, вроде бы, остановилось. Она осталась с двумя детьми-школьниками, да с невыплаченным кредитом за дом. Работает штамповщицей на заводе пластмасс, но денег всё равно не хватает. Вот и взяла брата на квартиру. Думаю, что брат её трахает.
Это всё мне мать рассказывала. Я ведь брата в Германии ещё ни разу не видела. А мать к нему часто ездит. Жалеет. Отец был с ней вместе лишь раз. Брат ведь тут, ко всему прочему, пить начал. И выпивает-то он немного, но, когда выпьет, теряет разум совершенно. Он на заводе попервоначалу стоял на загрузке конвейерной ленты. Разрезал ножом эти, ты знаешь, желтые мешки с пластмассовыми коробочками, полиэтиленом, консервными жестянками и прочими использованными упаковками для пищи, вываливал их содержимое на ленту. Один раз поспорил с мастером, замахнулся на того этим ножом. И сейчас стоит брат вместе с другими у ленты и сортирует мусор. Жестянки – в один большой короб, пластмассу – в другой, прочее… Ну, ты, ведь, знаешь, некоторые люди что в желтые мешки, что в эти сборники на улице всякое бросают. В помещении – вонь, пыль, да, причём, вредная. С плесенью, микробами. Поэтому и работают они в респираторах. Мать однажды там побывала. Рассказывала и плакала. А брат, говорила, одел респиратор, нацепил наушники от своего плэйера – и вроде бы ничего этого не замечает.
Родители получили двухкомнатную квартиру там, где мы с тобой были. Отцу определили пенсию. Ему ещё нет шестидесяти пяти. Но, со здоровьем не всё в порядке. Давление. Головные боли. А мать – не немка. Ей не положено. Вот и живут на его пенсию вдвоём. Да на бабушкину, совсем небольшую. А мать ещё брату подбрасывает. На его плэйеры, компакт-диски и тому подобное. Приходится мне родителей поддерживать. Чтобы на еде не очень-то экономили.
Ну, а я? Ещё когда жила вместе с родителями в общежитии, закончила шпрахкурсы. Потом повезло. Быстро попала на курсы кассирш в Гамбург. Уже тут, в общежитии этих курсов познакомилась с Лизой. Вместе нас взяли на работу в этот супермаркет, где мы проходили практику. Сняли на пару с Лизой вот эту камору. Экономим. Лиза всё собирает себе на свадьбу. А я помогаю родителям. Они и так мало имеют, а мать ещё помогает брату. Мол, он больной. Не по своей вине. Всё, мол, чеченская война, сделавшая его нервным. Наверное, это так. Ладно, об этом я уже говорила.
Личной жизни нет. Ходили одно время с Лизой на танцы в русскую дискотеку. Там в основном совсем молодые. Школьники. Пэтэушники, или, по-здешнему, лерлинги. Лизе-то совсем не по возрасту. А от тех, что постарше, воняло сигаретами и пивом. Я не переношу этого. И Лизе было противно. У нас в семье ни водкой, ни табаком никто не баловался (сказала «баловАлся»). Было, правда, пару других. Скромных, стеснительных. Мне от их подлизывания и лизаний тоже тошно становилось. Мне нужен такой, как ты. Сильный, решительный. О, боже, как же ты меня хорошо ебёшь! Прости меня за грубое слово. Но, мне вот такой ёбщик нужен. Ой, опять не так сказала! Извини, так говорили у нас в посёлке. И, бросив голову на мой живот, она вдруг заголосила.
Её плач с причитаниями, в которых я не смог разобрать ни одного слова, напоминал какой-то истерический припадок. Или – то, что я под этим понимаю. Причём, она разошлась так, что я побоялся соседей. Не дай, бог, прибегут. Было воскресенье, народ был дома, а с улицы не доносилось почти никакого шума: машины, трамвай были редки. Так что, соседи могли и услышать.
Я принял единственное правильное решение. Я оттянул её с такой силой по заднице, что у неё на мгновение остановилось дыхание – и она замолкла. В этот короткий промежуток я прошипел: «Молчать!». В результате – последовали только несколько негромких всхлипов, после чего Зоя поднялась и направилась в ванную комнату. Оставив, впрочем, на моём животе небольшое озерцо слёз.
Возвратилась, по виду, как бы, с повинной. Я был уже одет. Мы попили ещё кофе. И Зоя пошла домой. Договорились встретиться в пятницу вечером. На неделе у меня было много дел, да и она работала во вторую смену.
Закрыв за Зоей дверь, я позвонил в телешоп, заказал украшения и принялся за разбор содержимого моего портфеля. Я просматривал счета, накладные, читал деловые письма, отвечал на них. Но, всё это происходило на совершенно новом фоне. На фоне юного гнущегося тела, «на пытку» отданного тебе, как писал Константин Симонов в одном из своих фронтовых стихотворений. И этой пытки страстно жаждущего.
Рабочая неделя пронеслась быстро. В четверг прибыла бандероль с украшениями. К вечеру пятницы я был уже переполнен желанием потрахаться. Зоя пришла после работы, сообщив с порога, что завтра у неё свободный день. Я понял: она останется на ночь. Моей задачей был (план я продумывал всю неделю) поиск у неё эрогенных зон: не мог же я её и дальше мучить! Надо было попытаться Зою переучить.
Пришлось же начать с уже известного, так как Зоя попросила набрать воды в ванну. Всё произошло точно так, как в воскресенье (только кончить в неё я не решился: она заглотнула). Мне не терпелось, посему я решил начать переучивание позже, в постели.
