1часть

ЗА ТУМАНОМ  УХОДЯЩИХ  ИСТИН.
          



                …Сделай  так,  чтобы  больше всего люди любили труд и знание,
                чтобы труд и знание  стали  единственным  смыслом их жизни!
                - Я мог бы сделать  и  это, …  -  Но  стоит  ли  лишать человечество его истории?
                Стоит ли подменять одно человечество другим?  Не будет ли это то же самое, 
                что стереть это  человечество  с  лица  земли  и создать на его месте новое?
                - Тогда, господи, сотри нас с лица  земли и создай заново более совершенными...
                или еще лучше, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.
                - Сердце мое полно жалости, …  -  Я  не  могу этого сделать.

                Аркадий и Борис Стругацкие.



               
ПАНА.


По залитой светом лестнице обычной пятиэтажки неслось нечто странное.
- Это «нечто» состояло из копны густых черных волос, развевающейся рубашки на выпуск и видавших виды штанов, с отчетливыми следами как женского, так и явно не женского рукоделия. Это перелетающее через ступеньки «нечто» звали Пана.
Конечно, так его звали не все, мама называла его Дмитрием, Димкой, Дохой и Дохулей. Учителя обращались к нему как к Диме или Дмитрию…
… Но это были скорей исключения, потому что для всех остальных он был Пана.
Надо сказать, Пана не был в восторге от своей внешности.
       Он легко представлял себя в настоящих потертых джинсах и широкой футболке…
Но… джинсы, тем более настоящие, были слишком дорогой роскошью, а широкие футболки Пана видел только по телевизору. В жизни бывали лишь майки с узким душащим горлом, которые он терпеть не мог.
       Впрочем, это его ничуть не смущало - в своем искреннем заблуждении Пана был уверен, что если его прикид и не смотрится как фирменный, то уж он то в нем выглядит не хуже, чем в футболке и джинсах.
Что его действительно расстраивало, так это прическа.
Золотые годы детства для головы Паны прошли безоблачно, с фотографий смотрел милый, стриженный «под канадку» мальчик, с прилизанной головкой, пробором и челкой направо.
       Но что началось с периодом полового созревания !
Он уже и сам точно не помнил, когда пришли его беды. Вдруг оказалось, что его волосы представляют собой субстанцию, имеющую одновременно частоту пакли и упругость проволоки, что стоят они дыбом, совершенно игнорируя расческу.
С волосами Пана вел давнюю, затяжную войну, в которой испытывал все новые и новые средства: гели, фен, мамин лак, сетка на ночь…
Но в этой войне он терпел очевидное поражение, проигрывая бой за боем.
Смирившись с неосуществимостью своей мечты об идеальном образе, Пана давно перешел в глухую оборону, затрачивая кучу сил и времени только на то, чтоб в более или менее приличном виде появляться на улице.
       В борьбе с густой черной шевелюрой Пана согласился бы на все.
Единственным неприемлемым средством было как раз то, о чем ежедневно молила его мама, и на что Пана пойти никак не мог –
-подстричься.
       Объяснить что-то маме было невозможно. Пана даже и не пытался.
То, что она считала упрямством и дурью, для Паны имело глубокие корни и сакральный смысл.
Волосы Паны обозначали его социальный статус.

       Конечно, с такой шевелюрой ходить мимо местных гопников было небезопасно.
Социально ответственные товарищи всех мастей, также радея за чистоту морального образа ленинградца, не упускали случая укорить Пану…
       Реакция окружающих на прическу была объяснима - в городе всегда существовала своего рода классификация стрижек: бритоголовые «наци» плавно перетекали в спортивные ежики «бандитов», от коротких «армейских», «комсомольских» и прочих «формалов», длинна росла до взлохмаченных волос дворовых «гопников». Однако встретить в Питере «длинноволосого гопника» было не проще, чем в Афганистане кришнаита.
       Длинные «хайры» указывали на «неформальное» состояние их обладателя.
Это были, как правило, или представители свободных профессий – художники, музыканты, или просто лица «неформальных» взглядов, которых почему-то называли «левыми».
Социально-ответственные товарищи моментально определяли подобных субъектов как неблагонадежных хиппи.
… Как бык красную тряпку, воспринимала «хайры» и дворовая гопота.
Пана безусловно относил себя к «левым», но не это заставляло его мучаться с копной густых черных волос, а жгучая ненависть к гопникам и бандитам, желание хотя бы внешне дистанцироваться от этих уродов.
Ненависть исходила от неприятия дворового уклада городской жизни, с ее правилами и законами, иерархией и традициями, блатными понятиями чести, долга, борьбой за статус.

Объяснять все это маме было глупо. Даже если бы случилось чудо, и всевышний открыл сознание матери для понимания своего сына, Пана попросил бы только одно – любить его поменьше.

От рождения Димы мама была всей его семьей, что там с отцом он не знал, в детстве мама не рассказывала, а теперь это его не интересовало.
Всю его жизнь они были вместе, разве иногда роль бабушки брала на себя соседка, живущая этажом ниже.
Когда Дима пошел в ясли, а затем садик, мама устроилась туда няней. Денег не хватало, и мама взяла в том же садике ставку дворника, маленький Дима и день и вечер был с ней – в группе, в песочнице, на дорожках…
Мама ко всему относилась серьезно – будь то подметание дорожек, уборка снега или защита садика от стай детворы, стекающейся вечером на пустые детсадовские площадки.
Может, слишком серьезно.

***

       Маленькому Диме, ковыряющемуся вечером в песочнице, было невдомек, что на самом деле он уже находится в эпицентре сложной социальной жизни.
       Не в каждом Питерском квартале есть школа, но садик есть в каждом.
Именно по детсадам проходят сферы влияния дворовых подростковых стай.

Отправляясь с мамой и огромным букетом цветов в первый класс, он и представить себе не мог, с какой плотоядной радостью ждет школа сына дворничихи.
Школа сразу стала для маленького Паны школой жизни во всех отношениях.
Те, кого мама гоняла метлой с детсадовских качелей, встретили его как родного.
С момента первого появления Пана умудрился иметь во врагах почти весь цвет школьной элиты.
Конечно, Пану обижали - лиловый от «слив» нос, синяки, рваная форма … очень тревожили маму.


Милая, добрая женщина корила только себя за то, что растила сына без отца и не смогла воспитать «настоящего мужчину», за то, что не умела быть с ним строгой, никогда не наказывала, не подготовила его к жизненным трудностям…
       Каждый раз снова и снова заводила она с Паной «серьезный разговор» о том, что не надо быть рохлей, надо учиться драться, «давать сдачи»…
Мама обошла весь район, переписав все спортивные кружки и секции…
Однако Пана к этим усилиям отнесся без энтузиазма.
В свои годы он уже понял то, что не могла понять его мать:
- враг Паны не сосед по парте, с которым он не поделил стирательную резинку,
- его враг – система, во главе с школьными авторитетами.
Система, как раз и построенная на главном принципе, – не прощать никаких обид.
Пана прощал маме эти разговоры, ее заблуждения, непонимание, работу, обиды.
       Просто потому, что это была его мама.

       Главной заботой Паны было оградить маму от своей школьной жизни, в прочем, как и свою школьную жизнь от мамы.
Походы мамы в школу кончались для Паны плохо.
А последствия дня, когда ему сильно перепало «по репе», и врач-травматолог, выписывая направление на рентген, за одно выписал маме и справку для обращения в суд, стали самыми черными днями его жизни. На созванном по этому вопиющему случаю школьном собрании, Пана узнал, что он провокатор, подлец… и вообще коллектив сильно запустил его воспитание…
Если его обидчика, шестерку Вована, Соплю, ругали явно формально…, то Пане досталось по полной и от души.


       Жизненные принципы, выработанные Паной для выживания, несколько отличали его от сверстников.
Главным, ставшим частью его натуры, была способность уходить от любого спора. Кроме того, что он вообще не считал нужным кому-либо что-либо доказывать, он не испытывал потребности в столь естественном для сверстников полемическом самоутверждении.
Достигалось это простым, но очень эффективным приемом – он во всем соглашался с оппонентом.
- Пана, ты что трусишь? Тебе слабо?- кричал забравшийся на забор Юрка по кличке Урри.
- Трушу. Слабо. – Чистосердечно признавался Пана, которому просто не хотелось туда лезть.
- Ты что, дебил? – орал возмущенный Петька, которому Пана нечаянно придавил партой ногу…
- Точно, дебил. – Подтверждал его предположение Пана,
-На медкомиссии, правда, врачи спорили – я дебил или кретин?
…Но сошлись на дебиле.
Язык у Паны был подвешен хорошо, соображалка работала быстро, и в подобных перепалках, на своих условиях, он не проигрывал.
Отказ Паны от защиты своих позиций ставил оппонентов в тупик, и тема закрывалась сама собой.


       Так, в выпускном классе Пану вызвали на комсомольское собрание, где за отказ мыть стекла в классе, систематическое уклонение от общественной жизни школы, неучастие в жизни коллектива и, как выяснилось, утрату комсомольского билета, стоял вопрос об исключении Паны из комсомола.
После выступления активистов слово предоставили ему…
…Полным шоком для собравшихся стало заявление Паны, что он не только полностью согласен с предложением его исключить, но и не видит никакого смысла как в своем пребывании в этой организации, так и в ее существовании вообще.
…Воцарившуюся тишину через минуту нарушил лишь потяжелевший голос председателя:
- Думаю…, на сегодня… мы собрание закончим…
и в полголоса, обращаясь к активу -
- Зачем ломать парню жизнь ?
И Пану оставили в комсомоле. Через неделю он узнал, что его имя звучало с трибуны районного слета комсомольского актива, как пример честного и принципиального комсомольца, поставившего серьезный вопрос о своем месте в комсомоле, и о роли этой организации.

