Позвольте называть Вас мамой

 
Сотрудник одной из московских газет, Федор Михайлович Достославский, пришел домой около шести часов вечера. Он по привычке позвонил в дверь, но ему никто не открыл. Он немного постоял на площадке, раздумывая, куда могли деться жена и теща, но ничего путного ему в голову не пришло. Тогда он отпер дверь своим ключом и неслышно вошел в квартиру.


Все было как обычно – лишь темное зеркало в прихожей подмигнуло ему заговорщически, не забыв отразить его удивленную физиономию. Дом не откликнулся на его появление ни единым звуком, и вслед за щелчком замка наступила тишина. Федор Михайлович почесал в затылке. Откуда ни возьмись, выскочил кот Генрих Восьмой, сильно напугав хозяина, и принялся с громким мяуканьем тереться о его ноги.


- Ну что ты, брат, все мяукаешь? Не покормила тебя хозяйка? Это ничего, бывает. И куда же они все ушли, не знаешь? Не знаешь. И для чего тебя только здесь держат, если ты ни на что не годишься. Нехорошо, Генрих, нехорошо…



Федор Михайлович твердо знал, что кот не умрет голодной смертью… Более того, он стал таким жирным за последние две недели, что с трудом передвигал лапы и все норовил прилечь отдохнуть. И Генрих Восьмой обещал стать втрое объемнее – все зависело от того, сколько еще проживет в их квартире Наталья Александровна, мама жены Достославского Иры. Она будто нарочно кормила кота и Федора Михайловича до изнурения, так что те после ее обедов не могли двигаться и стремились занять горизонтальное положение.


И Достославский был бы рад этому, если бы не душеполезные беседы, которыми сопровождались эти обильные трапезы. Стоило Федору Михайловичу взяться за ложку, теща вставала спиной к плите и начинала:


- Ну как, что на работе? Я, конечно, не хочу настаивать, но неплохо бы тебе поговорить со своим начальником по поводу повышения. Ира женщина молодая, и когда она выходила за тебя замуж, я рассчитывала, что ты сможешь сделать ее счастливой. Ты обещал по мере своих сил, но я вижу теперь, что эта мера совсем невелика. Ведь ты даже дома не хочешь быть хорошим хозяином – вон, уже который день я прошу тебя передвинуть стол немного вправо – ведь так будет легче проходить на балкон. Неужели это должны делать мы, слабосильные женщины? Ира тем более на пятом месяце, ей вредно и сумку поднимать, не то что столы ворочать…


И далее в том же духе. В результате Федор Михайлович поднимался, скрипя зубами, часто не дожив до второго, вежливо благодарил и уходил в свою комнату.


Теща приехала погостить из Суздаля на две недели, когда узнала, что Ира ушла в декрет на своей работе. Им, конечно, было о чем поговорить, не виделись они давно, а телефонные звонки были дороги. Федор Михайлович сначала был только рад, опрометчиво решив, что визит тещи обойдется им дешевле, чем бесконечные междугородные переговоры, но он и не представлял, какое живейшее участие Наталья Александровна примет в их семейной жизни.


Сначала она была ласкова и приветлива с зятем, много рассказывала о своем древнем городе, хотя ее облик марку города отнюдь не поддерживал. Теща была высока, довольно стройна, красила седеющие волосы в блондинистую масть, а губы – помадой цвета «сицилийский апельсин». Она курила ментоловую «Вирджинию», и каждый раз, когда у нее заканчивались сигареты, просила любезного зятя «захватить пачечки две по дороге», как будто не могла сделать такой простой вещи сама. Он вежливо выполнял просьбу, сгорая со стыда, и таким образом вступил на путь добровольного рабства.


Наталья Александровна твердо держалась принципа: «Мужиков надо кормить». Поскольку мужиков в доме было всего два – Федор Михайлович и Генрих Восьмой, они и стали объектами интенсивного кормления. И оба были бы не против, если бы не видимая угроза ожирения сердца у полосатого монарха и изматывающие разговоры с тещей у Достославского...


