Дождь лил без конца. В комнате было темно. Перебравшись с книжкой поближе к окну, я отвлеклась на вид за окном: вода лилась из сумрачного, затянутого серой пеленой неба, просеиваясь сквозь тучи как свозь частое сито. На фоне неба дождя не было видно. На фоне мытых-перемытых, но по-берлински все равно вечно грязно-серых домов видно было, как сеется и сеется дождь, падая на землю, размокшую в грязь, на мокро блестящую, полегшую траву, в черные, будто бездонные, лужи на тротуаре, подернутые дорожащей рябью. Настурции на балконе поникли, промокнув до нитки, до последней тычинки в обращенном ко мне оранжевом цветке побега, заломленного то ли дождем, то ли ветром в оконному стеклу. Посмотрев безучастно на этот цветок, протянутый ко мне, я вспомнила вдруг, что давно не проверяла, как дела у настурций. Более того, ящики стояли в глубоких поддонах, чтобы после полива из них не капала вода на нижние балконы. Теперь же дождь лил третьи сутки. Ящики наверняка переполнились водой, потому что не имели стока. Настурции были затоплены. Соскочив со стула, я выбежала на балкон. Дождь немедленно оросил меня холодным душем, носки промокли на залитом дождем ковре. Впопыхах я не обулась. Я осмотрела ящики. Поддоны были полны грязной воды. Земля в ящиках превратилась в жидкую грязь. Настурции полегли, потеряв опору. Там, где в ящики лилась струей вода с верхнего балкона, земля была совершенно размыта. Взявшись за крайний ящик, я с трудом приподняла его. Полон воды, он стал намного тяжелей, чем обычно. Из него немедленно полилась вода в поддон. Надо было что-то делать. Я поставила ящик на место, отвернула мокрый ковер в сторону, придавила его балконным стулом, чтобы он не разворачивался, и сняла один за другим ящики с перил, составила их на голый пол. Грязная вода тут же потекла по полу ручейками, подбираясь к завернутому краю ковра. Я схватила тряпку, которой обычно протирала перила и которая валялась всегда между стеной и корзиной с банками из-под йогурта, – раз в неделю я сдавала банки и покупала новый йогурт – и бросила ее на пути грязных потоков. Надо было спешить. Я приподняла полный до краев поддон. Нечего было и думать о том, чтобы занести его в дом. Можно было принести на балкон ведро и слить воду из поддонов туда. Покосившись на пол, я увидела, что тряпка намокает на глазах. Делать было нечего. Я посмотрела вниз. Внизу, и под балконами, и на балконах, не было кроме дождя ни души. Примерившись, я выплеснула грязную воду вниз. Сложив грязные поддоны стопкой, я поставила ящики назад, теперь уже без поддонов. Теперь вода из них стечет несмотря на продолжающийся дождь. Я вытерла пол, развернула ковер, сняла носки прямо на балконе и зашла в дом.
Надо же. Устроила потоп настурциям.
Настурции, как всегда, промолчали. Или я никогда не слышу их, что бы они ни говорили.
***
Тюльпаны отцвели. В парке покосили голландские лужайки – обширные газоны, засаженные вразброс нарциссами и тюльпанами. Их не косили до тех пор, пока не отцветал последний тюльпан. Теперь нарциссы отцвели, а за ними и тюльпаны осыпали красные, желтые, розовые лепестки. Листья их начали желтеть и сохнуть. В парке покосили лужайки и оставили скошенную траву лежать.
Мы шли, возвращаясь из гостей, навстречу заходящему солнцу. Длинные тени легли на песчаную дорожку, на слабо блестящую в косых лучах траву. Заходящее солнце развернуло гигантские знамена над горизонтом. Взявшись под руку, мы шагали прямиком под величественно полыхающий летний закат.
- Это не на знамя похоже, - сказала Аннушка. - Это похоже на пекло, преисподню. И мы прямо туда... Прямо туда...
Она подхватила меня покрепче под руку и, приободрившись, зашагала веселей.
- Преисподня под землей, - возразила я.
- Зачем же тогда покойников в землю зарывают? Чтобы дорожка в ад покороче была? Нет уж, тут что-то не то. Вот тебе рай, - она показала на густо-синее вечернее июньское небо над нами, - а вот тебе ад, геенна огненная,- и она указала вперед, на чудный красно-желтый пожар заката.- Горит? Горит!
- Преисподня должна быть под землей. И огонь в ней придумали из-за вулканов. Или из-за горячих источников.
- Ну что ты, миленькая, опять далеко ходишь? - Аннушка пожала плечами. - Ты до сорока лет дожила, а вулкан хоть один видела? А закат – вот он, каждый день. Зачем далеко ходить?
Дорожка перевалила через пологий подъем, и неоглядный свежескошенный луг открылся перед нами. Я обернулась - наши тени протянулись далеко назад, истончаясь вдали, тонкой ниткой привязывая нас к пройденному и прошедшему на пути к огромному заходящему солнцу.
- Умершие души находятся в подземелье, - сказала я упрямо.- Орфей и Эвридика...
- Это, наверное, заблудившиеся души. Они в темноте блуждают, – ответила Аннушка, подумав. - Люди считали, что темно может быть только под землей. В аду не темно. Там горит огонь.
- Ну, может, огонь преисподней – это из-за лесных пожаров? Для лесных жителей это было страшное бедствие.
- А наводнения? Почему наводнений в аду нет? Нет, это проще все и красивей. Примерно так,- она указала на гигантский огненный шар солнца, стекающий за горизонт расплавленной медью.
Уходящий день был теплым, сухим. Срезанная трава подсохла и источала нежный, тонкий запах свежего сена. Я вздохнула.
- Что? - спросила Аннушка.
- Вспомнила бабушку. Траву покосили, потом ворошить. Потом согребать. Потом в копешки складывать. Потом везти на коне домой и кидать на чердак – на мост. Пахнет сеном.
Аннушка помолчала и сказала:
- Да. Правда. Сеном пахнет. Как ты думаешь, где сейчас наши бабушки?
- Если по-христиански, то в раю. Если верить индуизму, то опять на земле. По материализму их просто больше нет, и все.
- По материализму их никогда и не было, - усмехнулась Аннушка. – С точки зрения материализма между мной и камнем разница – нуль. Что меня камнями закидать, что камни – мною.
Аннушка сошла с дорожки и, махнув рукой, позвала меня к себе:
- Пошли, посидим.
Она сняла свою неизменную джинсовую куртку и, бросив на траву, села на нее, щурясь на закат и ожидая, пока я подойду.
Я огляделась по сторонам:
- Прямо так и сесть на землю? В парке?
Аннушка вытащила из-под себя полу, расправила и указала мне на нее. Я огляделась еще раз и села рядом с Аннушкой.
- Как звали твою бабушку? - спросила Аннушка.
- Бабушка, - ответила я.
- Мою тоже, - сказала Аннушка, поглядев на меня, и мы кивнули друг другу молча.