       Несмотря на свое непростое положение в школе, с одноклассниками у Паны все складывалось вполне ровно.
… Может оттого, что любое повышенное внимание старшеклассников добавляло ему авторитета, может потому, что в классе и без Паны был свой козел отпущения – Урюк
Но Пана никак не был изгоем, даже наоборот отношение к нему сложилось какое-то особое.
       Конечно, Пане очень хотелось иметь друзей, но ребята предпочитали обходить его стороной… может, боялись, что его проклятье, как сына нелюбимой всей школой дворничихи, падет и на них, может, сам Пана не демонстрировал никакого стремления к сближению…. Единственным, кто не стесняясь ему радовался, бегал за ним, заискивающе называл другом, был Урюк.
       И Пана где-то в душе был ему признателен за это.
Тем более, что статус Паны был настолько особым, что общественное мнение класса прощало ему даже близость с Урюком.

Но и за это он получил очередной жизненный урок.
       Математичка оставила шестерых злостных двоечников на вечер. Когда бедолаги уже решили, что отмучались, вместо того что б отпустить несчастных, она вдруг заявила, что ей нужны двое дежурных помыть класс - кто остается, пусть решат сами.
Будь это не мегера математичка, а кто другой, вопрос решился бы быстро - массовым бегством.
Но с ней шутки были плохи.
Для всех был очевиден один вопрос – Урюк остается, но нужно было решить еще целых пять… Пана в этой перепалке не участвовал – потому что для него очевидным были два вопроса: первый – Урюк останется по любому и без его содействия, и второй – он по любому не останется.
Больше всех возмущался Урюк. В какой то момент он достиг состояния психоза, стал ронять стулья, толкать парты… и вдруг схватил портфель Паны, стал пинать и рвать его…
       Пана был поражен, он был единственным, кто не проронил ни слова, кто никогда не травил и не обижал Урюка…
Все взоры обратились на Пану - по закону жанра либо Урюк получал взбучку, либо Пана сам рисковал нарваться на унизительный пинок… и вопрос с дежурством решался автоматически.
Но Пана об этом даже не думал, его охватило такое сильное и сложное чувство, что и пожелай он дать под зад Урюку, то не попал бы – Урюк исчез, он его не видел.
Пана поднял, отряхнул свой портфель и пошел к выходу.
Он только и услышал за спиной насмешливое:
- Смотрите-ка – Пана обиделся.
Но это совсем не было обидой, Пана узнал, что такое презрение.

       В школе Пана испытал много и хорошего, и плохого, но друзей здесь он не обрел – были лишь одноклассники, с которыми он здоровался при встрече.
Их он и считал друзьями, в основном за общую принадлежность к его спальному району Октябрьской набережной, места довольно глухого, куда еще не каждый таксист вечером брался отвести.
Но неожиданно все изменилось.


***



       Путь Паны после школы лежал только в ПТУ.
У него и мысли не было, удовлетворять свои возрастающие потребности за мамин счет, впрочем, и учиться Пане сильно надоело.
       Здесь его ждала приятная неожиданность…
Город предоставлял огромный выбор профессий, так как Пана попадал в разряд привилегированных абитуриентов, у которых есть городская прописка.
На бюрократическом языке это называлось – имел право поступать в группы по специальностям без предоставления общежития.
Сначала он решил, что его привлекает электроника. Но листая журнал с таблицами диодов, ему вдруг подумалось, что не дай бог придется все это учить…
Эта мысль отвратила его от электроники навсегда.
       В выборе профессии усилия мамы сыграли решающую роль – она вытащила Пану на выставку изделий учащихся СГПТУ.
… Пана был в восторге от представленной мебели.
Это и определило его судьбу.

       Училище, в которое поступил Пана, на мастера мебельщика, представляло из себя целый городок, из четырех корпусов и двенадцатиэтажной общаги. Училось здесь тысячи три народа, из разных краев Советского Союза.
Наиболее популярными были художественные специальности – художники по дереву и фарфору, художественная и стильная мебель…. Но это было доступно только питерским. Для остальных оставались не столь популярные – литейщики фарфора, операторы деревообработки, столяры широкого профиля… Пана даже и не знал, сколько вообще специальностей здесь преподавали – десяток, два, три…

       Что сразу поразило Пану – в путяге отсутствовала столь ненавистная ему школьно-дворовая иерархическая система. Здесь не было изгоев и общепризнанных лидеров, не было борьбы за «положение и право».
Пане нравилось все и всё, страшилки про ПТУ, которыми пугали нерадивых учеников в школе, оказались полным бредом. Нравились мастерские, нравилась специальность, нравились учителя….

       Но кроме этого, у Паны изменилось понимание Ленинграда.
Всю сознательную жизнь мама считала своим долгом его хоть раз в месяц куда то вытащить… - Петергоф, Пушкин, театры, музеи…, пока Пана был маленький, маме это удавалось. Но считать себя как-то лично причастным к посещаемому , оснований у Паны было не больше, чем считать «своей» витрину галантерейного магазина.
Ленинградом для Паны были в первую очередь ряды хрущевок родной Октябрьской набережной, да небезопасные пространства Веселого поселка, где он сильно рисковал получить по башке, по тому же, территориальному принципу.
Но в училище учился народ со всего города.
       Теперь понятие «пойти погулять», для Паны, означало час на автобусах и метро, чтоб захватить Сашку, еще час, заехать за Машкой, что б в итоге на полчасика зайти в кафе.
Прежде чужой, огромный город наполнялся массой знакомых людей, людей часто удивительных, живущих в удивительных квартирах, удивительной жизнью.

       Наиболее близкими Пане стали обитатели скульптурной мастерской Петра Криворутского (она находилась рядом, в одном из корпусов ПТУ). Он приметил там двух постоянно мелькающих симпатичных девчонок, и как – то, набравшись наглости и любопытства, пришел туда посмотреть и познакомиться. Оказалось, это студия художника, сам он там появлялся редко, но ключи оставлял Аньке с Маринкой, которые тут и позировали, и лепили что-то свое.
Найти в родной путяге такой клад… Пана не верил своему счастью. С девчонками он подружился быстро, приобщил к искусству еще пару человек – Сан Саныча и Лешеньку из своей группы… Искусство, если честно, ничего не приобрело…
…Зато тусовка вышла, что надо.

       Мастерская-студия сразу стала для него вторым домом.
Хозяйкой в этом новом социуме была однозначно Аннушка.
Живая и энергичная, она приехала в Питер из Молдавии, надеясь поступить на художника, но в отличие от Паны, имеющего питерскую прописку, счастья выбирать себе профессию у Аннушки не было.
Аннушка жила в общаге фарфорового завода и готовилась отрабатывать свой трехлетний лимит на пыльном конвейере у печей ЛФЗ.
Ее усилиями мастерская-студия быстро обрела традицию чайной церемонии, на Аннушке был порядок, чай, варенье, булка…
Но способность наладить быт в любых боевых условиях, не главное, что было в Аннушке. Для Паны она стала олицетворением одновременно женственности и стервозности, хоть их отношения и держались на уровне дружеских.
Казалось, Аннушку вопросы полов не волновали – ей всегда было некогда…
…в отличие от медлительной и задумчивой питерской Маринки, занятой своими чувствами.
       Еще одним неожиданно обретенным чудом для Паны стал Игорюша.

***

Нелюдимый, нескладный, небрежно одетый, с непонятной прической Игорюша, по его меркам, был слегка тормознутым. Он учился не здесь, просто готовился поступать в художественную академию.
Некоммуникабельность Игорюши была близка Пане, цену кампанейщины он усвоил хорошо. Как-то Игорюша попросил его позировать для бюста, это ему нужно было для вступительного экзамена в академию. Пана согласился легко.
Потом он оценил этот тяжелый труд - сидеть часами в одной позе.
Игорюша в благодарность потащил Пану на выставку Рерихов – отца и сына.
       Время провели чудно.
Посмотрели отца, поржали над сыном…
В детстве мама его возила на выставки, но от тех воспоминаний мало что осталось…
…Пана помнил лишь волны Айвазовского да странные тела Рубенса.
Свое первое, сильное впечатление от живописи, Пана тоже помнил.
Совсем малышом он обалдел перед репродукцией «Сидящий демон» Врубеля.
Это было впервые, когда он на что-то смотрел не как на картинку из Мурзилки.
Массивность Рериха напомнила забытое чувство.

Они делали и другие вылазки – иногда удачно, иногда нет.
Пана не уставал удивляться Игорюше. В его понимании, заниматься выставками и музеями такая же обязанность родителей, как стирать пеленки и подтирать сопли своим чадам…
…Но Игорюша этим занимался сам! …добровольно!
И умел находить что-то интересное!