Поужинали. Перешли в комнату. Там у меня стоял телевизор с большим экраном. Не то, что в спальне. Зоя сидела на широком диване в халатике, под которым были только трусики. Её украшения остались в ванной комнате. Я закрыл ей глаза двумя бумажными салфетками, а поверху обвязал это пояском от халатика. Зоя была покорна и ожидала, как мне кажется, какого-то особого секса
Я сбросил с её плеч уже и без того распахнувшийся халатик, раскрыл коробку с украшениями. Сначала я защёлкнул на Зоиной шейке замочек цепочки. Затем вдел – не без труда – серёжки. Колечко ладно наделось на безымянный пальчик. Включил на полную мощность люстру. Сбросив с Зои халатик полностью, я подвёл её к шкафу с большим зеркалом. И снял с глаз повязку. Реакция Зои и тут оказалась для меня неожиданной. Я понимал, что никто ей прежде такие подарки не преподносил, что она узнает понравившиеся ей украшения. Но, ведь она уже была, как бы, подготовлена: ощущала и цепочку, и серёжки, и колечко. Только ещё не знала, какие они. И всё же…
Взглянув на себя в зеркало, Зоя почему-то побледнела, потом покраснела и… начала рыдать. Быстро всё перешло в тот же истерический плач, что и в воскресенье. Это, как я понял, была единственно возможная реакция Зои на любое потрясение. Печальное ли, радостное ли… Метод лечения, скорее всего, тоже единственный, мне был уже известен. Я схватил Зою в объятия, крепко прижал к себе и отнёс в спальню на кровать. Стащил с неё, рыдающей, трусики и хорошо отшлёпал.
Потом я вспомнил о своём плане. И начал, как минёр, водить губами - миноискателем по её телу. Искал детонатор. Нигде не нашёл. Даже клитор – малюсенький, сморщенный – оказался невзрывоопасным. Лишь жарко подышав ей в левую ладошку, а потом нежно покружив губами по тоненькой прозрачной коже, на которой виднелась внезапно обрывающаяся «линия жизни», я почувствовал, что Зое это было приятно. Но – не более того. «Улов» оказался мизерным. Я понял, что трал надо забрасывать глубоко; лишь там обнаруживается трепещущаяся рыбка оргазма. На самом дне влагалища либо в прорве глотки. И одновременно необходимо сильно бить по поверхности (то бишь, по заднице). Совсем так, как это делают рыбаки, загоняя в вентерь (мешкообразную сеть, натянутую на ряд обручей) трепещущуюся от страха рыбу. В нашем случае – загоняя хорошо затвердевший член во влагалище или глотку, формой напоминающих вентерь. Чтобы добиться оргазма, возвещающего о себе трепетанием или содроганием всего Зоиного тельца…
Так мы и жили. Ну, почти так, как описано в стихотворении А. Н. Майкова «Fortunata» («Счастливая»): «Ах, люби меня без размышлений, без тоски, без думы роковой, без упрёков, без пустых сомнений! Что тут думать? Я твоя, ты мой».
Зоя получила вторые ключи от моей квартиры. Часто поджидала меня, возвращавшегося с работы. Читала – в ожидании необходимых ей и ставших привычными для меня сексуальных экзекуций – продававшиеся в «русских» магазинах романы о красивой любви. Внешне Зоя заметно похорошела. Лицо потеряло некоторый налёт бледности, кожа стала эластичней, волосы – ещё пышнее и мягче. Особенно разительно – в лучшую, разумеется, сторону – повлияло на Зою наше десятидневное пребывание на Канарах. На Тенерифе Зою поразило всё. Она ведь, кроме Алтая и севера Германии, ничего ещё не видела. А тут: по-африкански жаркий климат и пальмы – внизу, а вверху – горы, покрытые мощными лесами, и ещё выше – снегом. Безбрежный океан, черный вулканический песок на пляже. Контрастирующие с ним белоснежные отели. И такой шикарный номер в одном из них – для нас двоих!
Плавать Зоя не умела. И учиться не хотела. Глубины боялась. Но, какое удовольствие приносило ей, прижавшейся (только в плавках, без лифчика) со всех сил ко мне, да ещё стиснутой мною дополнительно (до хруста рёбрышек), подпрыгивать на волнах в месте, где только мой рост спасал её от погружения с головой. Все чувства – похоть, страх, мгновениями наступающая почти полная невесомость, ощущения новизны: солёной воды, палящего солнца – буквально распирали её радующуюся душу. А если я свободной рукой незаметно для других под водой сжимал и закручивал её сосочек, перед этим крепко помяв попку, она и «кончить» могла. И «кончала» не один раз в моих и Атлантического океана объятиях.
Всё же самым сильным потрясением на Канарах для Зои оказалось совсем другое. Она, в отличие от Дорис, почти никогда не задавала мне личных, так сказать, вопросов. И это было её колоссальным преимуществом. Я не чувствовал себя объектом пристального психологического изучения. Чтобы не выглядеть уж слишком для неё загадочным, я сам рассказал ей, что окончил пединститут. Что должен был работать учителем немецкого языка (надо же было её успокоить: мол, мои, лучшие твоего, знания немецкого – отсюда, а не оттого, что ты такая неспособная), но вместо школы устроился переводчиком на верфи. А сейчас вот работаю здесь в порту, организовывая и оформляя перевозку грузов в Россию. Что числюсь сотрудником Балтийского пароходства. Не очень наврал, в общем-то.
И вот на Тенерифе Зоя услышала, что я тараторю по-испански, что вступаю в беседу с продавцами-пакистанцами на английском языке. А однажды, случайно встретив в ресторане работника украинского посольства в Мадриде, начал «розмовляты з ным на його дэржавний мови». То, что я родился и вырос на Украине, Зоя тоже не знала. Каждый раз, когда она слышала мой разговор на этих чуждых ей языках (её обучение английскому в школе не оставило, честно говоря, никаких следов), она менялась в лице. Странно, но она не поинтересовалась, откуда это у меня. Наверное, просто решила, что обладаю, в этом смысле, какими-то магическими способностями. И, кто его знает – возможно, и не только в этом смысле. И её пиетет ко мне стал просто безграничен. Она даже, не замечая этого, изредка переходила со мной на «вы». Удивительно, что никакие подарки (а я к тому времени сделал их ей не мало), не имели такого обожествляющего меня эффекта.
