Нина Большакова
Чернов
Приходилось ли вам летом, в жаркий, знойный день, когда воздух настолько густ и горяч, что видно, как струятся воздушные потоки, истекая от плавящегося асфальта, мечтать о теплом одеяле? Вы ложитесь спать на упругое ложе кровати, набрасываете льняную простыню и через минуту ее отбрасываете; вентилятор дует изо всех сил прямо на ваше горячее влажное тело, вы изнеможенно разбрасываете по кровати руки и ноги и в полудреме ... о чем же вы мечтаете?
Вы мечтаете о том, как придет зима, подует холодный северный ветер, выпадет снег. Вы оденете длинную ночную рубашку, мягкие носки, ляжете в постель, укроетесь по самые уши, подоткнете одеяло с боков. Вам станет тепло, уютно и вы уснете и будете крепко спать до самого утра в холодной комнате.
Чернов тоже мечтал. Он собирался в эту поездку долго, несколько лет. Это планировалось как финальный аккорд перед пенсией. Жена покрасила ему волосы в натуральный каштановый цвет, а зубы у него были свои, все еще хорошие, один в один. Зубы были моложе его лет на двадцать. Если заглянуть ему в рот, то больше сорока никак не дашь, да он и не возьмет. Хотя, если посмотреть в паспорт... ай, да чего туда смотреть! А так он мужчина как мужчина, среднего роста, не худой не толстый, ухватистый и совсем не глупый. В России такие все еще встречаются.
Чернов все про себя знал и понимал правильно. Мужик он был тертый-перетертый, жил на свете давно и не так чтобы легко, но и не сильно трудно. У него была жена, и дети, двое. Сын, Темка, жил при них, и хотя ему катило к тридцати, все еще искал себя. Сейчас он учился в колледже на медсестру, то есть на медбрата. Была у него постоянная девушка, они спали вместе, но жениться не спешили, полагали, что еще не готовы к браку. Чернов этого не разделял, хотя сам женился по российским меркам довольно поздно. Ну так он занят был, карьеру на радио строил, а Темка–то чего? Клизму не научится ставить? Старшему его ребенку, дочери, было уже за тридцать. Она жила в Голландии, вышла в свое время туда замуж, но быстро разошлась и больше замуж не выходила. Жила одна и совсем не была этим обеспокоена. По черновским понятиям, это было плохо – что это за женщина, у которой ни мужа, ни детей? Пустоцвет, одно слово. Нет, он, Чернов, не ретроград, он идет в ногу со временем, но есть же законы природы, чего же против них переть? На это дочка ему заявляла, что в Голландии и природа и законы гораздо мягче и на народ не давят. Живи себе как удается, никто не обидит.
Чернову повезло с женой, она понимающая женщина. Во всех смыслах повезло. Она еврейка, его жена, поэтому они и смогли эмигрировать, они статус беженцев получили. Ну да, он, Чернов, тоже еврейский беженец, хотя и природный русак. Чернов вообще-то горный инженер был, хороший инженер, в шахте восемнадцать лет отбыл и надоели ему шахтеры до невозможности, бежал бы от них куда подальше. Пьянь и рвань, несмотря на все деньги, что они огребали. Так что когда свояк прислал приглашение, Чернов сразу засобирался. Жена сомневалась, ехать или не ехать, а у него сомнений не было.
У жены инсульт лет десять назад случился, уже здесь, в Штатах. Это слава Б-гу, потому что дома, в Анжерке, она бы сразу загнулась, а здесь даже частично восстановилась. Варит, прибирает, но для постели уже не годится. Она Чернову не отказывает, это он сам ее жалеет, своя ведь, родная, чего ее мучить. Пятнадцать лет они здесь, а будто пятнадцать дней. Как-то быстро все пролетело. Чернов уже государственную медицинскую страховку получил для стариков. Сходил к врачу, проверился и оказалось все хорошо, он в полном порядке. С работы не гонят, так что Чернов продолжает работать, тем более что зарплата позволяет. В смысле, маленькая зарплата, пенсию не урезают, выплачивают в полном объеме. Домик у них, небольшой, правда, но им хватает, и mortgage соответственный, даже с пенсии смогут платить.
