Дядя приехал.
Ко мне дядя приехал. Я вообще-то слышал в семье, что у нас на Дальнем Востоке есть родственники, а так не встречался с ними. А тут звонок в дверь.
Открывается дверь, а там стоит мужчина типа пассажира на вокзале и говорит мне: «Вы Вячеслав Сидоров?»
Я отвечаю: «Да».
Я вообще-то ходил сходить к дружку по институту, конспект списать. А тут этот дядя. Валандайся здесь с ним. Но делать нечего. Пригласил его в дом.
Сказал: «Проходите», - а сам достал из холодильника что было на стол.
Сели. Сидим. И тут дядя говорит мне: «Выпьем что ли за встречу, племянничек?»
Я вообще-то не пью. Хотел отказаться. Но потом подумал: изредка можно.
А дядя достал бутылку с жидкостью подозрительного цвета и говорит мне: «Самогон. Сами гоним».
Выпили по одной стопке. Я подумал: вообще-то ничего. Выпили по второй. Закусили солёным огурцом с картошкой. Помолчали немного. Выпили по третьей.
И тут меня осенило: дядя приехал. А я сижу как истукан и ни капли радости не выказываю при виде родственника. Чёрствыми мы люди какими-то стали.
Но тут я обошёл стол, горячо обнял дядю и сказал ему6 «Как хорошо, что вы приехали, и мы, наконец-то, увиделись. А то без вас в Москве чего-то не хватает».
Дядя мне сказал: «А ты думаешь, я просто дядя? Я же в ансамбле местного значения пел. В профессионалы начальство толкало. Работал шофёром. От хозяйства не хотелось отрываться. А так?»
Дядя вышел в прихожую, зачем-то открыл дверь на лестницу и взял несколько самых нижних нот пропев: «О-хо-хо. Вдоль по Питерской. Эх…», - и закрыл дверь.
Эффект вышел потрясающим. Я так почти никого не знал в подъезде, а тут прибежала снизу соседка, говорит: «Я Марья Ивановна. Живу на первом этаже в квартире под вами. Нельзя ли у вас в квартире потише сделать радио?»
Мы пообещали. А дядя тогда вышел на балкон и оттуда пропел: «О-хо-хо. Вдоль по Питерской…»
Я думал, обойдётся. Но нет. Справа на балконе выскочил сосед и стал размахивать красным флагом.
Неожиданно, с балкона над нами раздался голос к тому, кто размахивал флагом: «Вы семьдесят лет разваливали советскую власть и ещё хотите?»
Тот с третьего балкона закричал тому с четвёртого: «Вон мы семьдесят лет разваливала и не развалили, а вы за десять лет развалили так, что уже страны нет».
Дядя взял ещё несколько нот, а по двору шла молодёжь, и они стали выкрикивать лозунг: «Спартак – чемпион!»
Дядя в ответ закричал им: «Свободу Монолесу Глезосу!»
Я ещё спросил его: «Кто такой Манолес Глезос?»
Тот ответил: «Я точно не знаю, кто такой. Их отец часто повторял. Когда его в комсомол принимали, какого-то героя в какой-то стране посадили. И все в нашей стране скандировали эту фразу. Отец и сам позабыл, кто он такой, но любил иногда выкрикивать эту фразу, и все успокаивались».
Дядя ещё раз выкрикнул эту фразу, со двора ответили про Спартак, а с пятого раздался испуганный голос: «Прекратите митинг. Он не санкционирован».
Мы вышли во двор. А во дворе уже знали про дядю и от столика, где мужики забивали козла, кто-то позвал дядю: «Не знаю, как вас по имени-отчеству, но, не можете ли подойти к нам?»
Среди собравшихся оказался мой дружок, а когда дядя подошёл, мужик попросил: «Не можете ли вы исполнить из вашего репертуара несколько строчек?»
И дядя выдал на гора: «О-о-о, - и запел, -Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской».
Один с испугу стукнул фишкой, закричал: «Рыба!»
Другой закричал: «Так не может быть!»
Другой : «Под такую музыку всё может быть!»
Они отвлеклись. Мы с дядей отошли от них, и дружок с нами увязался, пригласил в сауну. В сауну, так в сауну! В сауне некоторые сидели в шапках и хлестали себя вениками.