Единственное, что оставило Зою на Тенерифе равнодушной – это испанская кухня. Как и в её алтайской жизни, Зоя оставалась верной борщу, жареной картошке, котлетам, блинчикам, пирогам. Могла съесть яблоко, иногда – клубнику. Однако, хотя бы попробовать что-то из продуктов моря, заморских плодов – тут надо было мне очень постараться. Всё, увы, как с сексом…
Из Тенерифе мы прилетели в начале мая. На позднюю осень я ей пообещал Доминиканскую республику. Мне понравилось, в присутствии Зои, находиться в испанско-язычной среде. Пижонство, открывшееся во мне ещё в школьные годы – это тоже, оказывается, навсегда.
Глава 9. Развязка, или никем не предполагавшееся окончание
Зной был нетерпимый. Солнце палило безбожно. Последние километров двести направление моей дороги домой было таково, что солнце светило прямо в глаза. Темные очки помогали мало. Даже установка климата в машине не могла преодолеть этот жар солнца. На меня, выехавшего рано утром и, поэтому, не выспавшегося вдоволь, наваливалась дремота. Это было опасно. Уже подумывал где-то остановиться в тени и немного прикорнуть. Но, недельное отсутствие требовало и другого. А Зоя уже ждёт меня. Врубил погромче музыку. Начал подпевать. Вроде бы уже не так клонило ко сну.
Оставив машину в гараже, поспешил домой. К моему удивлению, Зои дома не было. «Позже придет», - решил я. Выпил холодного пива. Принял душ. Заснул быстро. Проснулся часа через полтора. Был по-прежнему один в квартире. «Что такое?». Оделся. Пошёл в супермаркет. Ни Зои, ни Лизы там не было. Купил кое-что из еды. Возвратившись домой, поел. Не знал, что и подумать. Ещё ни разу Зоя наши договорённости не нарушала. Ужасно хотелось её. И не только потому, что целую неделю никого не имел. Ещё больше потому, что был на секс сегодня, на сейчас уже со вчерашнего вечера настроен. Мысленно и телесно. А это посильней простого, неопределённого желания утолить половой голод.
Пощёлкал по дистанционному управлению телеканалами. Никакая передача меня не заинтересовала. Терпеть неопределённость больше было невмоготу. Снова оделся. И пошёл к Зое домой. Хоть я со дня нашего знакомства там ни разу более не был, нашёл подъезд сразу. Дверь подъезда оказалась незакрытой – и я поднялся на самый верх. Нажал кнопку звонка – никакого ответа. Позвонил дважды и подольше - снова ничего. Начал беспорядочно нажимать, понимая уже бесполезность этого: трель звонка была хорошо слышна даже с этой стороны двери. А квартира, знал, невелика. Повернулся, поплёлся вниз. Вдруг услышал вращение ключа в замке и тихий голос: «Кто?». Обернулся, посмотрел вверх. Из-за полуоткрытой двери торчала голова Лизы. «Я – к Зое». «Так, заходите». Поднялся на несколько ступенек, зашёл в полутёмный коридорчик.
«Проходите в комнату», - Лиза пропустила меня вперёд, закрыла дверь, повернула ключ в замке и поспешила вслед за мной. Вспомнив о разбросанной на одном из топчанов своей одежде, среди которой я заметил и нижнее бельё, быстренько подобрала всё и бросила это куда-то за занавешенный проём. «Садитесь», - Лиза развернула ко мне стул. Я прошёл в сторону окна. Сел. Она присела на освобождённый от одежды топчан. «Зоя-то где?», спросил я, не понимая, зачем это всё. Ведь было и до моего вопроса ясно, что я не к Лизе в гости пришёл. Лиза медлила с ответом. Только тут, рассматривая её, освещённую солнцем, я сообразил, что она выскочила – на мои настойчивые звонки – из-под душа. Голова была мокрая. Халат, надетый на голое, наспех обтёртое тело, местами прилипал. Поразил её блуждающий взгляд, полное невнимание тому, что борта узковатого халата лишь наполовину прикрывают её груди, а бёдра оголены почти до паха.
«Нет больше Зои. Убита», - тихо проговорила она с отсутствующим взглядом. Я попытался что-то сказать, но слова застряли у меня в горле. «Я вот только вернулась из … (она назвала посёлок, где жили родители Зои). Мне рассказали». «Как?», - сумел всё-таки я выдавить из себя. «Сейчас скажу», - ответила она мне вдруг задрожавшим голосом и с наворачивающими на глаза слезами. И вот – то, что я узнал.
В среду около полудня позвонила мать Зои в супермаркет и попросила передать Зое, что умерла бабушка. Зоя в этот день работала во вторую смену, с двух часов дня, так что Лиза, которую позвали к телефону, решила не бежать с этим печальным известием домой, а дождаться прихода Зои. Зоя, выслушав Лизу, сбегала к телефону-автомату. Позвонила родителям. Вернувшись, договорилась в магазине, что на пятницу-субботу берёт отпуск.
Уехала в четверг после работы (у неё была утренняя смена). Похороны намечали на пятницу. Возвратиться в Гамбург собиралась в субботу. «Он приезжает», - объяснила она Лизе. Он, то есть, я.
В субботу, ещё задолго до открытия, в супермаркете раздался телефонный звонок: неизвестная женщина взволнованным голосом сообщила о гибели Зои. Никаких подробностей, только просьба – приехать Лизе. В это раннее время шла приёмка товара, в супермаркете был только заместитель управляющего и подсобницы, расставляющие товар по полкам. Зам. управляющего с тревогой и неуверенностью в голосе передал содержание телефонного разговора пришедшей позднее Лизе. Предложил ей из его с шефом кабинета позвонить Зоиным родителям. Лиза со смятением набирала номер, который с трудом нашла в своей записной книжице. Никто не брал трубку. Уже это было подозрительным. Стало ясно, что надо ехать туда самой. Зам. управляющего позвонил по сотовому телефону своему шефу. Тот посоветовал ему самому сесть за кассу, а Лизу отпустить. Сам шеф был вне Гамбурга и ничем помочь не мог.