Они с женой долго обдумывали, куда ему поехать, чтобы и посмотреть страну, и отдохнуть, и по деньгам. Выбрали тур на десять дней, по Западному побережью, Калифорния, Юта, Аризона, от Лос-Анджелеса до Сан-Франциско, с заездом в Лас Вегас. Есть что посмотреть, и времени достаточно, чтобы закрутить курортный роман, если будет с кем. Чернов надеялся, что будет. Здесь–то он мало ездил, что там того отпуска, неделя, только последние годы стали давать две, а в Союзе он поездил в свое время, везде побывал, и на Кавказе, и в Крыму, и в Прибалтике. Брал путевку на двадцать четыре дня, в первый же вечер, ну в крайнем случае во второй, шел на танцы, подбирал интеллигентную даму, приятную во всех остальных отношениях, и потом отдыхал на всю катушку. Он предпочитал образованных женщин среднего возраста. С дурами скучно, а молодые все время в руки смотрят. Чернов не любил деньги раскидывать, чего зря тратиться. Чем по ресторанам ходить, лучше в номере бутылку распить.
Чернов взял с собой бутылку шампанского, купил в русском магазине, и пару плиток хорошего шоколада, чтобы быть готовым в случае чего. Он был в хорошей физической форме, делал зарядку ежедневно, и бегал по выходным, сохранял себя. На отпуск ему хотелось женщину помоложе, лет сорока, сорока пяти, веселую, и без особых претензий. В общем, планы были, а там как повезет.
В Нью Йорке, в терминале Чернов сразу определил свою группу. Он видел русских в любой толпе: отличаются чем-то неуловимым, даже и не сказать сразу чем. Было несколько семейных пар из Бруклина, этим уже хорошо за семьдесят. Были люди из России, эти выделялись дорогой фото- и видеоаппаратурой, одеждой с турецкого базара. Чернов от них отвык, как-то потерял контакт. Язык один, а жизнь другая, только прошлое общее. Так надо вперед смотреть, что там позади, одни могилы. Чернов как уехал, ни разу не ездил назад. Он всегда жил здесь и сейчас, такое правило себе выработал еще в молодости, когда на радио работал, вел литературные программы. Хорошо начинал, но сорвался: сделал передачу об одном писаке-патриоте, а тот возьми и останься в Лондоне. Инженерный диплом был, так что Чернов не пропал, нашел работу в шахте, подальше от Москвы.
Ладно, время не ждет. Так, несколько одиноких женщин подходящего возраста; Чернов ходил вокруг, присматривался. Одна из них, интеллигентка в очках, зашла в кафе. Он пошел за ней, встал сзади в очереди. Она заказала кофе, говорит по-английски свободно; вот обернулась, скользнула по нему безразличным взглядом, отвернулась; взяла кофе, расплатилась, отошла к столу с молоком. Нет, пожалуй, не подойдет; сильно много о себе понимает, близко не подпустит, холодна; долго окучивать надо, а некогда и неохота. Да и молода для него, нет, не стоит время терять.
В самолете Чернов оказался в одном ряду с интеллигенткой, она сидела у окна; посредине уселась толстуха Эмма, с ней он уже познакомился. Эта Эмма показалась ему вроде ничего, посговорчивей, но уж больно толста. Ишь разложила ручищи, соседку совсем к окну придавила. Мелковатому Чернову ее за ночь не обежать. Познакомились еще раз, обе женщины оказались из Нью Йорка. Соседка назвала свое имя: Мона. Она улыбнулась, и эта тихая улыбка мягко, как кошачьей лапой, взяла Чернова за сердце. Он встряхнулся, одернул себя, и начал разговаривать с Эммой, расспрашивать ее, рассказывать о себе. У него была готова складная история об оставившей его жене, об одиночестве, которое его съедает, о трудной работе и он выложил ее полностью: русские бабы жалостливы, глядишь, какая и пожалеет, да и перспективу для себя увидит. Потом Эмма рассказывала о своем бой-френде, какой он хороший, как он ей помогает по дому, и деньги дает, помогает платить квартплату. Скорей всего, она ему комнату сдает, подумал Чернов, и спит с ним иногда, вот и вся любовь. Мона молча слушала, иногда отворачивалась, смотрела в окно, подавала короткие реплики. О себе она ничего не рассказывала. Эмма помолчала, потом вдруг сказала, как ее муж (теперь она называла его мужем) отказался выйти с ней к автобусу в четыре утра, и она одна стояла сорок минут на ночной улице в их не самом благополучном районе. На этом месте Мона открыла свой четко очерченный рот и сказала:
– Так он же полный козел.
