Далеко-далеко…
В глубинах бездонного ущелья, в сердцевине топких трясин, в темноте забытых чащоб жила-была сказка.
Никому не нужная сказка. Все гнали ее от себя, боялись, опасались, избегали, сторонились.
Кому нужна убогая, некрасивая, противная, страшная сказка?
Никому…
Заброшенная, одинокая, сиротливо бродила она по обочинам объездных дорог, продиралась сквозь заросли нехоженых троп, плелась пустыми ночными улицами, карабкалась по отвесным скалам …
Сказать, что она тяготилась своим положением?
Отверженностью, одиночеством, бойкотом…
Мучилась и переживала?
Нервничала и страдала?
Грустила и убивалась?
Вовсе нет.
Она радостно, словно маленькая девочка, скакала босиком по лужам в дождь. Или соперничала богатырским голосом с громом, солнечным зайчиком – с молнией.
Она взлетала одуванчиками к облакам. Муравьишкой бродила по травным лабиринтам лугов, бабочкой лакомилась цветочным нектаром. Плескалась вместе с золотыми рыбками в лесных речушках, медитировала водорослями у придонных камешков. Нежилась змейкой на горячих валунах. Рассекала ласточкой летнюю прозрачность воздуха.
Она забавлялась, вспоминая своих старших сестер. Передразнивая, коверкая, выворачивая наизнанку. Манерно важничала, иронично представляясь то одной сказкой, то другой. То снежной королевой она заглядывала в окна, корча смехотворные рожицы, то, вспомнив трубочиста, громко топая, носилась по крышам и чердакам, стойким оловянным солдатиком неслась в лодочке по стремительным потокам городских канализаций, высмеивая всех, кто попадался на пути, то алыми парусами манерно величественно приближалась к пустынным и безлюдным берегам Африки.
Это не значит, что она не любила своих сестер. Просто иногда к ней приходило такое настроение. Подростковый максимализм переходного периода.
Однако...
Вполне возможно она не была все-таки самой младшей, а может быть даже, была самой старшей сестрой, потому что помнила самую первую сказку ЭТОГО мира, ставшую и последней для первого сказочника Вселенной. Он, влекомый необъяснимыми силами, выполз из пещеры и угольком из костра нарисовал на расчищенной ото мха скале первую сказку. К сожалению, его тут же разорвал саблезубый тигр. Поэтому первая сказка стала последней.
Ее потому и боялись, опасались, избегали, страшились… Ведь каждое ее появление грозило неотвратимостью. «Последняя». Кто из нас хочет, чтобы в нашей жизни наступила последняя сказка? Кто-то мечтает, кто-то рассчитывает, кто-то верит, кто-то надеется, что сказки никогда не закончатся. Конечно, какое-то время так и происходит: сказки приходят, посещают, являются… Их рассказывают, их слушают, их подслушивают, их подсматривают, их переживают, их видят во сне.
Но…
Наступает кризис жанра, плато, депрессия, склероз, смерть…
И неотвратимая Последняя сказка тут как тут.
Каждый видит ее по-своему. К каждому она является в особом неповторимом обличии. Ни она сама, ни кто-либо другой не знает, в каком виде она предстанет. Один увидит ее старухой в черном балахоне со сверкающей полоской косы. Другой – великосветской львицей в ошеломительном красном платье. Третий или третья… Да какой смысл перечислять?! Каждый увидит в Последней сказке то, что хочет увидеть. Или, наоборот, то, чего боится.
А приходит она спонтанно, без всякой закономерности. Повинуясь сиюминутным порывам. Вдруг! Появится неожиданно из-за спины, испугав тенью на чистом листе. Но может и забыть… надолго… Навсегда? Жаль, но нет…
Однажды заглянула она ко мне. Принесла бутылку белого вина. Но, присев на краешек кресла, попросила воды.
Так и сияет теперь изумрудом у ножки кресла неоткрытая бутыль. И еще подрагивает холодная вода и не растаял еще след Ее дыхания на тонком стекле недопитого бокала, оставленного на подоконнике. И тончайший аромат духов еще витает в воздухе.