Лиза забежала домой, переоделась, взяла деньги и поехала на автобусную станцию. В посёлке у дома родителей Лизы толпились люди. Лиза подошла, поздоровалась, объяснила, кто она. Спросила, что произошло. И – ей рассказали, казалось бы, невероятную историю, но, увы, страшную правду.
После похорон, состоявшихся – из-за жары – необычно поздно, как это положено, начались поминки. В посёлке у родителей Зои, да и у бабушки тоже, было много знакомых. Среди них немало – ещё с пересыльного лагеря под Бременом. Несколько – даже ещё с России. Так что, столы расставили во дворе, чтобы все поместились. Еду готовить помогали соседи, которые из-за этого даже не отправились на кладбище. Сначала всё пошло, как это на поминках заведено. По российскому, что ли, обряду. Потом часть гостей – немало подошло после работы – от горячительных напитков, да, при эдакой духоте, так развезло, что они, как бы, забыли, где и по какому поводу они находятся. Выпить было достаточно, завтра – нерабочий день: чего уж тут церемониться. Кто начал напевать, кто – объясняться сотрапезнику в любви, а кто – затеял свару.
Неожиданно для всех вскочил с диким криком поспевший к поминкам (но не успевший к похоронам) брат Зои. Схватил большой нож, который предназначался для разрезания огромного куска запечённого мяса, и замахнулся на сидевшего напротив мужчину. Зоя, первая заметив это, рванулась к брату, но тот, отмахиваясь, нечаянно полоснул Зою по шее. Через полминуты истекшая фонтанирующей кровью Зоя была мертва. Брат, бывший, вообще, не очень-то и пьян, сообразив, что он натворил, тут же воткнул нож себе в сердце.
Так родители Зои в момент лишились обоих своих детей. Отца сразу же перекосило, мать рухнула с тяжёлым приступом сердца. Теперь они находятся в разных отделениях одной и той же больницы. И пробудут там, как сказали врачи, долго. Так как, ни мать, ни отец хоронить детей по состоянию здоровья в ближайшие недели будут не в состоянии, похоронное бюро посоветовало тела Зои с братом – после судебно-медицинской экспертизы – кремировать, а урны захоронить. В ту же могилу, куда опустили гроб бабушки. Тихо, без панихиды. Мать, передавала наведавшая её сегодня утром в больнице соседка, с этим согласилась. А отца никто и не спрашивал: он потерял речь и был как оглушённый. От болезни или от лекарств, а, может быть, от того и другого вместе.
Да, «ничто не ново под луною: что есть, то было, будет ввек. И прежде кровь лилась рекою, и прежде плакал человек…» – вспомнил я уже упоминавшегося мною Карамзина. Мне всё было ясно. Похороны – дело дорогостоящее. И мать Зои понимала, что, потратившись на бабушкины погребение и поминки, они оплатить ещё одни, причём, двойные, похороны будут не в состоянии. А похоронное бюро видело, что больше с бедных переселенцев брать почти нечего. И решило ещё хоть малость заработать. Мне же ввязываться сейчас со своей материальной помощью было совсем не к месту. «Может быть, поставлю какой-нибудь памятник через год. Когда земля осядет», - не скажу, чтобы я сам в это тогда твёрдо верил.
Выслушав всё, не глядя на часто всхлипывающую Лизу, я, наконец, поднял на неё глаза. Вот бывает же такое: выплачется женщина – и как бы просветлеет её лицо, станет красивее. Когда я видел такие вот спокойные светлые лица на картинах русских художников, мне нередко казалось, что эти женщины только что проплакались, утерли слёзы кончиком платочка и сели позировать. Я встал со стула, расстегнул те две пуговички, которые не давали моей рубашечке полностью распахнуться, и привлёк Лизину голову к моей оголившейся груди. Уткнувшись носом в мою подмышку, Лиза не только не пыталась отстраниться, наоборот, она обняла меня, проникнув руками под рубашку, и прижалась ещё крепче. Я смахнул рубашку с тела, взял Лизину голову в ладони, запрокинул её назад и, пригнувшись, приблизил почти вплотную к её лицу своё лицо. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и в её всё еще влажных глазах не было видно никакого отказа. Более того, глаза просили: «Возьми меня». Мои сандалики отлетели в стороны, снять шорты и трусики было делом нескольких секунд.
И вот я уже распахивал Лизин халатик. Дебелая женщина лежала, предлагая мне своё тело как ложе. Если бы не расплывшийся по бокам лягушачий живот, это тело можно было бы назвать даже красивым. Кожа на шее, у ключиц, по плечам была гладкой, без складок. Груди были довольно крупные, округлые, плотные и не свисали по сторонам, а выдавались почти только вперёд. Живот, правда, желеобразно колебался, но зато под ним чернел треугольник тёмных, ровных, ну, прямо-таки, красивых волос, обрамлявших половую щель. У Лизы была, как выражаются, высокая промежность, при которой единение с мужчиной, даже в положении обоих «стоя», не составляет никакого труда (были бы оба роста подходящего). Бёдра были также тугие, голени хотя и избыточно волосатые, но прямёхонькие, а ступни – для её роста – не велики.