– Фу какая резкая, – подумал Чернов, – нет, точно не подойдет.
В аэропорту Лос Анжелеса, пока ждали багаж, Мона позвонила домой, сообщила, что долетела. Чернов засуетился, надо сыну, или невестке позвонить, а мобильного телефона у него нет, где же тут телефонные карточки продаются? Эмма важно сказала:
– Я в отпуске никогда никому не звоню, я отдыхаю. Даже вот и мобильный свой не взяла, чтобы не отвлекали звонками.
– Нате, звоните, – Мона протянула Чернову свой мобильник. – Звоните, ничего, у меня по выходным вообще бесплатно, план такой.
Чернов говорил с женой а сам смотрел на Мону и думал: это что? Она мне сигнал подает или так просто, на самом деле не жалко? Он вернул телефон, поблагодарил, Мона безразлично кивнула, сунула телефон в сумку, прошла вперед, оставляя его с Эммой.
В автобусе оказалось, что Чернову назначено сидеть рядом с Моной. Он заколебался, садиться ли – потом ведь не пересядешь, неудобно будет, и тут Эмма плюхнулась на его место. Чернов облегченно вздохнул и прошел назад, туда, где с шумом рассаживались три полячки и несколько туристов из России. Полячки все время смеялись, болтали на своем шипучем языке, поправляли косметику, русские договаривались собраться вечером, культурно посидеть. Все было понятно и выглядело довольно обещающим.
На следующий день Эмма пересела вперед, к худенькой Оле из Москвы, и Мона облегченно вздохнула. Оказалось, что Эмма в свое время иммигрировала из Москвы, и они разговаривали о том, как Москва волшебно преобразилась за последние годы; Эмма рассказывала об ужасах жизни в Штатах, предупреждала об опасностях, которые здесь буквально на каждом шагу. Мона слушала, иногда, когда Эмму уж совсем заносило, говорила раздраженно:
– Да ладно Вам пугать; люди как люди, разные; принимают душ каждый день, пользуются дезодорантом, просят разрешения пройти, придерживают двери, здороваются и прощаются. Держат дистанцию, не наваливаются на соседей. Пьяного на улице не увидишь. Веди себя соответственно, никто тебя не тронет.
Чернов наблюдал за ней издали, но близко не подходил. С полячками у него не сложилось; он было подкатился к одной, пышке Ренате лет сорока, но та ему сразу же разъяснила, что она в отпуске, и ее pussy тоже в отпуске, have a nice day, Чернов! Время шло, день уходил за днем, они проехали Беверли Хилл, имение Гейтса, вот и Сан Диего остался за горизонтом, и Лас Вегас, а у него так ничего и ни с кем не получалось, совсем ничего. Он посидел с российской компанией два вечера, потом у него заболел желудок и он бросил это пьяное дело, тем более что одиноких женщин там не было, а те, что были, пили наравне со своими мужчинами и сексом в отпуске не интересовались. Чернов подозревал, что они вообще были не по этому делу.
– Пропадает отпуск! – тосковал Чернов. – Когда теперь придется; да и старость ждет за углом, скоро как выскочит, да как навалится! И станет мне не до баб совсем, а вспомнить и нечего!
В гостиничном ресторане, утром, Мона сидела за соседним столом, с Олей и Эммой, мазала хлеб маслом, резала омлет. Чернов смотрел, как она ест; вот встала, пошла за кофе, принесла, снова села за стол, джинсы натянулись на сильных бедрах, обрисовали выпуклость живота. Что-то говорит, улыбаясь. Ах ты чертова кукла, и не взглянет, вроде ей ничего не надо. Ан нет, врешь, Чернов тоже не лыком шит. Видит, там под гладкой кожей, под безразличием, под вежливой сдержанностью – огонь горит, кипят котлы чугунные! Чернов застывал с вилкой в руках, представляя, как он возьмет в горсть эту круглую упругую грудь, раздвинет тяжелые бедра, и Мона засмеется тихо, горлом, и закроет глаза.
Мона съела омлет и сейчас пила кофе с маленьким круглым пирожным. К столу подошла туристка из их группы, постояла рядом, осматривая стол, и спросила:
– Вы где нож взяли?
– Да вон там, посредине, стол с фруктами видите? – показала Мона. – Там и ножи, и ложки, и вилки, берите сколько нужно.