Федор Михайлович был воспитан в интеллигентной семье. Он и представить себе не мог, что женщину, а уж тем более старшую, а уж тем более маму жены, а уж тем более из Суздаля, можно оскорбить намеком на то, что она загостилась. Но это было действительно так. Теща загостилась. Она приехала на две недели, а жила у Достославских вот уже полтора месяца, и кроткий Федор Михайлович начал выходить из терпения. Он ежедневно слушал лекции о том, как правильно заправлять постель, сколько раз нужно шаркнуть ногами по коврику, чтобы ботинки стали чистыми, как гладить Генриха Восьмого, чтобы ему было приятно, куда сводить Ирку, чтобы она вспомнила безмятежные детские годы и что Наталья Александровна «вот уже третьи колготки рвет о проклятый гвоздь, торчащий из стула, который ты все никак не забьешь».


Что мог поделать Федор Михайлович, если он плохо ладил с домашним хозяйством, и забить гвоздь для него было так же трудно, как Наталье Александровне написать статью о вреде пиратской продукции. Он устал. Устал не только от разговоров тещи, но и от ее прически, запаха ее сигарет, от ее манеры стряхивать пепел в цветочный горшок вместо пепельницы, от ее жеманного говорка.

Жена относилась к его страданиям спокойно:
- Ничего страшного, это естественно. Девяносто процентов зятьев ненавидят своих тещ, из них тридцать процентов склонны к суициду, и сорок процентов готовы убить тещ в состоянии аффекта. Остальные двадцать процентов делятся на две группы: первые молча терпят, вторые хладнокровно убивают.


Как известно, против цифр возразить что-либо было трудно, и Федор покорно кивал головой. Он принадлежал к тем, которые терпят, это было очевидно. К тем десяти процентам, которые терпят.


Ира работала в небольшом бюро социологических исследований, и любимая работа стала для нее хобби. Приходя домой, она часто проводила социальные опросы среди родственников или друзей, просто так, для собственного удовольствия. Иногда она для таких целей шла в парк или в какое-нибудь другое людное место и отлавливала сто человек для опроса. Те самые сто процентов. Ох, и натерпелся же Федор Михайлович, когда был приглашен на такую целевую прогулку! От стыда у него едва не сгорел воротник пальто. Жена приставала к каждому мужчине с вопросом:
- Извините, пожалуйста, вы женаты?


В глазах мужика явственно читалось: «Зачем тебе? У тебя же вон, один есть. Правда, не Бог весть какой, не то что я…» Но почти все отвечали. Если ответ был утвердительным, Ира задавала каверзный вопрос про тещу. Эта статистика особенно ее радовала, потому что опросить сто зятьев – дело весьма непростое. Она еще лелеяла мечту провести подобный опрос среди тещ, но пока не решалась.

Так что несчастный Федор Михайлович не чувствовал поддержки ни с какой стороны. Даже Генрих Восьмой перешел на сторону ненавистной тещи. Оставались друзья. Таких, которым Федор Михайлович мог все рассказать, было только двое – Владимир Ильич Маркс и Дмитрий Иванович Пенделеев. Но ведь дело не в количестве, а в качестве, не правда ли?


Качество и впрямь было отменным. Дмитрий Иванович, потомственный слесарь-карусельщик, утешал друга как мог, а мог он утешить только одним способом: помочь впасть в запой, чего Федор Михайлович сознательно избегал. Еще Пенделеев любил рассказывать анекдоты на все случаи жизни, и это было бы очень забавно, если бы в каждом анекдоте про тещ и зятьев Федор Михайлович с ужасом не узнавал себя и Наталью Александровну. И все же он находил в беседах с Дмитрием Ивановичем временное успокоение – тот был человеком легким в общении и на подъем.

Что же касается Владимира Ильича, то он был прямой противоположностью Дмитрию Ивановичу – говорил мало и с трудом, зато каждая его фраза звучала как тезис Сталина или изречение царя Соломона. Он не пил даже пива и осуждал Дмитрия Ивановича краткой фразой:

- Сопьется мужик.

Ну, чем не царь Соломон? Федор Михайлович ценил Маркса за его основательность и спокойствие, все его советы принимал близко к сердцу, но не всегда понимал, что тот имел в виду. Иногда они вместе прогуливались по Измайловскому парку. Федор Михайлович рассказывал о своих бедах, а Владимир Ильич молча курил и периодически кивал головой. В конце прогулки Маркс выносил вердикт, и они расходились по домам, весьма довольные друг другом. Правда, Достославский чувствовал, что полностью его терзаний Владимир Ильич не разделяет и считает их в глубине души полнейшей ерундой. Правильно, ведь тещи-то у него не было.