Когда я прижался к этому телу, возникло ощущение возлежания на водяном матраце. (Я, снявши большую квартиру, объездил немало магазинов, подбирая мебель. В одном из магазинов выставляли кровати с водяными матрацами, и продавец настойчиво просил посетителей прилечь на одну из таких кроватей. Для пробы. Мне понравилось, но купить я не решился: забудешь вынуть одну-единственную шпильку из причёски женщины – и потечёт из матраца раньше, чем брызнет из тебя.) Когда я без всякого труда вставил член в распахнутый, почти вверх открывающийся вход в неожиданно довольно тесное влагалище, я ощутил, как это тело приятно обволакивает меня и внутри. Большинство крупных и полных женщин, причём даже не рожавших, имеют широкое, рыхлое влагалище. А вот у Лизы жирок отложился не только под кожей живота и на бёдрах, но и в стенках влагалища. Отсюда – его узость и тугая эластичность. Жировая ткань ведь несжимаема, можно считать, как вода. Нет, вернее, потому, что она содержит в себе много воды.
Когда не более, как чем через минуту моих усилий, Лиза кончила, перемежая судорожные вздохи порывами зацеловать меня в губы, я понял, что эта женщина стоит намного большего, чем можно было предположить при взгляде на её полное, облачённое в старомодные одёжки тело.
Когда же в ответ на мои продолжающиеся движения тазом, она через недолгий промежуток времени кончила, причём, ещё неистовей, вторично, а затем, чуть не сбросив меня с топчана, с жадностью схватила и тут же заправила в рот мой член («Хочу в ротик», - скороговоркой, почти невнятно, выпалила она перед этим), я понял, что с такой женщиной и средних способностей мужчина сможет считать себя половым гигантом. Мне, уже почти готовому тоже кончить, удалось себя ещё какое-то время попридержать: захотелось посмотреть как она сосёт.
Вообразите себе очень жаркий день. Вы покупаете мороженое на палочке. Оно уже почти всё растаяло. И – капает, течёт со всех сторон. Вы стараетесь опередить процесс таяния – и, быстро работая языком, поворачивая палочку с мороженым туда-сюда, облизываете её, пытаясь не упустить стекающие сладкие потоки. Вот именно так обращалась Лизочка-Лизуха с моим членом. Она вертела им, обхватив у корня левой рукой, ладошкой правой руки зачем-то подталкивала вперёд - наверх мошонку, а языком безостановочно слизывала со ствола только ею ощутимые выделения и запахи. Засовывала в рот головку она лишь на мгновение, неизменно проводя кончиком языка по маленькому отверстию, из которого выскальзывала время от времени пока только прозрачная как вода, но сладко-сладостная для Лизы капелька. Ощутив левой рукой приближающееся извержение, Лиза изменила, так сказать, технику сосания. Впустив головку в рот, она начала, крепко сжав губы вокруг венчика, тереться ими об него. Когда на подставленный ложечкой язык брызнули первые капли спермы, губы, обжавшие член, начали елозить по стволу, как бы высасывая из него скопившуюся там живительную влагу. Наконец, выброс на язык прекратился, но доящими движениями руки, ритмичным лёгким сдавливанием мошонки и теми же сосущими движениями рта Лиза попыталась получить ещё и ещё. Высосать, так сказать, до дна. Удалось ли ей это – не знаю. Однако я чувствовал себя во всех смыслах опустошённым. Но, как показало дальнейшее, ошибался.
«Что мы сделали?», - с не наигранным страхом на раскрасневшимся лице прошептала она.
«Поеблись», - грубовато констатировал я.
«Ну, как же так?».
«Вот так: в кошечку и в ротик», - я перешёл на более близкий ей язык.
«Боже, Зои-то ведь уже нет!».
«Вот поэтому мы с тобой и ... Её самые близкие друзья. В память о ней».
«Нет, я так не могу».
«А так ты можешь?», - я положил её грудью поперёк топчана, засунул руку сзади под лобок и подтянул таз кверху. Огромная белая задница заслонила передо мной всё остальное. Я только провёл несколько раз головкой ещё вяловатого члена по влажной промежности, как он уже хорошо стоял. Без труда вставил в попку и начал качать, а Лиза – сразу же! – поддавать. Остренькие края розетки её кишки приятно раздражали. Далее член проваливался, как обычно, в пустоту. Размах наших движений нарастал. При ударах её попки об мой живот слышалось хлюпанье: по животу текли струи пота. Лизу разбирало всё сильнее, что чувствовалось по её прерывающемуся дыханию. Возможно, что она уже кончила, и не один раз. Мне же кончить никак не удавалось. Натёртая головка немного пощипывала. Но, сам окаменевший член был как под наркозом. И когда Лиза, не выдержав, отлепилась от меня и, изо всех сил обеими руками сжав член, начала его дрочить, я не испытывал никакой боли до тех пор, пока движение рук не достигало саднившей головки. Лиза – было заметно – уставала, так ничего и не добившись. Надо было дать ей отдохнуть. И отблагодарить. Я, положив её на спину, раздвинул ей бёдра и – далее – половую щель. Из-под козырёчка выглядывал клитор. Его-то я и подлизнул. Лизу словно подхлестнуло.
Я трудился ртом над похотником, а Лизу сводило судорогой. Иногда Лиза начинала мелко дрожать или прямо-таки вибрировать, но за этим всегда следовали крупная судорога, после которой какое-то время мои ласки оставались как бы без ответа. Но, подспудно напряжение внутри Лизы всё же нарастало, затем оно выплёскивалось наружу, становилось осязаемым и, в конце - концов, следовал очередной разряд.
Признаюсь, я, вообще-то, полных женщин избегаю. Даже у молодых нередко под пышными грудями видны опрелости, а пах, как не мойся, отдаёт запахом прогорклого масла. Лиза, которой, по моим оценкам, было уже под тридцать, оказалась в этом отношении редким исключением.
Я прямо-таки проникся нежностью к этой женщине. Лёг на неё, всосал её распухшие после минета губы, язык. Она мне ответила не менее страстными поцелуями. И, неожиданно для себя, я кончил. Какими-то несколькими каплями, излившимися ей на живот, в пупок, уже полный скопившегося там пота. Я прижался к Лизе посильнее, потерся животом по животу, размазывая смесь жидкостей. Затем осторожно – топчан был узок – повернулся вместе с Лизой на бок.