Она так и просидела на краешке кресла все время, пока мы общались.
Она оказалась очень красивой. Светлые волосы, собранные во французский узел. Рубиновые серьги искрились виноградными гроздьями. В глубоко пурпурном, почти черном, платье с заниженным корсетом, расшитым белым и серебряным бисером.
Разговорились… после некоторого неловкого молчания, разглядывания, узнавания…
О погоде. О новостях и событиях в мире.
Об обыденном и повседневном.
О великом и прекрасном.
– Когда видишь что-то поистине прекрасное и великое – твои творения становятся такими незначительными и мелочными, что хочется их просто сжечь и забыть.
– Что же тогда увидел Николай Васильевич?
– Гоголь не был сильным мыслителем, философом, аналитиком. Он был великим художником и рисование с натуры ему удавалось лучше всего. Настолько лучше, что не действительность переносилась им на холст, а изображение на холсте делались реальностью. Хотя и наговаривал сам на себя «Воображение мое до сих пор не подарило меня ни одним замечательным характером и не создало ни одной такой вещи, которую где-нибудь не подметил мой взгляд в натуре».
– Очень интересно! Ты и правда видела Гоголя и разговаривала с ним?
Она как бы невзначай пожала слегка плечами.
– Во время первой нашей встречи мы поспорили. Он пытался мне доказать, что роман или повесть не могут считаться законченными, если, например, из трех частей первая и последняя написаны, а вторая все еще в голове писателя.
Тогда-то он и сжег вторую часть «Мертвых душ».
Наивный!
Договорились встретиться через лет пять-семь.
Сильно изменился Николай Васильевич за это время.
Он так слился со своим предназначением, с делом своей жизни, с произведением, которое овладело всем его существом, не отпуская ни на миг. «Мертвыми душами» он жаждал оживить Россию. Неподъемный груз, непосильная тяжесть, непомерная ответственность.
В тот февральский вечер он наконец-то поставил точку.
Увидел меня.
И все понял: каждый человек самостоятельно проходит свой путь, все круги, от низменных желаний до небесного света, от грязи до очищения. И он свой путь прошел.
– Откровение, снизошедшее в мое сердце, непосильно мне, непонятно другим. Не в состоянии я объять необъятное, не в состоянии я ничего дать России…
Ты – единственная вещь моего воображения, моего разума, которая удалась мне. С тобой я боролся каждую минуту, жег рукописи, возвращался к готовым строкам, правил, менял, продлевая их незавершенность.
Но ты оказалась права. Финал определяет не автор. Бог.
Он молился. Я плакала. Чем я могла помочь ему? Ничем. Я – последняя сказка.
В тишине за дверью, стараясь не шуметь и явно вслушиваясь, что творится в комнате, семенил туда-сюда Семен. Гоголь вдруг вскочил! Повернулся ко мне. Глаза на бледном лице сияли!
– Не реви! Я знаю что делать.
Улыбался! Еще не затихло эхо его молитв, а он уже унесся мыслями куда-то.
Открыл дверь, чуть не сбив слугу.
– Семен…
– Ну… дальше тебе известно. Он-таки сжег третью часть «Мертвых душ»…
Ошарашенная тишина…
– Что ты? Я ж тебе говорю, Гоголь сжег вторую часть еще в первую нашу с ним встречу. После этого он все время работал над третьей частью, которую и закончил. У него феноменальная память была. Все, что он читал или давал читать окружающим, было им специально восстановлено, для сокрытия истинного положения дел.
– Я не об этом.
– А-а-а… Жалеешь. Не жалей! Глубина была на сотни лет опережающая время. Не известно, какая была бы русская литература сейчас. Чернышевский, Щедрин, Достоевский… Да и все великие могли быть просто ремиксами. Николай Васильевич в глубине своего мира, души, совести, божественного просветления это понимал.
Вот так-то.
…
…
…
Несколько минут мы сидели в тишине. Не шелохнувшись. Вечер постепенно завладевал пространством комнаты.
– Удивила, поразила, огорошила, ошеломила ты меня.
Сказка вдруг заулыбалась.
– Я тебе еще и не то расскажу!