       Раз Игорюша поразил Пану еще больше - влетел радостный, и сообщил, что достал билеты в филармонию…, из того, что он тараторил, Пана понял только слова «Орган», «Бах» и что «он давно это ждал»…
Если бы это говорила мама, Пана решил бы что это шутка.
- Что нормальный человек может «ждать» от филармонии ?
Однако Игорюша был товарищ испытанный, раз он так радовался – оно того стоило.
И Пана пошел.

В филармонии сразу вышел конфуз… Пана никогда не думал наряжаться на стрелки с товарищами… - Но тут, на фоне белых колонн и разряженной публики, он почувствовал что выглядит слишком радикально. Расстройство добавляло и непрошенное воспоминание, что в этом же наряде он с училищем ездил на картошку.
Однако начало действа вышибло у Паны все сомнения. Игорюша, как всегда, не подвел. Мощный органный поток вдавил Пану в кресло как при включении скорости гончего автомобиля, тут же наполнив его торжеством и восторгом.
Это был настоящий драйв, перед которым меркли все синтезаторы.
       Уважение Паны к Игорюше только росло, его мнение было неоспоримым.
А уход Игорюши в свою учебу в академии стал невосполнимой утратой.
Вызвонить или достать его стало практически невозможно….

А Пане он был нужен как воздух… только он мог помочь в его новой беде.

***


       Пана, в отличие от Аннушки, не прикидывался, что вопросы полов его не волнуют.
И беда, как это обычно и бывает, пришла именно с этого направления.
       Начиналось все замечательно – зависая у стрелки Васильевского острова , он случайно на переходе, подцепил девчонку, которая так приветливо и бурно на него отреагировала, что это смутило бы и сфинкса на набережной.
Пана даже на неделю забыл все свои дела (которые у него наверняка были).
Они встречались в «Туче» (кафе у Тучкого моста), которое Пана ей и показал. Шлялись по Невскому,
Даже ездили за грибами…
Девушку звали Ольга, Пана был от нее в восторге.

       Все было хорошо, пока Ольга не затащила Пану к себе, знакомиться с родителями.
Родители были милейшими, приветливыми людьми…
…Шок у Паны вызвала квартира Ольги.
Впрочем, для стресса ему достаточно было бы и одной ее комнаты.
Он никогда раньше не видел жилого помещения, в котором бы с любой точки свободно просматривались все четыре угла, а мебель казалась игрушечной.
Комната Ольги была огромной.
У Паны хватило такта, не размахивать руками, не восхищаться, не выяснять кто ее родители…. Он резонно решил, что за неделю знакомства Ольга рассказала о себе все, что хотела…
…Правда, про родителей он ничего не припомнил, только то, что главой семейства у них -бабушка, которая живет отдельно, тоже где-то в Питере.
       Чувствовал он себя в этих хоромах подавленно и плохо.
Положение усугублялось тем, что Ольга теперь предпочитала встречаться на своей территории и требовала от Паны познакомить ее с его Друзьями…
… Пана спасался ее большущей фонотекой... Но вечно это продолжаться не могло.
…Что было ему бедному делать?
…Привести Ольгу к Аннушке, к их маленькому, заляпанному краской и глиной чайному столику?
…Устроить рейд по трущобам колодцев и коммуналок родного города?
       Пана пытался организовать досуг.
Сколько раз он вспомнил Игорюшу !
Сначала он после их болтовни о Сальвадоре Дали нашел рекламу выставки его репродукций на Лиговском, куда и привел Ольгу…
…Выставка была ужасна.
Пана ходил, не поднимая глаз, и что б не уродовать в памяти то, что видел раньше и потому что ему было стыдно и за себя, и за организаторов, которые как будто своей экспозицией пытались показать посетителям, как выглядел бы Дали, пиши он советской половой краской фирмы «Заря».
Одно он знал точно – Игорюша на такую лажу его бы не пригласил.

       Новая попытка увлекательного времяпровождения окончилась еще более оглушительным провалом.
…Пана был счастлив, обнаружив афишу с столь многообещающими словами как «орган» и «Бах».
Он сразу, без тени сомненья ринулся в кассу за билетами для себя и Ольги.
В этот раз наученный горьким опытом посещения филармонии, Пана начал готовиться за день. К счастью, у него был костюм, купленный мамой на школьный выпускной.
…Он тогда, в трех местах, слегка, пострадал от пьянки… но был еще практически новым. Надеть навязываемую мамой белую рубашку, было выше его сил – он надел красную, даже почистил свои, видавшие виды, ботинки…
       Но провал был куда ужасней, чем в первый раз.
Пана не брал в расчет, что Ольга появится в концертном платье, от которого у него возникнет  только одно желание – провалиться сквозь землю.
Тогда, на пару Пана - Игорюша, никто вежливо не обращал внимания.
На пару Ольга - Пана … внимание обращали все. И Пане, в своем нарядном костюме, с Ольгой, было куда хуже, чем в колхозном с Игорюшей.
       И это было только начало.
Афиша, к которой Пана отнесся столь легкомысленно, гласила:
- Пьесы современных композиторов
- Фуги Баха в 12 частях (исполнятся без перерыва)
Первую часть Пана просто мучался, надеясь это перетерпеть.
Он никак не мог понять, какому идиоту пришло в голову исполнять это на органе!
       Но вторая оказалась еще хуже.
От разочарования и нудятины Пану сморило.
Фраза в скобках на афише оказалась для него неточной – перерывы в фугах у него были.
- Возможно, их было 12…- Заканчивались они толчком локотка хихикающей Ольги в бок, когда он начинал храпеть.
       После этого Пана окончательно разочаровался в своих лоцманских способностях в культурной жизни северной столицы.
И особенно зарекся от филармонии и Баха, которого уже почти ненавидел.

       Развязка романа с Ольгой была и ожидаемой и внезапной.
В очередной раз, проводив молчаливым повелительным взглядом своих родителей, радушно встречавших Пану, Ольга, не то чтоб навязчиво, но вполне внятно обозначила свои намерения…
Пана чувствовал себя несчастным и жалким, теребя верхнюю пуговицу ее кофты, пытаясь изобразить из нее серьезную преграду.
Пана знал, что в этом доме двери не закрывают, что родители где-то в квартире, но без дозволения Ольги не появятся…
…У него бывал и более экстремальный секс – в узком туалете, с гремящими сбоку лыжами…, и родители тоже были…
Но, с другой стороны, там хоть защелка была…
Впрочем, Пана понимал, что дело не в дверях или защелках. Тогда в туалете он ощущал себя куда уютней, чем здесь, в этой зале.
       Пана переживал то чувство, которое не позволяет китайским пандам размножаться в неволе.
Он постыдно сбежал, оставив Ольгу…, может в недоумении, может в обиде…
Этого он не узнал.
Удаляясь от ее дома, он успокаивал себя, что обязательно ей позвонит… как ни будь… потом.

***


       Отчаяние от своего непонятного романа Пана заполнял работой в ПТУ и «сейшенами» в студии.
       Все его одногрупники мечтали устроиться на практику на производство. Там была возможность получать деньги - 50% от зарплаты.
Он – нет.
Ему нравилось работать в мастерских училища.

       Правда, на производстве он тоже побывал…. Мастер с группой практикантов отправил его на мебельную фабрику.
Всю дорогу Силаич, единственный из их группы, кто там уже бывал, хвастался, что знает эту фабрику как свои пять пальцев.
По прибытии, пока оформлялись документы, Пана предложил Силайченку показать курилку… , и тот с радостью повел его и Лешеньку в фабричные дебри. Уверенно ткнув пальцем у ворот одного из цехов: - «Здесь!»
- А табличка где?- спросил Пана, с сомненьем поглядывая на стоящие вокруг бочки.
- Ее Обухарь еще в прошлом году скрутил, повесил у себя над кроватью,- отрапортовал тот.
Версия была очень похожа на правду, и Пана закурил с чистой совестью.
       Первый же проходящий мимо сотрудник фабрики, заметивший расположившихся у лакокрасочного цеха ПТУшников с сигаретами, поднял такой рев, что всю троицу тут же уволили, не успев толком оформить.
Пану это не расстроило – здесь он уже посмотрел все, что хотел.
- и ему не понравилось.
…Зато за ними был новый рекорд ПТУ - он проработал на производстве 10 минут!
       В душе Пана даже благодарил Силаича.
Из за его дури, оставшись в учебных мастерских, он попал на заказ из Кировского театра – изготовление партии мебели для оперы «Пиковая дама».
Выпиливание и шлифовка кабриолей, подгонка шипов, подготовка основы под накладную резьбу - это было для него лучшим лекарством от Ольги.
Партия круглых столов и банкеток в стиле классицизм, ушла в театр, все выполнявшие заказ получили на халяву билеты… Пана добыл еще билет маме и Аннушке, надеясь заодно похвастать.
       Однако полоса «культурных неудач» для него продолжалась…
Своей мебели на сцене он так и не увидел.

       Оттягивать вопрос с производством вечно, было нельзя.
И мастер, ценивший Пану, за его любовь к кропотливой ручной работе, предложил ему на выбор два места – реставрационные мастерские Эрмитажа или макетные мастерские судостроительного института.
«Эрмитаж», звучало заманчиво…, но от ребят побывавших там Пана слышал, что практикантов там держат на уборке мусора, коллектив скандальный, все под замками…
Поэтому он выбрал судостроительный институт, про который никто ничего не знал. Не подозревая, что выбрал знакомство с целым миром ленинградских НИИ эпохи декадентства.