«Давай, сдвинем оба топчана вместе», - предложила она. «Давай, ничего не имею против», - ответил я. И прошмыгнул за занавешенный проём, а оттуда – в душевую. Когда я вернулся в комнату, слегка и наскоро обтёршись висевшим в душевой полотенечком, из обоих топчанов возникло подобие двуспальной кровати. Покрывала были сняты. Я повалился на ближнюю ко мне половину, приник к подушке и вдохнул… запах Зоиных волос. Проскочила мысль о несуразности происходящего, потом полезло в голову пушкинское «Уже готов Он скоро бренный мир оставить…», блоковское «Всё, что минутно, всё, что бренно…».
Когда Лиза, в свою очередь, вернулась из душевой, пахнущая шампунем и зубной пастой, я уже почти спал. Из-под наполовину сомкнутых глаз разглядел я жировой «фартучек», свешивающийся в нижней части Лизиного живота. Она прилегла со своей стороны, затем, убедившись, что я намереваюсь в этот раз отдаться не ей, а Морфею, благословила меня: «Ну, спи», не забыв несколькими скорыми поцелуями расслабленного братца «застолбить» его принадлежность ей, а не мифическому богу сна.
Спал я недолго. Полностью очнувшись, ощутил запах еды, просачивающийся из кухоньки. Натянул трусы и шорты. Подошёл к проёму. Отодвинул шторку. Лиза в том же наполовину распахнутом халатике стояла у плиты. На сковородке жарились макароны с гречкой. Стало ясно, что Зоя рассказывала ей о моих кулинарных пристрастиях. На Украине у нас готовили так называемые ушки с гречкой. Зоя, дабы угодить мне, иногда возилась с тестом. Чаще же вместо ушек в ход шли итальянские фарфалле – мелкие макаронные изделия, по форме напоминающие галстук-бабочку. У Лизы для приготовления ушек времени не было. Но – нашлась.
Сели за стол. Лиза выставила и что выпить. Как говорится, «за упокой души»… Я нажимал на моё любимое блюдо, понимая, что ещё предстоит работа. Велосипедисты, они перед заездами на длинные дистанции тоже едят в больших количествах либо спагетти, либо рис. Ну, а я – макароны вместо спагетти и гречку вместо риса. Тем более, что подруга-соперница у меня хотя лишь одна, но какая выносливая! Лиза, словно угадывая мои мысли, ухмылялась, глядя, как я набираю полную тарелку третий раз. Наелся, наконец. Запил всё двумя чашками сладкого чая (тоже важно: много жидкости и сладости, скажу вам по опыту).
С удовольствием растянулся на топчане. Лиза, наскоро свалив посуду в раковину, не заставила себя долго ждать. Странно, но эта толстушка, оказывается, ни мне, ни братцу ещё не надоела. Я с удовольствием мял её груди, перебирал пальчиками по клиторку, братец уже давно сигнализировал полную боевую готовность. А Лиза? Она просто плавилась под моими руками, бормоча что-то неразборчивое, периодически вставляя между этим нечленораздельным выражением удовольствия, словно припев, «ой, как хорошо! ой, как хорошо!». Песня сия мне быстро начала приедаться. Пришлось мобилизовать её рот на другой участок, да и самому, дабы она не чувствовала себя обиженной, заняться тем же, обрабатывая языком и губами её самые чувствительные места. Хорошо заметный клитор, да ещё при нейтрально пахнущей половой щели – это встретишь не так уж часто. Какой кайф управлять всем телом женщины, лишь слегка подлизывая, целуя взасос или мягко покусывая этот куцый отросточек! А женщина, так та, ну, прямо – вся из себя, чтобы не остаться перед вами в долгу.
Обильная еда, наверное, ещё не переварилась. На новый выброс рассчитывать было ещё рано. Член, которому руки и рот Лизы не давали передышки, правда, стоял незыблемо. В таких случаях рекомендуется взять «тайм-аут». «Лиз, расскажи о себе». «А от Зои ничего, что ли, не слышал?». «Да, почти ничего». «Ну, ладно». Я лежал на спине, Лиза – рядом со мной на животе. Голова её покоилась на моём предплечье, а ладонь нежно поглаживала мои мужские достоинства: развёрнутый в её сторону тугой член с иссиня-красной натрудившейся головкой и набиравшую объём мошонку.
Рассказ Лизы был незатейлив. В Германию она, как и Зоя, приехала с Алтая. Но, познакомились они лишь здесь, во время учёбы на кассира. Оба её родителя – немцы. Жили и работали в большом совхозе, который объединял четыре села. Одно из них было «немецким». Со школы дружила с парнем из русского села. Дождалась его и после армии. Но и его, и её родители были против свадьбы. Его – из-за того, что она – из немцев, а её – узнав от знакомых причину того, почему его родители против Лизы. Молодые, тем не менее, оставались верными своей первой любви. Продолжали встречаться. Не то, чтобы уж совсем тайно, но вне домов их родителей. Летом это было проще: у него был мотоцикл – и вся округа была им приютом. Зимой приходилось трахаться стоя, где-нибудь в сенях, либо ограничиваться минетом. Лиза очень следила, чтобы её друг, которому она впервые отдалась ещё в летние каникулы после девятого класса, не снял своё напряжение где-то на стороне. Поэтому никогда и нигде ему не отказывала. Да, честно говоря, самой очень хотелось. Да, так, что часто кончала от одной его руки, пробравшейся к ней в трусики. К минету впервые прибегла, как бы, вынужденно, чтобы просто парня ублажить. А потом сама вошла во вкус. Только в эти минуты чувствовала себя хозяйкой положения.