– Мы с мужем уже поели, как же я теперь нож возьму? А я яблок набрала на дорогу, так нож нужен, кусать-то мы не можем. Как же мне нож достать?
– Так Вы что, хотите его унести из ресторана? – удивилась Мона. В этом ресторане было хорошее фраже, из нержавейки.
– Я ваш нож возьму, – сказала туристка и потянулась через стол к отставленной Моной посуде. От нее пахнуло чем-то старым, давно забытым, ненужным.
– Нет, – сказала Мона и отстранила туристку движением руки, – мой нож вы не возьмете.
– Что вам, ножа жалко? Я бы у других взяла, да ни у кого больше нет, – удивилась туристка.
– Я не хочу, чтобы вы украли мой нож, – твердо сказала Мона. – Украдите какой-нибудь другой.
Туристка вернулась к своему столу, стала возбужденно говорить с мужем, показывая на Мону. Чернов слушал, как они говорили о том, какой плохой человек Мона, вот не дала нож, а к раздаче не подойдешь, американцы увидят и получится скандал, и чего она о себе понимает, лучше всех, что ли? Лучше – не лучше, а другая, не такая, это факт, сказал себе Чернов.
Гертруда устроила в автобусе представление туристов. Передала микрофон по рядам, и люди называли себя, говорили откуда приехали, кем были раньше, где работают сейчас, сколько у них детей и какие они успешные. Полячки назвали только свои имена и сказали, что они счастливы быть в отпуске, отдыхать и ничего не делать, природа замечательная, все очень хорошо. Русские все были из Москвы или из Ленинграда, только двое признались, что приехали из Баку, и старик Кокшенов сказал, что из Тамбова. Чернов сказал, что бывший шахтер, из Кузбасса, из города Анжеро-Судженска, а сейчас живет в Эдисоне.
На остановке Мона подошла к Чернову и спросила:
– Так Вы из Анжерки? И давно?
– А вы что, там бывали, раз местное название города знаете? – удивился Чернов.
– Я в Кузбассе среднюю школу закончила, а потом в Томске, в политехе училась.
– И я учился в политехническом, после армии поступил, – обрадовался Чернов. Они стали говорить о преподавателях, о городе, и оказалось, что Мона закончила институт всего на несколько лет позже Чернова, и значит она старше, чем кажется. Хорошо это или плохо для его черновского дела? Да кто его знает? В ней было что-то такое, неуловимое, непонятное... ну как будто она огорожена чем-то, каким то невидимым забором... воздух вокруг нее плотнее чем везде, что ли. Рядом, а не подпускает, манит, а не дается. Заманчивая баба, как ее взять?
Мона ходила себе отдельно, фотографировала природу, общалась то с одними, то с другими туристами, никого особенно не выделяя. Зато ее замечали, потому что на остановках она всегда пропадала, уходила далеко и приходила к автобусу минута в минуту к назначенного времени, когда все уже давно сидели на своих местах и злились из-за задержки. Экскурсовод Гертруда, брыластая дама за шестьдесят, тряся шарообразной оранжевой укладкой, высказывалась на тему некоторых, кто в солидном возрасте бегает, вытаращив глаза, и все фотографирует вместо того, чтобы следовать в ее фарватере, но Мона ее игнорировала. Она весело улыбалась, усаживалась на свое место, и ехала до следующей остановки, с тем чтобы выйти, взять карту в информационном киоске и снова пропасть. В Сан Диего, когда вся группа уселась на лавочках в сквере на набережной, Мона пошла к воде. Она звала и других:
– Пошли, это ведь Тихий океан, вы только подумайте, что же, быть здесь и в воду не зайти?! Время еще есть, целых пятнадцать минут, пошли, чего же вы?
Никто не пошел. Чернов хотел было пойти, но не решился – скажут, потащился за ненормальной; не все равно, какой океан? Вода и вода; делать нечего, песок месить.
Он сам не понимал, почему: какая разница, что подумают или скажут другие; он один в группе из Эдисона, и скорее всего никогда в жизни не встретится больше с этими людьми, но переступить через себя не мог.
Он пошел за всеми в автобус, сидел у окна и тяжело смотрел, как Мона с абсолютно счастливым лицом бежит через зеленый газон напрямик к автобусу. Ее мокрые слаксы были закатаны до колен и она на ходу, слегка подпрыгивая, стучала ногой об ногу, отряхивая песок. В руках она несла бумажный стаканчик из-под кофе.