НИИ

       Филиал Паны представлял дизайнерское отделение.
Предприятие было режимным, с кодовыми замками, первым отделом, вертушкой, охраной…, с кучей листочков о неразглашении, невыезде, распорядке…, с «официальной версией», «формой допуска»….
       Но все эти страшилки лишь подчеркивали необъятную внутреннюю свободу, царившую за стенами. По сути правило было одно – прийти в 9.00, уйти в 17.00.
Здесь, хоть Пана был всего практикант, никто и не пытался ему что-то приказать, даже говорить с ним высокомерным или наставническим тоном.
Это было не принято.
       Макетчиков было всего четверо.
В соседних помещениях располагались художники, химики, слесари, токари…
И еще, два этажа дизайнеров.
       По сути производственные отношения строились по вертикали – дизайнер, макетчик, токарь-фрезеровщик. Были, конечно, начальники отделов, директор…
- Но как уверял Широков, веселый здоровяк, один из макетчиков:
(и может даже и не шутил)
- Да я по секретности имею право закрыть дверь и не пускать его сюда, на хрен!

Макетчики вообще о секретности вспоминали, когда им это было выгодно… или нужно было выставить надоевшего посетителя.
Здесь было много самодельных станков, аквариумов с рыбами, растений... и шуток.
- Не верь глазам своим! – хитро, с прищуром говаривал Широков…
Режим запрещал проносить электронику, фотоаппараты и т.п.д.
Надо ли говорить, что у макетчиков было все: от телевизора до собственной радиотрансляции и магнитофона?
… Только не выглядело это как телевизор или магнитофон…. В этом, в сущности, и была специфика этого маленького производства - способность сделать копию всего, что существует в природе… или не существует….
       Здесь Пана перестал быть Паной, снова став Дмитрием….
Так было принято.
В институте только одна дизайнер имела честь носить кличку – Тетя лошадь.
Или за вытянутый овал лица, или за постоянные ошибки в чертежах…
- Именно с Тетей Лошадью после недолгого времени и стал работать Пана…
Но это была единственная жестокость, допущенная по отношению к нему.
Он сразу полюбил  макетчиков и институт.

Все вопросы в макетном отделении решались через Ванчагова.
…В каком качестве он отвечал за отделение… Пана не знал и даже не задумывался… настолько не приняты были в этой среде какие-либо иерархические деления. В какой бы должности он не числился в институте – он был макетчиком.
       Было удовольствием наблюдать как красит Ванчагов…
С обычной нитроэмалью и пульверизатором он творил все что хотел.
Фраза- «красил Ванчагов», была лучшим знаком качества поверхности. Одной и той же краской, он красиво добивался нужной степени матовости или глянца, а в случае необходимости, имитировал заданную шероховатость.
       Высокий авторитет Ванчагова у макетчиков, по слухам, был лишь подобием того авторитета, которым пользовался этот человек в гаражах на Варшавской.
Оттуда проистекал и его маленький бизнес - изготовление фар и подфарников для иномарок. Фары выпекались в печи с последующей формовкой в деревянных матрицах с механической обработкой. В принципе, макетчики судостроительного института могли сымитировать фары любого существующего в мире (или проектируемого) автомобиля. Проходил этот процесс под бдительным контролем химика, Аграната Владимира Файвовича, человека, энциклопедические знания которого в области технологий удивляли…
- На самом деле не так это делается… - Констатировал Агранат, разглядывая сложный для воспроизведения элемент очередной заказанной фары…
- Вот знаете как это делают на Форде? – задавал он риторический вопрос… и тут же шло подробное повествование об особенностях формовки многокомпонентных элементов плафонов для фар автомобилей Форд…
…Пане было любопытно, откуда Агранат знает, «как это делают на Форде?»… но видя как внимательно и серьезно слушают макетчики доводы Аграната, он не решался задавать ехидных вопросов.
Да и взрывной характер импульсивного Аграната не очень располагал к ерничеству…
Как и вид стеллажа Ванчагова, с матрицами и формами для фар различных марок машин… дающий представление о том, сколько иномарок, разъезжающих по Ленинграду, обязаны своим внешним видом судостроительному институту.

       Но самой яркой звездой и душой макетного отделения был Витя Широков…
Казалось, его объемное тело просто не вмещает бушующее море жизнелюбия и искрометного ума.
- Ну и что, что толстый! – говорил о себе Широков…
- Просто у меня диета такая… - надо есть много, но часто!
Широкова любили все. И у него на всех хватало времени!
Утро каждого рабочего дня в институте начиналось с очереди к Широкову.
Ему несли зонтики, сумочки, сапоги, ножницы…
И он умудрялся не только помогать всем обратившимся… но и искренне радовался каждому приходящему!
А его шутки тут же становились достоянием всего института, переходя из уст в уста:
- Представляешь… меня сейчас на Московском оштрафовали!
- За что?
- За превышение скорости.
- Какая скорость? Ты ж пешком…
- Так я так быстро Московский перешел… что зеленый не успел загореться!

       В освоение премудростей макетного мастерства Пана окунулся сразу…, в первый же день получив от Ванчагова мятый листок с чертежом узла углового крепежа выставочной витрины… уже через минуту он вернулся …
- А какие детали тут «проходные»?- на чертеже не указано… как делать?
- Как хочешь… - без небрежения ответил Ванчагов…
Через две минуты Пана появился снова:
- Здесь отверстия указаны… а размеров нет… где сверлить?
- А где хочешь… - с умилением глядя на Пану ответил Ванчагов.
- Да ты что? – Немец нерусский что ли?! – Вспыхнул сидящий тут же за чаем химик Агранат.
- Во я с немцами намучился!
- Построили в ГДР химический завод, стали оборудование передавать, местный персонал готовить, а методички то у нас, в России печатали!
- И вот читаю я немцам по нашей методичке… - «взять 5 – 7 частей раствора…»
-…Вижу… не понимают… встает один немец, спрашивает:
- так сколько…? пять или семь?
- Я ему отвечаю – запиши шесть…
- Гляжу… а у них вообще глаза стали круглые…
- …но там нет такой цифры!
- Да ты не торопись, Дим… - Примирительно подытожил монолог Аграната Ванчагов.
- Вон садись… чайку попей, подумай… с чертежами только так нужно работать…
- У нас и в правилах записано - начало работы с проектом – макетчику три рабочих дня на изучение чертежей…
- Это закон.

       Кроме этого, свято-чтимого закона у макетчиков был целый ряд правил и традиций, смысл которых Пана постигал отнюдь не сразу.
Не просто ему было принять столь емко и коротко сформулированное Широковым утверждение:
- Главное в профессии макетчика – искусство зажать заготовку.
Результаты попыток экономить время и усилия на изготовлении вспомогательных приспособлений для фиксации деталей, иногда многократно превышающее время и трудоемкость от изготовления самой детали… убедили его в справедливости этого изречения.
       Но Пане, не обремененным излишними техническими знаниями и опытом, сразу по душе пришелся другой девиз макетчиков:
-Это можно сделать…, если не знать, что это нельзя сделать.

       Пана изготавливал макеты наборов мыльниц и зубных щеток, судовых приборов и панелей управления, интерьеров кают и самих кораблей…
       Кроме того, что он осваивал приемы работ с оргстеклом, полистиролом, матрицами и пуансонами, здесь он стал читать.
Произошло это для него самого неожиданно...
С институтским художником Сашкой он возвращался из своей первой командировки, через Москву. Вдруг Сашка остолбенел перед книжным развалом.
Пана бы не обратил на это внимание - Сашка везде шарил по лоткам с книгами.
Но здесь Сашка был изумлен не на шутку.
- Они что, охренели в Москве совсем?
- У них тут Ницше просто так валяется!
- А это кто?- простодушно спросил Пана.
- Главный идеолог фашизма - юродствуя, передразнил кого-то Сашка.
- Тебе не надо, ты и не бери, - пробурчал он, выковыривая из пиджака деньги.

Пане было действительно не надо.
Но он обиделся.
Обиделся не то, что б на Сашку…
- Для макетчиков его невежество было неисчерпаемым источником острот.
Особенно его задевал Широков.
- Вот как тут без Шиккельгрубера? – крякал Широков колдуя над сложным архитектурным сооружением воздвигаемым им на макетном столе, с назначением не-то стапеля, не то ваймы.
- Неее тут без Шиккельгрубера никак!
- Дим, сходи к Ванчагову, узнай нет ли у него Шиккельгрубера?
Пана помнил по ПТУ названия шерхебель, грунтубель… но плелся узнать про шиккельгрубер.
-Кого?- вытаращив глаза переспросил Ванчагов.
-Шиккельгрубер есть?- громче уточнил Пана.
Макетная упала от хохота.
- Передай Широкову – он скончался!- давил из себя сквозь слезы Ванчагов.
- Дим, ну стыдно фамилию Гитлера-то не знать!- добавил успокаиваясь.

       Пана тоже купил Ницше, а заодно и Фрейда, лежавшего тут же.
Работа Ницше «Антихристианин» пробрала Пану основательно.
Выводы Ницше настолько выпадали из его понимания жизни, что он протестовал в душе, не в силах опровергнуть холодную логику ницшеанства.
Ницше и стал его первой книгой.
- (Предыдущей были «Приключения малыша и Карлсона».)
… А в промежутке – годы, бездарно потраченные на школьное образование.