Он работал шофёром, она устроилась после окончания десятилетки в магазин. Бывало, что она вечером оставалась в магазине одна. Он дожидался закрытия, помогал ей перенести портящиеся продукты с прилавка в холодильник, что стоял в подсобке. В подсобке же они нередко и трахались. Особенно удобно это было это делать на мешках с сахарным песком. Им не особенно часто с этим везло: сахар после завоза в магазин раскупался довольно быстро. Однажды парень явился изрядно выпивши. В тот вечер впервые распечатал он лизину попку. Для Лизы сие новшество показалось не столько (как ранее представлялось) болезненным, сколько приятным. А, главное, при этом исчезал подспудный страх забеременеть.
Когда отец получил от своей сестры, уехавшей с домочадцами в ФРГ ещё во второй половине 80-х, письмо о том, что те все уже хорошо устроены, в семье Лизы начали поговаривать об отъезде. Лиза понимала, что ей придётся расстаться со своей первой любовью. Если бы ей даже удалось уговорить своих родителей, парень не пошёл бы против воли отца. Он был единственным сыном из четырёх детей – и отец видел его наследником их даже по алтайским меркам довольно большого личного хозяйства. Словом, раздружились они ещё за полгода до отъезда.
В Германии единственным мужчиной, с которым Лиза встречалась, был её начальник по супермаркету. О нём я упоминал в начале моего рассказа. Последние два – два с половиной месяца они сблизились. Способствовало этому частое отсутствие Зои, которая днями, нередко – и ночами, находилась в моей квартире. («Вот тогда-то Лиза придумала сдвигать оба топчана вместе» – дошло до меня). Её ухажёр, по словам Лизы, балдеет от неё. Она же с ним не получает того, что ей давал её парень. «А вот теперь и ты тоже…», - вздохнула она. А жених он был – по всем статьям! Единственный сын довольно-таки не бедных родителей. Вот сейчас он сдаёт последние экзамены: получает заочно высшее образование. Осенью его должны повысить в должности – и он будет руководить десятком подобных супермаркетов нашего региона. Завтра, кстати, он должен возвратиться. («Ни фига себе, Лизка подходяще готовится к встрече!» - мелькнуло у меня в голове.)
«То, что он от тебя балдеет, в этом нет ничего удивительного», - «благородству» моих слащавых похвал не было предела, - «у тебя правильные черты лица, нежнейшая кожа, красивые руки, тугие груди и бёдра, мягкая кошечка, сладкие губы, ловкий язычок, очень вкусный похотник…». «Он до сих пор его так и не попробовал», - вздыхая, перебила мою льстивую тираду Лиза. «А ты подай ему это блюдо, когда он ещё не насытился», - на правах эдакого консультанта по женским деликатесам поучал я Лизу. «Уверяю тебя, он быстро войдёт во вкус». Для большей убедительности я просунул руку между нашими бёдрами, добрался пальцем до клитора, покружил по нему, покрытому слизью, подушечкой пальца, вызвав этим самым учащение Лизиного дыхания. Затем поднёс палец ко рту и облизал его.
Мой совет и особенно доказательство его правдоподобности не на шутку всколыхнули (увы, и в прямом значении этого слова) Лизу. Она приподнялась и плюхнулась отвисшим животом на меня. Быстрое движение бёдрами врозь-вместе – и мой член заправлен куда надо. Губы Лизы мечутся по моему лицу, зацеловывая его. Потом всё-таки она решает присосаться к губам – и я с ужасом думаю, как мои и, главное, её губы будут выглядеть завтра. Но, Лизе не до подобных мыслей. Она сексуально возбуждена, она благодарна мне за поддержку её прежде неясного решения принять предложение управляющего, она хочет свой фактически последний день девичества сделать незабываемым. Наши тела дёргаются, к счастью, не в унисон. И обе кушетки только потрескивают. Их хватит ещё и на завтра. Меня же уже еле хватает на сегодня. А Лиза, тем временем, переместилась руками и губами к моему паху. И пытается выработать мою скважину до предела. Я почти отключился и вспоминаю о виденных в юности в Прикарпатье качалках нефти, поставленных на, вроде бы, давно отработанных скважинах. Они так же, как и я, могли выплеснуть лишь капли «чёрного (я – белого) золота». Но, видимо, для добытчиков затраченная энергия окупалась. Поэтому работали качалки непрерывно. И руки, губы и язык Лизы безостановочно скользили по моему члену, а взгляд её был устремлён на временами обнажающуюся маленькую щёлочку, что на вершине. Я уже чувствовал жжение по всему стволу, уже заметил небольшие синяки на головке, когда усилия Лизы увенчались успехом. И она, наконец, смогла слизать несколько мутноватых капель, буквально выползших из глубин моего тела. Судя по ответу её тела, эти капли принесли Лизе немало радости.
Мы понимали, что эта наша первая и последняя встреча подходит к концу. Я поражался себе: несмотря на сегодняшние «половые излишества», мне было по-прежнему приятно лежать в объятиях этой измотавшей меня и себя женщины. Исполненный благодарности, я вернулся к нашему прерванному разговору. «Ты завтра встреть его так, как будто еле дождалась его приезда. И не экономь на ласке. На восхищение им, столь настойчиво пробивающимся наверх. Скажи, что ждала получения им высшего образования, чтобы согласиться на его предложение. Что просто не хотела его ранее отвлекать». Я краснобайствовал, наверное, не менее получаса, хорошо понимая, что у Лизы нет никакой возможности, хоть приблизительно, так высказаться по-немецки. Её словарный багаж и способность связывать немецкие слова между собой были на порядок ниже её возможностей выразиться по-русски. Да, и те были, к тому же, весьма заурядны.