– Она еще и кофе пьет, а мы ее ждем, – тявкнула Гертруда, и тут Мона, едва войдя в автобус, сунула стаканчик ей под нос:
– Смотрите, здесь на пляже золотой песок! – в стакане колыхался мокрый песок, и при каждом движении в нем сверкали сотни золотых крупинок.
– Кварциты, – подумал Чернов. Он был недоволен собой. – Взрослая женщина, а ведет себя как ребенок. Черт ее знает, как с ней поступать. А ну ее совсем. Пропал отпуск.
На следующей остановке Чернов пошел за Моной, хотел заговорить, но она подошла к бакинской паре, остановилась рядом, поздоровалась. Чернов отошел недалеко, под дерево, стоял, слушал.
– Вы из Баку? – спросила Мона. – Я там была в восемьдесят восьмом, осенью, как раз когда митинг начался. По туристической путевке.
– Мы вообще-то из Сумгаита, тридцать километров от Баку – ответила Мира.
– Так вы там были в феврале того же года? При всех событиях? – спросила Мона.
– Каких событиях? – услышал старик Кокшенов.
– Ну что же Вы, забыли? Резня была, первая в Союзе, армян убивали, – воскликнула Мона.
– А, это... армян... – старик Кокшенов прошел вперед.
– Конечно, были. Мы через два года эмигрировали, как статус получили. Да все потом уехали, кто мог, и русские, и евреи. А армяне тогда еще бежали. – Мира остановилась, ее муж, Игорь, прошел вперед, остановился под деревом рядом с Черновым, закурил.
– Мира, я понимаю, вам тяжело вспоминать, – сказала Мона, – но все-таки, не могли бы вы рассказать, как это было? Меня даже не факты интересуют, это все опубликовано, а психология людей, ну как это происходит: сегодня нормальный человек, завтра – убийца и мародер, а послезавтра опять нормальный, руки помыл и ребенка, своего, по головке гладит.
– Зачем это ей? – подумал Чернов. – Почти двадцать лет прошло, с тех пор столько всего было. Делать ей нечего, чего вспомнила.
– Что я могу сказать, я на Скорой помощи работала, – с охотой заговорила Мира, – но мы на вызовы не выезжали, боялись. А на работу ходили, чтобы в зарплате не потерять. Я паспорт с собой носила, и пару раз меня останавливали, я же на армянку похожа, но потом отпускали, потому что я еврейка по паспорту, а на евреев не было приказа. У меня сын от армянина, первый муж был армянин, давно разошлись. Это я потом за Игоря вышла, он русский, и сына на него переписали, чтобы в паспорте была русская фамилия. Мы сына прятали у родственников, в другом районе города, а то соседи могли донести, что у нас в квартире армянин. А психология, да какая у них психология. Я сама ничего такого не видела, нет, только трупы в морге, и кровь на тротуаре, а один у нас работал, на Скорой, ихний парень, я его спросила, как и что, так он мне сказал: да, видел, как молодую армянку раздели и толпой насиловали прямо на улице, и она кричала, а потом арматурой забили. А ты, говорю, что? а я, говорит, не участвовал, я только смотрел. Как же, спрашиваю, ты мог на это смотреть? А что, говорит, интересно. У нас, говорит, жестокость в крови.
– Я ничего такого не видел, убийств или еще чего, нет, – сразу поспешил сказать Игорь. – Я на нефтеперегонном работал и на работу ходил все дни. Что я видел, это бородачей.
– Каких бородачей? – спросила Мона.
– Обыкновенных, с бородами все были, в чалмах. И еще я видел толпу. Азербайджанцы, молодые, но и пожилые тоже там были. Одни мужчины, женщин среди них не было. А руководили ими бородачи. Я сам видел, как два бородача стояли на перекрестке, к ним подходили командиры отрядов, ну, банд этих, кто конкретно убивал, и они им адреса давали. Куда идти убивать. То есть они заранее подговленные были, списки с адресами на руках имели. Наверное, из паспортных столов, из милиции получили. Или, может, из ЖЭКов. Заранее списки составлялись. Бородачи эти кто были? Не знаю, я их раньше не видел. Их было всего человек двадцать, они на перекрестках стояли, вокруг армянского района. И они взяли город на три дня. Вернее, им город отдали. Да я и не присматривался, тут лишь бы ноги унести. Хотя они нас, русских, не трогали. И евреев тоже не трогали. Видимо, команды не было. А потом, когда стали наводить порядок, так только зверей побрали, и то не всех, а бородачи все куда-то делись. Спрятали их, а может и того проще – бороды сняли и по кабинетам разошлись, вот и все. Не хочу вспоминать.