И Пана стал читать.
Не оттого, что не хотел быть лохом,
Просто это было занятно. Да и, работая в НИИ, не читать, было сложно.
Постоянно кто-то пихал то распечатки Солженицына, то журналы с Ченкиным…
Но больше Пане нравилось не навязываемое общественным мнением, а то, что он читал для себя, в чем было что то, навеваемое атмосферой города, отражение чего он ощущал за его фасадами:
       история Сталкера, из «Пикника на обочине», Дон Румата Касторский, из «Трудно быть Богом»… и конечно Булгакова, гимн всех питерских хиппи - «Мастера и Маргариту».



***


       Симпатия Паны к Сашке основывалась не только его букинистическими способностями. Отношения между ними совсем нельзя было назвать дружескими или даже приятельскими… Сашка не допускал никакого сближения с окружающими, он вообще славился как человек не компанейский и… много пьющий.
Надо сказать, что в НИИ пышные корпоративные празднования не практиковались. Традиция эта началась еще до горбачевских инициатив по борьбе с пьянством и алкоголизмом, и была связана с какой-то давней трагической историей, когда кто-то, умер прямо во время всеобщего застолья.
Но «не всеобщие» застолья, в своих узких компаниях, конечно, были. Не званными на них были обычно двое – пожилой слесарь, алкоголик, и Сашка… - за неумение пить, поддержать компанию, и не способность к светской жизни.
       Сашка был местным ворчуном, никогда не стесняющимся крепких выражений, и вечно чем то недовольным. Характеру соответствовала и его внешность – сутулый, в оттопыренном сзади старом, засаленном пиджаке, какой то древней стрижке «под горшок», медлительный, неуклюжий, уже успевший состарится к 35 годам… он пробуждал в Пане образ угнетаемого крепостного крестьянина, по крайней мере, как он рисовался либеральной, прогрессивно мыслящей общественностью конца 19в.
Чем занимался Сашка в Институте, для Паны так и осталось загадкой. В здании, где два этажа занимали дизайнеры, звание художников носили всего человек пять…
…И у всех них была какая-то специализация – были художники по тканям и гобеленам, по стеклу и металлу… Определенной специализации не было только у Сашки.
Его стол всегда был завален какими-то шаблонами и копирками, образцами античных, готических архитектурных элементов, листами с плетениями модерна, арабскими арабесками, образцами европейского гротеска…
…Его авторскую работу Пана видел только однажды…
Зайдя в «художку», хозяйство Сашки и художника по металлу Витьки, он сразу заметил посреди свободной стены кабинета картину. Это был женский портрет.
       Картину Пана оценил сразу высшим баллом по своей личной шкале, и стал докапываться: – что за картина и кто автор?
Узнав об авторстве Сашки, Пана был поражен.
Не потому, что от грубого, приземленного Сашки он не ожидал никаких особо интересных творческих свершений…
…Пану поразил контраст картины с самим Сашкой… От него он мог ожидать что угодно иное, но перед ним был тонкий, чувственный женский портрет, светящейся какой-то внутренней радостью…
… даже палитра была необычна – мягкая, светлая без темных тонов…
Портрет на стене воплощал полную противоположность автору… - был Сашкиным антагонизмом.
Именно это произвело на Пану даже большее впечатление, чем сама живопись.
       Восторги Паны Сашка воспринял холодно, скривив гримасу. Мнение Паны его явно не интересовало.
- Я так работаю, – пояснил он.
- Обычно вешаю три картины, смотрю на них…, что надоедает, снимаю…
- остается одна…
- А эта та, что осталась?- осторожно поинтересовался Пана.
- Нет.
- Эту сам не пойму: - вроде что-то и есть,- а вроде и нет…
- Поэтому и принес ее сюда… - пусть здесь повесит.
       Портрет висел несколько дней, потом исчез… увидел в картине Сашка, что искал или нет, Пана так и не узнал. Сашка отказывался говорить о ней.
Но интерес, проснувшийся в Пане к этому человеку остался…
       Больше своих картин Сашка в институт не приносил. Но Пана все равно стал частым гостем в художке. Он с интересом рассматривал рабочие материалы на Сашкином столе, выслушивал его истории, обычно про то, как жена его в очередной раз выгнала или не пустила домой. В состоянии подпития он поведал, что не ладит с детьми, что они никогда не рисовали, что б не походить на папу...
       Застать Сашку можно было в любом состоянии или настроении, практически не возможно лишь в хорошем расположении духа.

Но однажды Пана нашел его действительно несчастным.
…Сашка сидел в хлам пьяный, за чисто убранным столом, посреди которого лежал одинокий лист бумаги.
- Две мои картины купил Лувр – объяснил Сашка заплетающимся языком.
- Это приглашение во Францию.
- Понимаешь… традиция у них там такая… - художников, чьи картины приобретает Лувр, приглашают во Францию…
- Представляешь? – идиоты.
- Какая в жопу Франция? – Какой Лувр!
- Ничего не соображают придурки!
- Точно – идиоты!
Сашка сидел, тупо глядя в лист бумаги, и крыл его матом.
Пане было очень жаль Сашку, он совершенно не представлял, как ему помочь, чем успокоить… Молча он вышел.
       Молчанием встретил это событие и весь судостроительный институт. Любые попытки Паны обсудить с кем либо произошедшее с Сашкой, натыкались только на стену молчания. Даже Широков, не оставлявший без своих тонких ироничных острот не одно событие институтской жизни, по поводу Сашки не проронил ни слова.
       А Сашка продолжал пить.
На его столе по прежнему лежал единственный лист бумаги , приглашение во Францию, и он день за днем разговаривал с ним, как с тупым, ничего не соображающим собеседником.
Его никто не трогал, не корил, не обсуждал.
       Недели через две Сашка стал отходить, постепенно он стал пить как обычно, и больше не говорил ни о Лувре, ни о Франции… да никто и не напоминал ему об этом.
Но Пана не мог удержаться, что б не хвастать, что лично знаком с художником, чьи картины представлены в главном музее Европы!, в Лувре!
И даже раз притащил нетрезвого Сашку на квартиру к одной знакомой с «Катькиного сада», у которой иногда собирались художники…
Но как Пана не старался отрекомендовать Сашку, тот явно не желал поддерживать имидж.
То, что Сашкино представление закончилось полным фиаско, Пана понял, когда уже на выходе из квартиры хозяйка не без укора отозвала его уточнить, – действительно ли приличного человека он приводил?



ПИТЕР



       Город, подобно огромной планете, двигался к своему очередному закату, погружаясь  в  зарю андеграунда.
Пана, как и все живущие на этой планете, не чувствовал этого движения, но проявление его было всюду.
       Менялся облик Петербурга - тоскливо зазияли пустыми глазницами окон целые линии Васильевского острова, стены домов покрылись белым лишайником объявлений, вдоль мостов и улиц росли серо-черные ряды торгующих горожан, сменяющиеся хвостами очередей.

       Не мог укрыться от этого заката, за своей секретностью и режимностью, и маленький мирок судостроительного института.

- Я единственный еврей в семье !- изливал душу, бегая по макетной и размахивая руками, химик Агранат.
- Единственный!
- Я единственный в семье, кто не хочет уезжать в Израиль !!!
- А это не про тебя анекдот – ехидничал Широков:
- Абрам? Ты почему до сих пор не уехал в Америку ?
- А зачем? – мне и здесь плохо….
Все смеялись, Агранат, тыкая пальцем в сторону Широкова только и мог повторять…
- Вот, это хорошо сказал! – это хорошо!

       Но скоро и макетчикам стало не до смеха.
Город больше не строил корабли.
Администрация искала способы заработать деньги. И ее представления об этом процессе, сильно расходились с представлениями макетчиков.
       Сначала в институте появились объявления о том, что сотрудники могут заказать в макетных мастерских дверные и оконные блоки для дачных домиков…- Широков краснел от возмущения…
- Это к Ххххмельницкому! - кричал он, коверкая фамилию директора, всем, кто не воспринимал это объявление как шутку.
- Пусть у себя в кабинете и делает!

- Макетчики больше не нужны… - ворчал Ванчагов.
- Макетчики нужны когда что-то новое разрабатывается…
-… а с импортных журналов передирать… зачем макетчики?

       Макетный мир было уже не спасти.
…Вскоре институт заключил договор по отделке вагонкой кафе…
Подразумевалось, что вагонку прогонят здесь же, в макетных мастерских.
Пане было очень жаль макетчиков, весь созданный ими за долгие годы мирок. Гнать пять кубов вагонки там, где недавно пилили рейку сечением полтора на три миллиметра, он считал варварством.
И знал, что этого делать не будет.
-Деньги надо зарабатывать!
-Тебе что? Деньги не нужны!? – кричал директор Хмельницкий.
- Не нужны, – искренне ответил Пана.
И это была правда.
Если бы ему нужны были деньги, он за один день легко бы сделал свой месячный оклад макетчика на яйцах для художников.
…«Нестандартные» большие пасхальные яйца с подставками в «Катькином саду» стоили очень дорого, а «нестандартность» и была козырем их производства.
       Но Пане денег хватало, а яйца он делал лишь ради удовольствия потусоваться в Катькином саду.
…Он написал заявление об уходе.
       Пана шел из института с легким сердцем.
Конечно, ему было жаль расставаться с милым и уютным институтским мирком, еще более он жалел бедных макетчиков, которым предстояло пережить крах этого мира.
Но его жизнь уже давно не замыкалась хрущевками набережной или стенами НИИ.
Вокруг него был его город, город, которому он доверял, который уже признал, принял его.
Пана чувствовал себя торжественно, вступая в питерский андеграунд.