Но, Лиза нуждалась в этих моих словах. Очень даже возможно, что она не раз спрашивала мнение Зои. И Зоя, скорее всего, всегда отсоветовала. Не потому, что ей что-то в управляющем не нравилось. Но, вот, уйдёт Лиза к нему. Где ей найти кого-то, желающего вместе с ней жить в этой каморке? А платить одной для неё дороговато. Да, и завидно было, чего тут притворяться: чем Лизка лучше неё? А я, Зоя это чувствовала, никаких предложений делать не собираюсь. Вот таковы были мои мысли, поэтому хоть говорил я не очень-то искренне, но и не лицемерил. По большому счёту, успокаивал я свою совесть, был я всё-таки прав. И, дабы себя ещё раз в этом убедить, осторожно, чтобы не оставить следов, целовал попеременно оба соска на тугих грудях Лизы. О чём она в этот момент думала, я не мог предположить, но – если я хоть какой-то никудышный, но всё же психолог – её мысли были уже о предстоящем замужестве. Иначе бы – не столь удивлённый взгляд, когда я, оторвавшись от грудей, провёл кончиком языка по её губам. Ответного движения губ не последовало. Всё, пора было одеваться.
Я прошёл в душевую, начал мочиться. После странной задержки всё-таки потекло, но – с каким жжением! Однако опыт подсказывал: к утру пройдёт. Помылся, вытерся, оделся. Размечтавшаяся Лиза всё ещё лежала на топчане. Голая. Наверное, как мужчина я уже не представлял для неё большого интереса. «Ну, я пойду». Лиза встала, подошла ко мне. Обняла: «Спасибо тебе». «И тебе спасибо, Лиза. Будь счастлива!». «Без лишних сантиментов!», - скомандовал я себе. И направился к выходу. Вдруг, вспомнив, обернулся: «Да, ключи…». Лиза, сразу сообразив, метнулась к столу, выдвинула из-под столешницы небольшой ящичек, выхватила ключи от моей квартиры и протянула мне. Так закончился этот наш, перефразируя, one day stand.
На часах было около двенадцати ночи, когда я оказался в своей квартире. «Утро вечера мудренее», - повторил, как всегда, я нестареющую мудрость. И бухнулся в постель. Весь следующий день я приходил в себя. Сумел всё же просмотреть скопившуюся за неделю почту, собраться. И поздно вечером поехал на вокзал, чтобы ночным поездом уехать в Мюнхен. Там надо было принять в собранном виде каюты, изготовленные для большой моторной яхты, проследить за их демонтажем, упаковкой и отправкой в Росток. В Гамбург я возвратился лишь в субботу.
А в воскресенье утром раздался телефонный звонок. Эльза ошарашила меня вестью о нашем сыне. Об этом, впрочем, я уже писал в «После похорон».
Отвязка, или послесловие
Прошло года четыре. В один из выходных дней лета прогуливались мы всей семьёй по набережной Альстера. Фотографировали впервые цифровым фотоаппаратом, входившим тогда в моду. Я стоял у парапета, обняв стоящих по бокам Роберта и Клару; Саульчик прижался спинкой к моим ногам. Эльза метрах в семи выжидала удобный момент, когда прохожие не будут нас заслонять. Вдруг я увидел Лизу. И Лиза увидела меня. Она была одета с той же приверженностью к её деревенскому стилю, но это были уже изделия – их не спутаешь по выделке ни с чем другим – дорогой фирмы «Landhaus». Лиза толкала красивую коляску с мальчиком примерно годовалого возраста. А более старшая девочка сидела на руке рядом идущего, знакомого мне по супермаркету мужа Лизы. Лиза довольно сильно изменилась: внешне в ней не осталось ничего от молодки. Но, не узнать её всё же было нельзя. Меня узнать, видно, тоже ещё можно было. Иначе бы я не заметил, как удивлённо взлетели брови и расширились глаза Лизы. Трое детей, и не маленьких! Откуда? Эльзу же, из-за многочисленных прохожих и из-за направления своего движения (Эльза осталась позади Лизы), Лиза увидеть не могла. Так и прошла мимо, с выражением полного непонимания происходящего. Зато мне было всё ясно.
И если присутствовала хоть частица моего участия в рождении этой – по всем признакам – удавшейся семьи («… что в них и моего хоть капля мёду есть», - И. А. Крылов), пусть простят меня там, на небесах за ту замену похоронам, которую мы вместе с Лизой – в наших похотливых душах – устроили Зое.
А в целом, как у И. Ф. Шиллера – В. А. Жуковского: «Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий».
Памятник на могиле Зои я всё-таки поставил. И Лиза, если она там была, его видела. Сперва через управление кладбища послал родителям Зои письмо-запрос: не против ли они того, чтобы «мы, друзья Зои», поставили ей памятник. Согласие поступило быстро.
Простенький бетонный столбик с вмурованной в него мраморной табличкой с именами, датами рождения и смерти Зоиных бабушки и брата, самой Зои вкопали впереди могильного холмика.
А сзади - сбоку, на установленной как бы в углу могильной оградки высокой плите из черного полированного гранита изображена стройная девушка, падающая наземь. Ноги её уже подогнуты, голова запрокинута назад, одна рука прижата к шее, а второй рукой она пытается удержаться за ствол берёзки. Ещё мгновение и – ясно – девушка рухнет. Ниже высечено «Зоя, 20-ти лет от роду» (до двадцати одного она не дожила всего три недели). И – строка из стихотворения Сергея Яковлевича Надсона «Завеса сброшена», написанного им в 20-летнем возрасте, всего за четыре с небольшим года до собственной смерти: «Как мало прожито, как много пережито». По-русски. И, как бы, уже непосредственно о Зое, по-немецки: «Sie hat kurz gelebt, hat aber viel erlebt». И уход за могилой вот уже два года оплачиваю. С того времени, как заметил, что этого никто не делает. Нет сил и средств у родителей Зои? Или их самих уже тоже нет?
Один хороший поэт (В. Фёдоров) высказался эпически: мол, по самой сути жизнь проста – его уста, её уста. О, если бы это было так!