– А вы долго в Сумгаите жили? – спросила Мона.
– Да я там родился, и школу закончил, и институт. Друзья были, и армяне, и азербайджанцы, все вместе были.
– Сколько человек было у нас в классе? Не помню, что-то около сорока. Нет, девочек было мало, человек восемь-десять. В основном парни. Русских сколько? Ну, не знаю, половина, пожалуй. В футбол играли. Не знаю, что еще сказать.
– Оружие? У них арматурные прутки были, лопаты, топоры. Ружья в основном охотничьи, не так много. То есть почему мы не сопротивлялись? Так нас же не трогали! Они организованные были, а мы что? И потом, некоторые люди прятали армян. Да-да, даже были азеры, которые прятали. Они очень рисковали.
Игорь затянулся сигаретой в последний раз, бросил, растоптал, взял Миру под руку и они пошли в автобус. Поехали дальше, и Чернов опять упустил возможность заговорить с Моной. Да и о чем с ней говорить-то, ее вишь что интересует. Чернов даже растерялся. Хотя он вроде на любую тему был подкован, но тут что-то особенное.
В Йосемитском заповеднике Мона наконец-то потерялась. Пришло и прошло время отправления, пять минут, десять, а ее все не было. Туристы слегка возмущались, мужчины вышли покурить, сумгаитская Мира собирала чаевые для водителя. Чернов даже начал слегка волноваться. Мона опоздала на двадцать минут, ловя ртом воздух, объяснила, что заблудилась и просит прощения за невольную задержку. Гертруда, не слушая ее, злобно орала в микрофон на весь автобус, что нормальные люди не теряются, не бегают куда не надо и не задерживают коллектив. Автобус уже ехал по извилистой дороге из заповедника, а Гертруда все кричала в микрофон. Могла бы, так прибила эту чертову Мону.
Несчастная Мона все пыталась как-то объясниться, ее никто не хотел слушать. Мира, держась за кресла, подошла к ней и сказала:
– Это вы сейчас опоздали? Давайте шестнадцать долларов!
Мона, под неостановимый монолог Гертруды, полезла в кошелек, достала деньги, подала, потом спросила:
– Почему, за что?
– Она еще спрашивает! Это типы водителю, что вы, не знаете что полагается?! – гневная Мира сунула деньги в конверт и пошла к Гертруде, отдать. Та наконец-то выключила микрофон, зашепталась с Мирой.
Ехали по Калифорнии, вот уже горы сменились холмами, на них толпились ветряные электростанции. Начались маленькие города, окруженные виноградниками; в одном из таких городков сделали остановку на кофе и туалет.
Чернов стоял возле автобуса, ждал отправления. К нему подошел Игорь, муж Миры, сказал:
– Эта, ну что все время опаздывает, как там ее? сказала моей жене в туалете, что она с нее чаевые не имела права требовать. Ну ты подумай, что за человек такой! – подходили другие туристы, и Игорь повторял и повторял свою историю, каждый раз добавляя красок.
Мира с группой женщин подошла к автобусу, они что-то оживленно обсуждали. Увидев Мону, Мира спросила:
– Так Вы что, чаевые вообще давать не хотите?
– Да нет же, – спокойно улыбнулась Мона. – Я ведь Вам дала шестнадцать долларов, правда? Ведь дала? Если бы не хотела, не дала бы, Вы это понимаете? Все, что я Вам сказала – это что чаевые служат выражением добровольной благодарности. Вы не обязаны их давать. Поэтому по форме чаевые не следует требовать. Если уж Вас уполномочили их собирать, надо предлагать, спрашивать согласия, понимаете?
– Так я, значит, Вас неправильно поняла... – сказала Мира.
Все уже садились в автобус. "Ну какая дура! – подумал Чернов. – Совсем в людях не разбирается. "
Автобус выехал за границу города , и тут Гертруда включила микрофон.
– У нас сложился прекрасный коллектив, мы очень хорошо проводим время, – сказала Гертруда. – Но есть отдельные личности, которые нам мешают. И даже устраивают скандалы в туалете, потому что чаевые давать не хотят. Да-да, вы знаете, о ком я говорю...