***


Чем займется после увольнения, Пана не знал.
Весь город темной массой высыпал на улицы, торгуя, покупая, меняя…
Пана знал и умел многое… но то, что торговать он не умеет…, он знал точно.
В прочем, проблема доходов его волновала не сильно.
Ему всего лишь нужно было обеспечить стабильный приток денег для собственного его, Паны, комфортного существования…
…Для этого у него был целый Питер…
Тем более не стоило заморачиваться, потому что о любой стабильности в это время мог толковать только идиот.
… А Пана идиотом не был.
Впрочем, идея у него родилась давно.
Больше всего заядлого курильщика Пану мучило исчезновение из продажи сигарет. Да и их редкое появление не приносило облегчения, так как вкус и сорт табака в том, что продавалось…, были непредсказуемы.
       Вдоль улиц выстроились шеренги несунов с полиэтиленовыми пакетами…,
каждый уверял покупателя, что именно он лично стащил с фабрики настоящий табак известной марки, а Питер вновь осваивал забытое было искусство вертки самокруток.
       Пана крутить самокрутки не умел, да и не хотел.
Он резонно решил, что будет великодушно и благородно с его стороны, помогая себе, помочь и городу.

       И договорившись с фрезеровщиками, благо расчетных денег было навалом, он заказал им пресс-форму для формовочной машины мундштука курительной трубки.
На фабрике детской игрушки, где точили деревянные пирамидки, через нач. цеха договорился о первой партии «кизяков» и «переходников» деревянной основы  трубки… только со сборкой вопрос там завис. Но его Пана решил быстро и к своему удовольствию, так как познакомился со светлой женщиной – Светланой Сергеевной, диспетчером в обществе по надомной работе инвалидов.
       Пана не только там легко решил все вопросы со сборкой трубок, но и с тонированием, отделкой, упаковкой и уже чисто по просьбе Светланы Сергеевны, для увеличения количества задействованных, придумал их рефлить штихелями, которые у него остались с института…, отдав их инвалидам.
       Уже через неделю производство Паны было готово к выдаче продукции.
…Он сделал даже больше, чем рассчитывал… Ему понравился вид рифленой трубки, и захотелось ее еще украсить колечком… - Проблема с кольцами решилась просто – навестив родную путягу, он заглянул на склад физкультурника со старыми лыжными палками… и понял – здесь сырья на годы.
Конечно, под палки снова пришлось корректировать переходник, но красота стоила некоторых усилий.
Насчет колец из лыжных палок он договорился с токарями швейной фабрики «Волна» страшно дешево. И еще для солидности составил «инструкцию», законспектировав познания Аграната в правилах раскуривания и эксплуатации курительных трубок, распечатав их в какой-то сельскохозяйственной конторе.
    Надо сказать,  эффект  произведенный появлением  «инструкций»,  в  которых воспроизводились для народа  аргументированные  рассуждения  Аграната  о  правилах  и  времени «раскуривания»  новой  трубки,  эксплуатации  и  «отдыхе» старых,  а  так- же нахальный  обзор  ценных  качеств курительных  трубок самых  известных  в  мире  производителей, оказался  неожиданным  для  него  самого.  Позже  даже  ларечники  жаловались,  что многие  покупатели  требуют  «инструкции»,  отказываясь брать  товар без  них.

       Только с пластмассовым литьем у него не ладилось…
Помня свой замечательный опыт с инвалидами и Светланой Сергеевной, Пана не задумываясь отправился в общество слепых на Елизаровской. У них тут был литейный цех, и продавали они всякие выключатели да розетки.
Но здесь, попинав Пану по кабинетам, его послали…, сказав, что ни производительность его дешевой пресс-формы, ни мизерное количество партий их не устраивает. Пана еле-еле упросил хотя бы на два десятка штук…, после чего его вообще запретили пускать на завод.
       Конечно, опыт проникновения на производственные территории у Паны был богатый, а с литейщиками после пробной партии он и напрямую договорился.
Но и литейщики тут оказались сволочи:- вместо оговоренного полистирола «слоновая кость» Пана получал мундштуки из какого-то мутного серо-прозрачного полиэтилена… Он и ругался, и браковал партии - не помогало.
       Пана ничего не мог с этим поделать…- паразиты чувствовали безнаказанность.
…Оказалось, такие допотопные машины, способные работать с его формой, еще где поискать…, а литейщики работали подпольно.

       Как бы ни было, производство раскручивалось.
Пану позабавил факт, что его трубка, в себестоимости не дотягивала и десяти рублей, А сдавать ее дешевле 200, было даже не солидно.
Распихав по ларькам первые партии и оценив продажи, Пана решил не наглеть.
И довел себестоимость до 20 руб за счет увеличения тарифов инвалидам.
       Откровением для него стала и наглость ларечников, поднявших цену в среднем до 360…
       Но с этим он ничего поделать не мог, да и не хотел.
Условием успешного функционирования производства Паны было то, чтобы все его компоненты помещались в его раскладной сумке с заячьим хвостиком…
…И пока его все устраивало.
       Только… Светлана Сергеевна жаловалась, что совсем нет надомной работы для стариков, а желающих на сборку и рефление трубок очень много. Пана завез ей прямо из магазина две пачки штихелей, через неделю узнал, что штихеля дерьмо. Светлана Сергеевна показала ему выкрошившийся на всю фаску штихель…
Пане было очень досадно думать, как старики уродуют руки этим дерьмом… Но купить нормальный инструмент не удавалось… Других штихелей в Питере нет.

      
       Он уже устал мотаться по городу, ругаться с литейщиками, корректировать шаблоны для сверлильного…
Ему не терпелось дождаться, когда же это все будет работать нормально…
И он сможет перейти на свою планируемую двухдневную неделю.
       Ему очень хотелось поскорей начать поиски Игорюши и Аннушки, которые растворились в Питере.
– По адресу прописки, в общаге Аннушки, жила семейная пара, которая про нее ничего не знала, а дом Игорюши был расселен.

Но заботы не отпускали Пану.


***

       Как-то его пригласили в кабинет директора игрушечной фабрики…
Там шло совещание, обсуждали заказ от какой-то американской фирмы.
Со слов директора, американцы были готовы профинансировать и модернизировать фабрику, если мы покажем, что можем организовать производство нужной им игрушки. У него были чертежи образцов, представителя фирмы ждали из Москвы через месяц.
Чертежи он мог дать только для ознакомления и с возвратом, так как все идеи запатентованы, копии с чертежей снимать нельзя – условие американской фирмы.
В «консорциум» предлагалось вступить фабрике игрушек, еще какой то фабрике, где, как понял Пана, только что открыли участок по рыболовной снасти, и ему…
- Пане…
 …Вообще-то, Пана, появляясь на фабрике игрушек, всегда изображал из себя капиталиста.
Он всегда приходил в своем единственном пиджаке, пострадавшем в трех местах на выпускном… следил за брюками.
Ему казалось это естественным и правильным, что этим он проявляет уважение к предприятию.
Но и такой, «нарядный Пана», чувствовал на этом странном совещании себя неловко… в компании двух седоволосых мужчин… У них были цеха, люди…
- А у Паны? – Сумка с заячьим хвостиком?

       Распределение обязанностей в новом «консорциуме» длилось недолго.
Пане не надо было снимать копий  с чертежей американской фирмы, его опытный взгляд бывшего макетчика сразу оценил, что идеи в игрушках интересные.
Это были механические игрушки, собираемые на тросиках, эффект достигался за счет точности угла отверстий  просверленных в деталях, а это требовало работы квалифицированного цулажника.
В принципе Пана мог бы сделать цулаги…
…Но он сидел рядом с руководителями двух предприятий, у которых наверняка есть кому этим заняться.
…С другой стороны, Пане было неловко за свой статус… - не поймешь кого… в этой по настоящему странной компании.
       Поэтому он взял на себя изготовление всех элементов конструкции, только без сверловки и сборки.
Сверловку и сборку взяла «игрушка», покраску - «рыболовные снасти».
       На том и порешили.

       Трудней всех было, конечно, Пане, ему надо было провернуться за неделю, что б остальные могли выполнить свою часть работ.
Но Пана брал обязательство не наобум.
Оценив сечения деталей, он сразу решил, что лучше всего это делать на станках с лазерным резаком, ему оставалось всего-то их найти…
       Как ни странно, посодействовали швейники.
В Питере был экспериментальный цех лазерного раскроя тканей, который тоже наполовину стоял, наполовину гнал какую-то пургу из железа. Мужики там были нормальные, Пане на халяву сделали программу по его деталям, и нарезали элементы из привезенной им с фабрики музыкальных инструментов березы.
На все ушло три дня.

       Пане было приятно, с одной стороны, что он не подвел… с другой, что занимается таким большим и серьезным делом, от значительности которого его распирало…
…все же … - международный бизнес!
       В общем-то, из за этого он этим и занимался. Ему было интересно.
Проблемы комфортного пребывания на родине были им уже решены.