После парилки дядя нырнул в холодную воду в бассейне и не выныривает. Мы испугались за него.
А дядя вынырнул и своим «О-о-о» такое облегчение людям сделал, что все расслабились и предложили тост за дядю. И у нас с собою было.
Дядю дружок пригласил на матч «Спартак-Динамо». Там дядю болельщики попросили скандировать: «Спартак – чемпион!», в такт ему надрывая свои голосовые связки – получилось впечатляюще.
А, когда пошёл сдавать зачёт, то преподаватель, тоже болельщик «Спартака», который видел нас с дядей на стадионе, после какой-то мало значимой фразе по предмеиу поставил мне зачёт.
Уезжал дядя тихим морозным утром. Падал снежок. Уже в вагоне мы с дядей на прощание выпили. Соседка по плацкарту обрадовалась, что дядя тоже едет до Владивостока, достала что-то закусить.
Дядя сказал: «Ну что ж, племянничек. До свидания. Теперь приезжай во Владивосток».
Я сказал дяде: «До свидания», - вышел из вагона и, когда поезд тронулся, помахал дяде вслед.
На этом можно было ставить точку, но оказалось, что этот дяддя был вовсе не моим дядей. А приехал настоящий и, когда я открыл дверь, тут же представил документы, по которым значилось, что он мой дядя и есть.
А потом этот настоящий дядя так и мелькал перед глазами: то в управление по делам фирмы, то в саму фирму, то по магазинам. Я перестал его замечать. А когда дядя уезжал, то я даже не пошёл его провожать. Так, попрощались за руку, и дядя исчез. Как будто и не было. Черствыми мы какими-то стали, товарищи. Время, что ли, такое.
Сила привычки.
Он и она были созданы друг для друга. Они поняли это, едва взглянув друг другу в глаза. У неё глаза синие и прозрачные как небо уже слегка ожесточились и потеряли свою глубину от вечных склок с людьми. А у него глаза серые с металлическим блеском. Глаза человека, который ещё не пробился, но обязательно пробьётся. Они только взглянули в глаза друг другу, и им захотелось смотреть и смотреть. Она ему завешивала колбасу, и стрелка не дошла до контрольной отметки. Он не выдержал и крикнул ей: «А почему вы мне не довесили десять грамм?»
Он проклинал себя за этот выкрик. Тем более, что она, оказывается, перевесила ему колбасы на десять граммов и со злорадством смотрела на него.
Но он уже не мог остановиться. Чувствуя, что губит свою любовь, что на другой полке весов в качестве противовеса не лежитупаковка, выкрикнул: «А почему вы не учитываете вес упаковки?»
Она бросила упаковку на весы и снова с насмешкой посмотрела на него. Он захотел казнить самого себя перед ней. Сказать ей, что раздражён от переутомления. Попросить её улыбнуться, прибавив, что её улыбка выше всех наград. А вместо этого вновь вырывались слова: «А за день килограммы набегают…» А она уже не проговорила, а пролаяла в ответ: «Идите сами в продавцы, коли так! Больше от вас пользы будет, сидите, штаны протираете!»
Они чувствовали, что созданы друг для друга, что искали друг друга всю жизнь. Но не могли остановиться и нанесли друг другу ещё несколько обидных ругательств.
Он опомнился на улице, решил действовать. Отпросился с работы, купил цветы, конфет. Почти разорился. И с этими атрибутами любви хотел войти в магазин. Но наступил обеденный перерыв.
Она стояла у дверей и на тех, кто старался проникнуть в магазин, выходя из себя, кричала: «Обед. Обед!»
Но она сразу узнала за стеклом его глаза, которые теперь мечтательно закатились. Её глааз в ответ просветлели и налились синевой. Он улыбчиво протягивал ей цветы и коробку конфет. Словно хотел проникнуть через стекло. Она улыбалась, но привычно кричала: «Обед. Обед!»
Его взгляд вызывал в ней тревогу, как ветер в голове пронеслась мысль, что он может обидеться и никогда больше не прийти. Но, закрыв дверь за последним посетителем, она автоматически отвернулась и поспешила вовнутрь магазина: только бы успеть пообедать и сбегать домой проведать маму. Его взгляд молил остановиться, но сила привычки брала своё, и она не смогла остановиться.