1.
Хрустко и ломко. Пробираюсь меж сухих стеблей, и в ноздрях щекочет пыльный запах. Синие доски, угловатый фундамент – врастает в землю старый дом, врастает посреди сухого и пыльного бурьяна.
Шуршит где-то внизу юркое тельце, и я бросаюсь вперед, ложусь ничком на усыпанную скрученными листьями землю, вглядываюсь в просветы меж стеблями. Успеваю увидеть подергивающийся кончик хвостика. Шуршит дальше, а я ползу следом, стараясь не шуметь. Не получается, конечно.
- Кис-кис, - говорю я, - кис-кис!
Котенок замирает, притаившись среди сухой травы и листьев. Шебуршу рукой в стеблях, надеясь спугнуть. Но он хитер, этот маленький пестрячок, и плевать ему на шорох, что наводит моя рука, и вовсе ему неинтересно мое общество.
Тишина – и вдруг кто-то вламывается в пыльное царство бурьяна, хрустит, топает, бежит ко мне. Лешка. Солнце закрепилось желтым пламенем в соломенных волосах, рубашка разодрана на левом плече, бряцает полуоторванная застежка на одном сандалии.
- Знаешь, Сережка уехал? – выпаливает он, нависая черным силуэтом на фоне белых мягких облаков.
- Куда?
- Но-во-рос-сийск! – старательно выговаривает он. – Насовсем!
Не сразу соображаю, что значит это «насовсем». Насовсем – это никаких больше костров, никаких лодочек по ручьям, текущим весной из рощи, никакой ловли кузнечиков, и опасных поездок на велосипедах к дальнему озеру. Насовсем – значит, никогда. Вообще-вообще. Даже после школы.
- Плохо.
И это действительно плохо, настолько, что невозможно сказать, и кажется сном, и хочется, чтобы никогда не наступил этот день, с пылающим на Лешкиной голове солнцем и сухой пылью, от которой слезятся глаза и першит в горле.
Сижу в сухом бурьяне, слышу убегающий шорох умного и самостоятельного котенка, и думаю, как здорово было раньше – до этого «насовсем».
2.
Хрустко и ломко. А еще – кучки пластиковых бутылок, бычки сигарет, использованный, слипшийся презерватив. Пахнет пылью, но сигаретный запах легко забивает ее терпкий, теплый, такой старый, аромат. Синие доски, угловатый фундамент, порыжевшие кусты, в которых так любили ползать в детстве – как в тоннеле, под изогнутыми ветками, и покосившийся, разваленный кое-где штакетник – все это будто врастает в землю.
- Вот сука! – говорит Леха.
Я пытаюсь затянуться. Кашляю так, что выворачиваются наружу все внутренности.
- Нет, ну прикинь, а? – говорит Леха.
Я кашляю.
- Чего ты дурью маешься? – спрашивает Леха.
Пожимаю плечами.
- Нет, ты ее видел? – спрашивает Леха.
- Плюнь, - говорю. – Не стоит.
Скрипит рассохшимися досками крыльцо. Давным-давно сидела на нем старая-старая бабка, и был у нее неприятный, каркающий голос, когда она кричала нам, чтобы мы не мучили кошку. Бабка потом делась куда-то, дом опустел и усох, стал меньше, врос в землю и опоясался нестриженными кустами. На белом и чистом когда-то крыльце теперь – остатки драного вязаного половичка, а на скамеечке, на которой любила просиживать вечера бабка – надпись «Л+А», врезанная в нечто, похожее на задницу с ручкой, но на самом деле – сердце, пробитое стрелой.
- Я ей сказал! – говорит Леха.
Я понимаю, что примирения не будет. Становится жаль. Все дни, что мы провели втроем – на автобусных остановках, на вокзалах, в парках и бесчисленных городских лавочках и подъездах. Было весело, но все хорошее кончается когда-нибудь.
Я начинаю вырезать «F» на скамеечке, еще не зная, что напишу – «Forever», или «Fuck».
В груди что-то болит легонько и сжимается – должно быть, от сигарет. Снова пытаюсь затянуться, и снова кашляю, а глаза слезятся, и кружится голова.
- Ну почему вот так, а? – вдруг тихо и отчаянно говорит Леха.
Чешет коротко стриженный затылок, вынимает из уха серьгу, вертит в руках:
- А?.. – вздыхает.
3.
Хрустко и ломко. Штакетник сохнет, долеживая свой век, а бурьян растет сквозь него, будто сквозь скелет доисторического чудовища. Синяя краска облупилась, кусты позасохли, выродились в пучки сухих корявых палок, торчащие из земли, словно волосы – из бородавки.
Дом врастает в землю, мутным взглядом пропыленных окон встречая солнечный свет и ночную темень.
Одна планка двери выбита, и темнота сквозит изнутри дома, сверкает в щелях ставшего неуютным крыльца. Только бурьян выше, чем прежде.
В косухе холодно, когти ночи вгрызаются в тело, скользят по лицу, распарывая его порывами ветра.
Леха покачивается. Я тоже нетвердо стою на ногах. Еще свистит в ушах ветер ночной трассы, болят глаза от дальнего света, бьющего неожиданно и хлестко.
- Классно было? – спрашивает Леха.
- Да, - киваю я. Но смотрю на дом.
- А с-супер, когда этот… - начинает Леха, и затихает постепенно, как радио, которому выкручивают ручку громкости.
Шуршит бурьян, трутся друг о друга сухие стебли, которые так легко переломить ударом крепкой палки – и сколько вечеров провели мы когда-то, отрубая головы сорнякам деревянными шашками.
- Видел недавно Аньку… - говорит Леха, и снова замолкает, как всегда, когда говорит не то, что хочет сказать.
Холодный осенний ветер, алый огонь сигареты. Шорох гуляет в зарослях, будто тот, давний, котенок еще блуждает там. Не помню, что с ним сталось. Все забывается потихоньку, даже те яркие, пронзительные дни.
- Проклятый дом, - говорит Леха, - мне иногда кажется, что он сожрал мое детство. Каждую осень…
Я молчу. Не думаю, что виноват дом. Просто свидетели всегда первыми попадают под подозрение.
Леха зло швыряет сигарету в заросли. Пахнет холодом.
- Пошли, ну его нахуй.
Мы уходим нетвердыми шагами, то сталкиваясь плечами, то расходясь неизмеримо далеко в темноте осеннего вечера.
А лежа ночью в постели, между двумя приступами тошноты, я понимаю, что просрал свое детство, потратил на что-то мелкое, и теряю единственное, что осталось мне взамен – воспоминания. Это понимание отдалось во рту сладкой горечью, нашествием слюны, обещая скорое возвращение всей выпитой дряни.
Может быть, знай я, что сейчас происходит со старым домом, мне было бы спокойней.
Но запах гари пролез в форточку только под утро, разбавленный северным ветром и унылым мелким дождем. Он напомнил мне костры, что мы жгли в детстве. Он принес с собой частицы пыли. Я вдыхал его, еще не понимая, а в голове с громким звоном лопались невидимые пузыри.