На переговоры с американцем Пана шел торжественно, даже надел белую рубашку.
…Почему-то переговоры назначили в здании текстильного института, в который Пана и возил своих компаньонов познакомить с возможными партнерами.

Американец ему не понравился сразу.
…От иностранца в нем было не больше, чем в Пане.
Но настоящим ударом для него стала презентация  проекта  директором игрушек…
…когда тот высыпал на стол из мешочка детали переданные ему Паной…
…тот  готов был провалиться со стыда…
В его лохматой голове, никак не могла поместиться мысль:
- КАК эти два старых козла, умудрились не сделать вообще НИЧЕГО?
  …Как бы опровергая ошарашенного Пану, из груды грохнувших заготовок выкатились два шурупчика, демонстрируя, что и от себя директор игрушек что-то положил.
 …Да, детали Паны были покрашены… - и это был бы  последний писк моды для танков Т 34.
…Что Пана еще мог бы объяснить, склонностью товарища к милитаризму…
- Но на чертежах ясно были указаны цвета, которые нужно было хотя бы обозначить!
      
       Поправив очки и разведя руками над зеленой кучкой заготовок, американец недоуменно произнес, что не видит предмета переговоров, и не понимает, зачем его пригласили?
Красный от стыда и обиды Пана уже не слушал деловитые рассуждения своих компаньонов о трудностях и перспективах… .
…ему было стыдно за себя перед мужиками из цеха, сделавшими  даром программу под будущий заказ, стыдно перед этим жлобом американцем за то, что сидел напротив него в этой компании, стыдно перед Игорюшей и Аннушкой, за то, что он потратил столько времени на этих пердунов.
Да, Пана легко мог бы обойтись и без двух седых придурков,
       Только кто бы ему объяснил:
- На кой лично ему и его сумке с заячьим хвостиком нужно это «американское финансирование и модернизация»?

Пана завязал со своей внешнеэкономической деятельностью и наконец занялся по настоящему важным делом – поиском Игорюши и Аннушки.


***

   Аннушку Пана нашел быстро.
Узнав, что она поселилась на одной из «вписок», (так назывались квартиры, где жили хиппи), он выяснил ее адрес в «Сайгоне», кафе на Невском, куда стекалась вся подобная информация по городу. Аннушку там еще помнили как жену Басманова, Впрочем, «на Пелях» (в доме «Аптека Пеля» на Васильевском острове), она жила уже с Мишелем Бакинским.
       Аннушка покинула общагу,  как и Пана, доверившись Питеру. Заканчивался срок ее каторги на ЛФЗ за прописку, и она была вся в радостном предчувствии…
Скоро она увольнялась с завода, и у нее уже было забито место мечты ее жизни - дворника ! А ни что так не ценилось в Питере, как место дворника!
Дворник сразу получал жилплощадь.
Но и «на Пелях» она устроилась очень не плохо.

Мишель Бакинский (потому что он из Баку) был высокий, довольно крепкий мужчина, лет наверно тридцати, прилично старше Паны, с длинными ниспадающими волосами и обалденной улыбкой. Улыбка Мишеля не выключалась.
Он вообще обладал особенностью озарять все пространство вокруг себя.
Его обычным состоянием была барская вальяжность, Пана уже через день убедился, что это относится не только к позе, когда в признательность за подаренные трубки, Мишель потчевал его своей любимой смесью «трех табаков, замоченной в коньяке, и высушенной в яблочных корочках» - в общем, Мишель был эстетом.
- О-о, такое здесь разливают только по «Планке Шлатера»!- говорил он, если принесенная бутылка ему нравилась.
- Пана, поверь, «планка Шлатера» - это лучшее изобретение Бакинских алкоголиков!
… На самом деле, «планка Шлатера» была палочка, на которую Мишелю не лень было наносить рисочки, соответствующие одинаковому количеству жидкости в посуде разной емкости. Что может, и было актуально,… так как двух одинаковых кружек, «на вписках», не бывало.
Вообще он сохранял какую-то трогательную детскость.
Аннушка у него была за маму.
Называли они друг друга тоже трогательно:
Аннушка - «мой третий муж», Мишель – «моя питерская жена».
       Образ жизни у него был своеобразный – летом он уезжал в горы, жил там, собирал «мумие», от продажи которого «зимовал» в Питере.
Мумие – некая темно-коричневая масса, не до конца понятого Паной органического происхождения.
С исчезновением в городе лекарств, мумие приобрело жуткую популярность и продавалось на каждом углу, в качестве панацеи от всех болезней.
… Пана сильно сомневался в его лечебных свойствах …, но Мишель был в них уверен. Он всегда сам вызывался лечить всех занедуживших.

       Мишель с энтузиазмом взялся просвещать Пану в основах буддизма - особенности физического, ментального и астрального сознания, используя в качестве  пособий алюминиевую кружку, пачку сигарет и коробок спичек.

               
    Весьма  любопытной  личностью  оказался  и  прежний  муж  Аннушки, Андрей Басманов.
С  ним  Пана  познакомился  после какого-то  очередного  митинга  на  Дворцовой, что было  в  те  времена довольно  частым  явлением.  Элита  «питерских  бомжатен»  не  пропускала  подобные  мероприятия,  как  возможность  подзаработать.
… На  митингах  хорошо  продавались  газеты и  подобная  тематическая  печатная  продукция  и  Пана  прекрасно  знал,  что  там,  где  звучат  обличительные  речи среди  возмущенной  толпы  горожан  обязательно  снует  Аннушка  с  газетами,  иногда  с  Мишелем, в компании  таких же  обормотов.
   Организовывал  распространение  прессы  Басманов, с которым он  познакомился в  какой-то  грязной зачуханной  коморке,  заваленной  газетами,  куда Аннушка  привела  его  после  митинга.
   Басманов  оказался  маленьким  щуплым  рыжебородым парнишкой,  с  колючими  глазками и постоянным  выражением  незаконченной  улыбки  на  устах.  Он  сидел  за  заваленным  мелочью квадратным  столом, сосредоточенно раскладывая  монеты по  столбикам,  в  компании   двух  подростков  «неформального»  вида, вероятно тоже  распространителей с митинга,  наставническим  тоном  раздавая им  указания  как  эффективней  и быстрей  считать  деньги. К  ним  присоединилась  и  Аннушка,  высыпав  на  стол  груду  монет  из  своего  «ксивничка».
   Пане  оставалось лишь  безучастно  присутствовать  при   занятном  разговоре,  текущим  за  столом:
- Вон! Видели?! Уже и  у  моего  дома эту  дрянь повесили! – возмущался  черноголовый  пацан,  указывая   на  принесенный  с  собой  трофей, валяющийся  в углу  коморки  рекламный  плакат  выставки  Глазунова.
- Достали они  этим  Глазуновым! Кому  он  здесь  нафиг  нужен?! Все бы  посрывал к  чертовой  матери!
- Мы  вчера  «на  Ваське»  прикалывались – поддержала  разговор Аннушка – идет  толпа  пиплов,  развешивает  плакаты   Глазунова,  сразу  за  ними  идет  другая  толпа,  срывает  эти  плакаты….
- Хорошо хоть пока  морды  друг другу не бьют… - философски заключил Басманов.
- А как тебе творчество  Глазунова? –  С хитрым прищуром  обратился  Басманов к  Пане.
- От  неожиданности Пана осекся. Никакого  особого  негатива  к   работам  художника  он  не  испытывал,  в  прочем…,  композиции  из портретов  исторических  деятелей  никаких  эмоций  у  него  вообще  не  вызывали.
- Да  так…, не  Куинджи  конечно… - выразил  задумчиво  Пана  первую ассоциацию,  пришедшую  на  ум  от  вида  валяющегося  в  углу, испещренного световыми  бликами  персонажей плаката. Басманов  ехидно хмыкнул.
- Куинджи?! Какой  Куинджи! Причем  здесь  Куинджи?! – подпрыгнул  за  столом  черноголовый.
- Нашли с  кем  сравнивать! – возмутился  он.
- Глазунов   вообще  не  эстет – выдал  черноголовый художнику  убийственную  для  истинного  петербуржца характеристику.
- Номенклатурщик  он хренов  и все. Разве  это  живопись?
- Это  умение  нос  по  ветру держать, такие  всегда  выплывают!  Говно  оно  нигде  не  тонет!

    Басманов,  впрочем,  будучи  человеком  довольно  резким  и  колючим  с  Паной вел  себя   доброжелательно. Может,  сказался  авторитет  Аннушки,  к  которой  Басманов  продолжал  относиться  со  вниманием  и заботой, может, просто  импонировал, а  может  и  полное  неведение  Паны  относительно  его родителей…
   Всегда  находился  кто-то,  кто  за  спиной  Андрея,  шепотом  извещал  - «Надо же! - Это же  сын  того  самого,  Иосифа  Бродского!». 
… На  Пану  эти  возгласы  никакого  впечатления  не  производили,   он не  знал  не  одной  строчки,  написанной  Иосифом Бродским…,  да и  кто  это  такой  представлял  смутно,  слышал  только, что отец  Андрея  лауреат  Нобелевской  премии… - надо бы  хоть  узнать, за  что  ее  ему  дали? – не  раз  подумывал  Пана,  да  все  не было  случая.