Федор Михайлович просто не мог молчать о проблеме – такой у него был характер. Маркс для роли жилетки подходил больше, чем Пенделеев, и в этот тяжелый период Федор Михайлович старался общаться именно с ним. На днях они опять гуляли по парку. Дело шло уже к октябрю, погода стояла ветреная и прохладная. Федор Михайлович уныло плелся рядом с Марксом по дорожке, пинал разноцветные листья носками потрепанных о московский асфальт ботинок и жаловался на судьбу. Владимир Ильич по традиции не говорил ни слова, пока Федор Михайлович не истощил весь свой запас жалоб и причитаний, а потом изрек:

- Когда-нибудь и она уедет…

Федор Михайлович услышал в этом отзвук философски-далекого «И это пройдет» и совершенно успокоился. Не будет же теща, в конце концов, жить у них вечно. Он обрадовался, крепко пожал холодную короткопалую руку Маркса, поднял до ушей воротник пальто и бодрым шагом отправился домой.

Теща не уехала в тот день, но в душе Достославского затеплилась надежда.

- Генрих, где народ-то весь? Ну ладно, иди сюда, сейчас дам тебе поесть.
Федор Михайлович, наконец, разулся и прошел в кухню, чтобы накормить алчущего, с громким мяуканьем бежавшего за ним вслед. Он достал из холодильника пакет с кормом, насыпал в кошачью миску и окинул взглядом кухню. Она была, как всегда, безупречно чиста, обед ждал его на плите. Достославский уже хотел было налить себе грибного супа, когда его взгляд упал на записку. Быстрый женин почерк он узнал сразу:

«Дорогой, поешь без нас, все готово, осталось только подогреть. Я поехала на вокзал провожать маму. Она уезжает семичасовым поездом – срочно вызвали на работу. Целую, Ира.»

Федор Михайлович не верил своим глазам. Он перечитал записку еще раз – ошибки не было, зрение ему не изменило – теща действительно уехала! Уехала, уехала, уехала!
Он повторял это слово много раз, оно звучало в ушах, как волшебная музыка. Ему хотелось прыгать, кружиться по комнате, ходить на голове. Казалось, стоит раскинуть руки – и он взмоет в небо, как большая свободная птица. Он с радостно-бессмысленной улыбкой смотрел на записку, прижимал ее к груди, перечитывал, вертел в руках, снова перечитывал. «Уезжает семичасовым поездом» - звенело у него в ушах.

Он не спеша, с особенной яркостью и полнотой переживая каждый миг своей свободы, сел за стол, медленно съел суп в восхитительной тишине, откинулся на спинку стула, еще раз взглянул на записку. Нежность и любовь ко всему миру овладели им. Жить было так хорошо, что он чувствовал себя способным обнять всех людей сразу и прижать их к сердцу. Он с таким же наслаждением съел второе – тушеное мясо с картошкой, налил себе кофе и закурил. На колени вскочил сытый кот, заурчал, начал тереться головой о живот Достославского, тыкаться мордой в руки. Федор Михайлович гладил его и приговаривал:

- Ох ты, Генрих, милый ты мой. Хороший кот, ласковый, добрый. Лучше тебя и нет ни у кого кошек. Разве тебя с Панкратом Пенделеева рядом можно поставить? Панкрат – ничтожество, а ты у меня умница, талант. Ну, давай за ухом почешу, знаю, что ты любишь. Нет, вы только представьте себе, ваше величество, теща уехала, да еще и семичасовым поездом. Что нам еще с тобой для счастья надо? А?

Кот мурлыкал, очевидно, соглашаясь. Он не ожидал такого избытка милостей от обычно невнимательного хозяина и ловил каждую секунду, крепко зажмурив плутовские глаза.

Федор Михайлович размяк, и от счастья у него появилось новое чувство – он попытался стать справедливым, причем чисто интуитивно. Он стал понимать сотрудников, перестал ненавидеть редактора Геннадия Семеновича Василиска и газовщика, который вот уже неделю обещает прийти.

Как же, все-таки, хорошо прийти с работы и поесть горячего, изумительно вкусного грибного супа… Неожиданно подобревшие глаза Федора Михайловича увлажнились:

- А ведь суп-то теща готовила! Готовила, небось, и думала обо мне, чтобы я пришел с работы и поел. Другую тещу не заставишь и чаю зятю налить, а эта мне полный обед каждый день, как в ресторане… Подумаешь, замечания она делала. Ведь во многом она права. Врет Пенделеев – не всегда теща враг человека. И за что я ее ненавидел?

