Она висела в небе, похожая на разбитую галогенную лампу. Совершенный круг, изъязвленный смутными пятнами. Ему стало страшно, и он споткнулся, глядя в белое жуткое лицо в прорехе облаков, и упал, ободрав ладони о твердый шершавый асфальт. Он неуклюже завозился, пытаясь подняться. Легкий шум в голове, такой приятный еще час назад, превратился в стальную сбрую, сжимавшую череп. Лицо казалось каменным, ноги – ватными. Мир расплывался.
«Ничего. Уже близко.» - утешил себя Михалыч, поднимаясь на ноги.
Он шагнул вперед, пошатнулся, чуть снова не упал и остановился, упершись руками в колени.
«Так и не повесил полку. А ведь Нинка еще позавчера просила» - ни к селу ни к городу подумал он. Мысли походили на клочья стекловаты. «Домой, домой, пора домой!» - горланила молодежь позади, где-то в темных закоулках гаражных шеренг.
«Да. Пора. Топай, жлоб старый. Видели бы тебя внуки…»
Михалыч двинулся вперед, ступая осторожно, почти крадучись, пытаясь не шататься.
В темноте свежая листва на деревьях казалась темными облаками, упавшими с неба.
Впереди светил одинокий фонарь. За пустырем, над морем сирени, сверкали огнями окон многоэтажки. Где-то среди этих россыпей было и его окно.
«Ты-ы-ы – сволочь!» - протяжно думал он. Мысль была привычной и не вызывала стыда.
Вдалеке бродили люди, и слышался звонкий детский смех.
«Все было просто… когда-то… а теперь…»
Черная кошка метнулась от фонарного столба, перебежала Михалычу дорогу и скрылась в темноте. Он остановился, покачиваясь.
«Вот тварь… плохо»
Он не был суеверным, но мелькнувший черный блеск шерсти вдруг посеял в нем неуверенность, ощущение чего-то грозного, прячущегося в темноте.
Он шагнул вперед, пересекая невидимую линию. Ничего не случилось, только к горлу вдруг подступила тошнота. Михалыч пошел дальше, мечтая поскорее добраться до постели. Силуэт Нинки маячил черной тенью на периферии сознания.
«Сволочь!» - скажет она. Потом заплачет. А может, и нет. Она не плакала уже давно.
Михалыч свернул на пустырь к темным скалам кустов сирени и тонким тропинкам между ними. Луна разжиревшей звездой плыла в небе. Автопилот безошибочно вел его к дому кратчайшей дорогой.
«Я ее любил – думал он, и тут же сомневался в этом. Прошлое казалось абстрактной картиной, написанной бездарным художником. – Почему так?»
Он и сам не знал, что означает «так». Низкую зарплату? Неблагодарных детей? Друзей – алкоголиков?
Справа от тропинки что-то желтело. Он остановился, всматриваясь в густую тень. Ребенок? В траве под кустами лежало крохотное тело в желтом комбинезончике.
Михалыч испуганно смотрел в сумрак, щуря глаза. Виднелось тело и раскинутые руки. Разглядеть толком не получалось, но неподвижность ребенка говорила сама за себя.
- Господи!..- выдохнул он, внезапно очень остро ощутив темноту пустыря, собственное одиночество, свежий ночной ветер и запах перегара.
Он шагнул с тропинки под ветки сирени, низко пригнув голову. Странный предмет в траве приближался, отчетливее проступал из полумрака, пока Михалыч не вздохнул с облегчением. Широко раскинув лапы, оскалив пасть в дурацкой ухмылке в траве лежал здоровый, плюшевый, почему-то абсолютно желтый медведь.
Михалыч матюкнулся рассерженно и с облегчением. Стеклянные глаза мишки смотрели вверх. Михалыч наклонился над ним, позабыв про опасность свалиться, пытаясь что-то прочесть в этом взгляде. Левая сторона тела медведя, там, где могло быть сердце, была пробита деревянной палкой. Ее конец был расплющен, будто по нему сильно и долго били. Михалыч внимательно всмотрелся в желтую шерсть вокруг палки, словно надеясь увидеть кровь, проступившую из набитых поролоном глубин медвежьего тела. Ее, конечно, не было.
Рядом с медведем лежал молоток. Михалыч поднял его, взвешивая на ладони. Рукоять была грязной и промасленной, головка покрыта ржавчиной.
«Откуда-нибудь из гаражей…дети балуются»
Он бросил молоток на тело медведя.
- Спи с миром! – буркнул Михалыч и еще раз выругался. Он резко крутанулся, шагнул к тропинке, и взвыл – корявая ветка сирени врезалась ему в лицо, ударила по губам, разодрала щеку. Михалыч отшатнулся, вслепую двинулся дальше, ощупывая лицо. Было больно, щеку саднило. На ладони остались темные пятна.
«До крови! Твою мать...»
Через минуту Михалыч понял, что пошел не туда. Тропинка исчезла, вокруг темнели кусты. Пахло сиренью.
Он пробирался между темных, рассыпчатых глыб, тихо ругаясь, осторожно отводя руками ветви. Тропинка не появлялась, пустырь не заканчивался. Где-то рядом были дома, шумели машины, прогрохотал вдалеке поезд.
Михалыч остановился. Голова кружилась.
«Присядем, товарищи» - бодро сказал он себе, и опустился на шелковую, только недавно выросшую траву. Хотелось спать. Цепочки мыслей, и без того нестройные, дробились на звенья, звенья рассыпались ржавой пылью.
Михалыч откинулся на спину. Трава тихо шелестела, нашептывала в уши что-то неразборчивое. Ветви сирени качались вверху. Он потянулся застегнуть пиджак, и отключился.
Ему снились черные дни, и хриплые птичьи крики. Сон был тягучим и мрачным, и он вяз в нем, как муха в янтаре. Он чувствовал на губах вкус пыли, и рвался куда-то, где мог быть свет, но не видел его. Потом в сон вторглись черные фигуры со звонкими голосами.
- Я – Ван Хельсинг! – говорила одна.
- Нет, я! – возражала ей вторая.
- Полнолуние!
- Жуткое время!
- Смотри! – сказали они хором.
- Лежит…
- Кровь…
- Он…
- Вампир!
Тени исчезли и, чуть позже, вернулись.
Во сне Михалычу казалось - скоро он поймет что-то: о тенях, об этом мире, о жизни, именно то, чего он не мог понять столько лет. Потом ему стало тяжело дышать, словно на грудь навалили гору щебня. В сон влился стук молотка, и Михалычу мнилось, что он, наконец, вешает полку на желто-цветочную стену квартиры. «Но почему молоток? Дрелью надо же…» - была его последняя мысль. Потом наступил покой.
Сияющее лицо луны скрылось за облаками, и на пустыре завыла собака. Было что-то от койота в этом заунывном звуке, грозящем вот-вот оборваться визгливым хихиканьем.