Она явно провоцировала Мону, и Чернов слабо надеялся, что та удержится, промолчит, но ...
– Вы обо мне, что ли? – воскликнула Мона. – Так я никакого скандала не устраивала. Мира, что я Вам сказала... и я же вам дала деньги, что же Вы молчите...
Она привстала на сиденье, оглянулась назад, на Миру, призывая ее в свидетели. Та поджала тонкие губы, отвернулась к окну.
– Да, о вас, о вас, – радостно заревела в микрофон Гертруда. – У нас еще два дня в Сан-Франциско, так you are not welcome in my bus! И можете мне чаевые не давать, хотя мне и полагается за десять дней. Да вам вообще не место среди нас, весь тур нам ...– Гертруда кричала и кричала, автобус ехал, Мона пыталась что-то сказать...
– Сейчас или никогда. – Чернов подхватился и побежал по проходу. Он упал на сиденье рядом с Моной, навалился на нее всем телом. Она билась под ним как рыба, хотела встать. Что она собиралась делать, он не знал. Да она и сама, наверное, не знала. Пожалуй что хотела остановить автобус, вызвать полицию или еще что-нибудь такое неподобное, американское.
Здесь, в автобусе, все было как там, в Союзе, двадцать или тридцать лет назад. Те же лица, и те же выкрики: она сама виновата! Так ей и надо, правильно! и он знал, что нужно перемолчать, переждать, пригнуться. Против народа не попрешь, тем более против начальства, а Гертруда здесь начальник, это ее территория. Чернов прижал Мону к окну; она плакала, по ее лицу текли настоящие слезы, и все повторяла:
– Надо было заплатить полторы тысячи долларов, чтобы такое получить; меня так в жизни не унижали; эта брыластая гадина не имеет права...
– Не унижали... нас там топтал кто только мог... забылось просто за новой жизнью...какая она горячая... те, кто впереди сидят, не видели, что я пересел... задние только... да ладно, переморгаю... – думал Чернов, а вслух говорил:
– Успокойся, успокойся, она того не стоит, не доводи себя... тише, тише... ее все равно не перекричишь, у нее микрофон... да и черт с ней... ты же умница, перестань, чего тебе с этой дурой тягаться; ну вот опять губы поползли, да она слезинки твоей не стоит, поорет и успокоится; видишь, все, все против тебя...
Какая она мягкая и упругая, горячая и влекущая, это будет незабываемая ночь, повезло как, торчал Чернов:
– Один я к тебе пришел, ты-то это понимаешь, ценишь? Никто, никто больше тебе не поддержал, только я. Не так легко идти против всех, а я пошел, понимаешь? Ты здесь как ... как ... – искал слово Чернов. Мона вдруг перестала плакать, посмотрела на Чернова и подсказала:
– Как прокаженная, да?
– Ну примерно, как изгой, понимаешь, а я не посчитался, не посмотрел, подошел, я один... – Чернов сказал и почувствовал – мягкое тело Моны под ним вдруг отвердело, она, не сделав ни одного движения, будто отодвинула его и заглянула в глаза.
– На вот, попей воды, – он протянул Моне бутылку.
– У меня своя вода есть, там в пакете, подай пожалуйста, - всхлипнула Мона, и вытирая слезы, рукой показала на пакет, висящий на ручке кресла. Чернову пришлось отодвинуться немного, чтобы достать воду. Мона в это время распрямилась, села удобней, вытащила из угла сумку, поставила на сиденье между ними, достала из сумки пудреницу, посмотрела на себя в зеркальце и тихонько засмеялась:
– Страшилище какое. Нос плюской, сам русской.
Чернов посмотрел на нее: круглые глаза блестят, губы распухли, длинный нос покраснел, волосы так и не расчесала, некогда было. Он подал ей воду и смотрел, как она пьет из горлышка, запрокидывая бутылку все выше и выше, и он, Чернов, как-то уменьшался с каждым глотком, отодвигался все дальше и дальше, хотя и сидел по-прежнему рядом. Напилась, положила бутылку на сиденье между ними, утерлась ладонью и взглянула на Чернова веселыми глазами:
– Так ты у нас герой выходишь, а, Чернов? К прокаженной подошел, не испугался, чего люди скажут. А они скажут, у них не заржавеет.