Совесть начала потихоньку грызть Федора Михайловича. Чем больше он думал о теще, тем стыднее ему становилось за свои крамольные мысли и несправедливое отношение:

- Уж, наверное, она чувствовала, что я ненавижу ее. Женщины, они все чувствуют. У них интуиция хорошо развита. Страдала, наверно, бедняжка, но виду не подавала. Какая выдержка, характер какой! А я, пень безмозглый, и не думал не гадал, что она переживать умеет. Как же теперь быть? Обидел человека, надо уметь и прощения попросить. Но ведь она уехала, не догонять же.

Федор Михайлович впал в грустную думу. Мысль об обиженной, забитой, незаслуженно оскорбленной теще не шла у него из головы. Надо было срочно исправлять ситуацию. Идей не было, и Достославский совсем было отчаялся, как вдруг хлопнул себя по лбу:

- Ох, дурак я дурак! А письма-то на что? Письмо ей напишу, и все встанет на свои места.

Федор Михайлович обрадованно вскочил, уронив на пол задремавшего Генриха Восьмого, и побежал в кабинет.

Через полчаса он держал в руках следующее:

«Уважаемая, дорогая Наталья Александровна! Вы, наверное, удивитесь, что я Вам пишу, не успели Вы уехать. Дело в том, что за последнее время я так к Вам привязался, что мне захотелось продолжать общаться с Вами. Простите меня, если я что-то делал не так, может быть, обижал Вас своим холодным молчанием, когда Вы хотели со мной поговорить. Сами понимаете, устаю на работе. Ваши советы мудры и исключительно полезны, выполняя их, можно научиться жить без проблем и ошибок. Я постараюсь следовать им всегда, и каждый раз, когда у меня что-то будет получаться, я буду поминать Вас в своих горячих молитвах. Простите меня за невнимание к Вам, знаю, что вел себя по-свински, но сделанного, как говорится, не воротишь. Вы – кладезь достоинств, о которых я не могу даже мечтать. Если перечислять их в этом письме, придется отправлять его бандеролью. Поэтому не буду уточнять, вы и сами знаете. Вы великолепно готовите, и каждое блюдо проникнуто Вашей искренней любовью ко мне и моей супруге. Я буду очень рад, если Вы ответите мне на это письмо, и сразу же напишу Вам следующее. Позвольте в нем называть Вас мамой. Вы лучшая теща в мире! Спасибо Вам за все. Ваш приезд был большим праздником для меня. Передавайте привет многоуважаемому Петру Афанасьевичу. Ваш горячо любящий зять Федор Достославский».

Он с удовольствием перечитал письмо, поглядел на корзину, полную испорченных посланий, и, от полноты чувств приписал:

«P.S.: Привет от Маркса и Пенделеева. Я каждый день им о Вас рассказывал, и они заочно в Вас влюблены».

Федор Михайлович ласковыми, осторожными движениями заклеил конверт с эпистолой, подписал адрес.

«Надо бы его сразу на почту отнести, чтобы быстрее дошло. Приедет Наталья Александровна домой, а письмо сразу за ней».

Он надел ботинки и уже надевал пальто, как раздался звонок в дверь.

«Наверно, Ира вернулась. Проводила мамочку нашу», - подумал он нежно и пошел открывать дверь.

Увиденное потрясло его. Из-за плеча жены выглядывало улыбающееся, раскрасневшееся лицо тещи. Федор Михайлович, как был в пальто на одном плече, так и сел на калошницу, с ужасом глядя то на письмо, то на тещу.

- А мама решила сегодня не ехать, - весело сообщила жена, - еще недельку у нас поживет. Подождет работа.

- Подождет, - тупо кивнул головой Достославский и поплелся в свой кабинет.
Вслед ему неслось:

- Неужели трудно было за собой тарелку сполоснуть! И зачем только Ира за тебя выходила? Муж-неряха – это трагедия, хуже, чем тараканы в доме.

Федор Михайлович изорвал письмо на мелкие кусочки и швырнул в открытую форточку. Он долго следил за кружащимися на ветру белыми клочками и подавлял желание выпрыгнуть за ними вслед. Необъятное, гомерическое какое-то отчаяние перевесило все земные чувства. Раскаяние надолго, если не навсегда покинуло Достославского. Неделя, Боже мой, - это же целая вечность!

Ночью он долго ворочался:
«Маркс и Пенделеев в вас заочно влюблены»… Идиот!

 Сентябрь, 2005 год.