– Какая ты, уже и восстановилась, – Чернов сел ровнее, горько усмехнулся. Ляпнул, дурак, не надо было, да слово сказано, не вернешь. – Теперь ты сама сильная, я тебе уже и не нужен, да?! Так мне уйти?
– Ты чего, Чернов?! – удивилась Мона. – Конечно, нужен. Сиди, я тебя не гоню, да это и твое место, изначально было. Расскажи мне чего-нибудь.
– Про себя или про тебя? – спросил Чернов.
– Да все равно. Про себя расскажи. Про меня. Чего ты от меня хочешь?
– Приходи ко мне сегодня вечером. У меня шампанское есть, и номер отдельный. Придешь? – спросил Чернов.
– Может быть. Я еще не решила. А думаешь, хорошо будет? – спросила Мона.
– Думаю, что будет хорошо, – обнадежился Чернов. – Конечно, хорошо. – его тянуло к этой женщине с удивительной, неожиданной для него силой.
Вечером, в номере Чернов положил шампанское в холодильник, принял душ, сел на кресло у двери ждать. Проснулся глубокой ночью все в том же кресле. Так Мона и не пришла.
Он увидел ее на завтраке в холле гостиницы, позвал к своему столу:
– Чего же не пришла. Я ждал.
– А чего ты сам не пришел, Чернов?
– Так у тебе отдельный номер?
– Ну конечно, отдельный. Все боишься, что эти люди скажут? Не набоялся еще? Посмотри на меня, Чернов. Разве я похожа на человека, который будет делать что-то тайком?
Не придет она, понял Чернов. И он к ней не придет. Гертруда скомандовала в автобус. Он пошел, ездил весь день с группой, входил и выходил в указанных Гертрудой местах. Вечером его позвали на прощальный ужин. В номере у Гертруды собралось больше половины группы, выпивали, разговаривали. Обсудили Мону со всех сторон, и Гертруда предложила подписать коллективное письмо, как Мона все время опаздывала и мешала им отдыхать. А письмо она уже написала. Все подписывались, и Чернов тоже подписал, хотя и был собой недоволен.
В аэропорту Сан Франциско он встретил Мону в зале ожидания. Они опять летели вместе. Он сказал ей о письме, что такое существует.
– А ты там был? – спросила Мона.
– Нет, – ответил Чернов, – мне рассказали.
– Ну и куда они с этим письмом, – засмеялась Мона, – в какой партком понесут? Вот совки, двадцать лет тут живут и не меняются. Да ну их совсем. Калифорнию это не отменяет.
Они гуляли по залу ожидания, и Чернов говорил:
– Ты можешь мужчине понравиться, есть в тебе это. Вот нерешительная ты, осторожная. Так мы с тобой нашу ночь и упустили.
– Я не могу так сразу. Мне нужно время, - сказала Мона.
– Тебе нужно время, – повторил Чернов. Времени у них не было. Через пять часов они прилетят в Нью Йорк и разойдутся по своим жизням. Больше им не встретиться.
– Мне нужно доверие, – сказала Мона.
– Тебе нужно доверие, – эхом подхватил Чернов.
Лучшие женщины нашей жизни проходят мимо нас. Они уходят от нас в болезнь, или в другие жизни. Они проходят, как скорый поезд мимо полустанка, не останавливаясь, освещая платформу огнями чистых окон. Не догнать, не ухватить за поручень, не вскочить на подножку. Он заговорил с ней о том, какая она удивительная, прекрасная, ни на кого не похожая, сильная и слабая, умная и желанная. Больше он не мог ничего сделать, ни для нее, ни для себя.
Чернов говорил и сам увлекался, шел за своим голосом, хрипловатым, твердым, с раскатистым "р". Он входил в свой голос, как дом, выметал подметные письма, закрывал дверь, открывал окна, выходил на террасу.
За террасой, в парке только что закончился ливень. Гигантские секвойи погружаются в зеленые поляны широкими, расширяющимися книзу коричневыми стволами. Ветви сплетаются в высоте в нежном объятии. Листья на них чистые, ярко-зеленые, как будто не августовские, а июньские. Нет и намека на желтизну осени. Чернов, который гуляет по парку – совсем еще молодой, до бесед с куратором, до лондонского патриота, до всех писем, – молодой, веселый, новенький – готовенький для счастья и радости. Он ждет от жизни только хорошее.