   Обитал  сын  нобелевского  лауреата в  одном  из  типичных  питерских  «колодцев» на  улице  Марата,  в  чердачном  нежилом  помещении. Его  маленькая  конура  относилась,  кажется,  к  разряду  «студий художников»,  из  удобств  в  ней  был  почти  приличный  туалет  и  маленькая  газовая  плита,  установленная  за  отсутствием  кухни прямо  за  входной  дверью  в  коридоре. Эта  плита  послужила  дополнительным  стимулом  к  сближению  Паны с  Андреем,  Пана, взявшись  отремонтировать   неисправную  плиту,  явно  облегчил  жизнь  Басманову, избавив  его  от   ожидания, что  разные  обитатели  «басманника» рано  или  поздно  взорвут  эту  халупу  к  чертовой  матери.
   В  маленькой  комнатке  располагался  вполне  типичный  для  питерского центра  интерьер:  старый  протертый  до  дыр  раскладной диван,  нелепый  сервант, да точеный  древний, помнящий  вероятно  времена  куда  более  ранние,  чем  коронация  Николая 2  стеллаж  с  несколькими  сильно затрепанными  книжками.  Нетипичным  в   интерьере  было,  разве,  огромное  кресло,  стоящее  посредине комнаты,  никак  не  согласующееся  своими  габаритами  с   размером  помещения, да  нелишенный  смысла  коллаж,  украшавший   свободную  стену. Здесь,  рядом  с  портретом  Чегивара  висела  пустая  старинная  рама   замысловатого  багета,  обрамляющая    кобуру-приклад  маузера  и  командирский  подсумок-планшет  образца  30-40ых  годов.
     Но  настоящей  достопримечательностью  басманника  считалась  маленькая  дверь  в  конце  комнаты. Дверь  вела  на  часть чердака за   мансардой и  охранялась  Андреем  как  «зеница  ока». Он  не  только  никому  не  показывал  помещение  за  этой  дверью, но  утверждал,  что  кроме  него,  туда  вообще десятилетия  не  ступала  нога  человека…  и  не  ступит,  пока  он  лично  не  разберет  весь  чердак…, а  с  его  слов,   он  толком  не  разобрал  еще  и  половины.  Но… намекал,  что  уже  является  обладателем  как  минимум одной  ценной  коллекции спичечных  коробков и непмановских  этикеток.   
     Тяготили Басманова  родственные  узы  с  проживающей в  Америке  знаменитостью,  или  нет…, Пана  не  знал,  да  и  кто  кроме  самого  Андрея  мог бы  сказать – какого быть  в Питере  сыном  Иосифа  Бродского? Пана  никогда  не  слышал,  что бы  кто-то  при  нем  заводил  разговор  о  Бродском.
… Да  и  от  самого  Басманова   об отце  услышал  лишь  однажды:
- Я  тут  ездил  на  похороны  отца…,  в  Америку… – начал  как-то  разговор  Андрей  при  встрече…,  в  прочем,  это было  все,  что  Пана  слышал  от  Басманова  и  об  отце,  и  об  Америке. И  завел  этот  разговор  Гришка  лишь  с  целью поделиться  свалившимися  на  него проблемами.
     Дело  в  том,  что  после  похорон  отца  Басманов  обрел  ценное  имущество – он  стал  обладателем  телевизора  и  видеомагнитофона,  что  сильно  осложнило  ему жизнь.
   Если  раньше  то,  что  служило  входной  дверью   чердака- басманника  легко  открывалось  средней  силы  пинком  ноги,  то  теперь,  с  появлением  телевизора  и  видеомагнитофона  мириться  с  таким  положением  было непозволительной  роскошью.
Нужно  было  решать  проблему  с  установкой  нормальной двери,  с  нормальным  замком…
- Может, есть  где  на  примете  подходящая  дверь?  Выручай! – обратился  он  к Пане.
Найти  дверь  проблемы  не  составило,  в  одном  административном  корпусе  «Нефтехима»  снятые  двери  занимали  половину  пожарной  лестницы,  и от  электрички  до  улицы  Марата   было  пропереть  ее  всего-то через  театральный  парк.


       В доме «Аптека Пеля» Пана  встретился  и с парой - Стив и Скайка.
Имена были конечно вымышленные, но здесь никому и в голову не пришло бы выяснять настоящие… - это было как минимум неэтично, что Пане помогли усвоить еще в «Сайгоне», при розыске Аннушки.
       С первого захода, его необычное любопытство, настолько переполошило тамошних посетителей, что собеседники просто исчезали, а вместо них… появился какой-то бугай… в широкополой зеленой шляпе, вежливо выпроводивший Пану из кафе, исполнив ему на выходе «песенку про стукачей».
… И в среде, где достаточно много народа вело кочевой образ жизни, лишь периодически появляясь в Питере, иметь «уникальное имя» для идентификации было куда удобней, чем заставлять всех ломать голову, - «о каком из Андреев или Сергеев идет речь?»
Здесь прозвища «Стив» или «Пана» звучали куда органичней и информативней, чем какой-то «Дмитрий», и другие уточнения были совершенно излишни.

       Стив и Скайка были хиппи. В них отчего-то Пана влюбился, как только увидел. Он сразу потащил их в гости к маме, …покормить.
Скайка была комок обаяния, с огромными глазами и тонкими, идеальными чертами.
Стив в его глазах был просто копией Иисуса.
       Они были не питерские, говорили, что они музыканты из Москвы.
…Разузнавать что-то у самих хиппи невозможно… Пана считал, что все они одинаково долбанутые.
Услышал он их музыку много позже, когда они в другой раз появились в городе. Услышал совершенно случайно, в переходе на Невском … и обалдел.
Воспоминания о флейте Скайки и гитаре Стива мучили его до сих пор.
Но на заказ они не играли. А в переходе их застать было практически невозможно - играли они раз в неделю и недолго. Долго им было и не нужно. Пана видел, с каким трудом Стив, сидя на асфальте перехода, запихивал свою гитару, в наполненный купюрами футляр. Он не на шутку испугался… Что их могут ограбить или обидеть…
       Но они продолжали неприкаянно бродить по Невскому с полным футляром денег, и их никто не обижал.
…Может, их защищала их музыка….
    Заработанного Стивом и Скайкой за день, хватало на недельный прокорм целой оравы Питерских хиппи.

       Город бесстрастно взирал на занятых борьбой за выживание горожан, многие расселенные дома стояли заброшенными, в некоторых еще оставались «забытые» жильцы, многие квартиры заселялись нелегально.
Обитателями «питерских вписок» была, как правило, молодежь.
Формируя целое сообщество неформалов, со своей, весьма своеобразной «этикой» и «эстетикой» бытия.

       Пана еще с ПТУшных времен поражался, насколько контрастировали квартиры питерского центра с квартирами новых домов на окраинах…
В новых домах квартиры были чистенькие, с постоянно сменяющейся сантехникой и обоями…, если, конечно, владельцы не были законченные алкоголики.
       В центре, он вообще не видел квартир, где сантехника менялась позже пятидесятого года…
Поначалу в любой коммуналке Пане, казалось, что он попал в вертеп лентяев и алкоголиков.
Такое небрежение к быту замечательных, удивительных людей, обитающих здесь, не вязалось с его представлением о жизни, воспринималось как один из секретов этого города.
       Но со временем он полюбил этот подлинный столетний питерский бардак.
Его можно было читать по слоям…, он рассказывал о загадочной жизни города…, иногда странно отличающейся от жизни живущих в нем людей.
       Пана любил курить в подъездах, разглядывая рамы и фурнитуры 19 века, двери, старые таблички и ковку перил… каждая выбоина или скол, рождали любопытство и фантазии: - когда? кем? как?
… Если в пролете стояла новая дверь…, она слепила как бельмо,
и Пана переходил курить на другой этаж.



    В  трудностях  ремонта  старых  питерских  квартир  он  имел  возможность убедиться  лично, у  своей  подруги  Марины.
   Марина   сама  олицетворяла для  него  непостижимую  загадку.
Они  познакомились  у  черта  на  куличках, на  квартире  знакомого  его  старого знакомого…
  С  первого  мгновенья  он   ощутил древнее,  языческое  пламя,  скрытое  в  глубине   ее  красивых  зеленых  глаз. Она  всегда  смотрела  в  упор, от  нее  веяло  уверенностью  и  бескомпромиссностью. Стройная  красавица  Марина  желала  брать  от  жизни  все… и  никто  не смел  отказать  ей  в  этом  праве. Она  действительно  была  неиссякаемой  загадкой,  ее родители  жили  где-то в  Америке,  где-то в  Москве  жил  ее  Муж, была  уже  вполне  самостоятельная  дочь…
   В  ней  все было  максимально до  предела:  красота,  ум,  ироничность,  загадочность…
   Ее пальцы  украшали  только  авторские работы  замечательных  ювелиров,  ее  фотографии были с  фотосессий  лучших  фотографов,  она  носила  такие  тонкие  шпильки,  что  через эскалатор  метро  ее  можно было  пронести только  на  руках.
Сразу  поразило  Пану,  количество их общих  знакомых:  она  прекрасно  знала  и  Мишеля  бакинского,  и  Стива  со  Скайкой,  и  Басманова,  даже   знала  его  маму…
 - Среда то  широкая…,  да  прослойка  узкая… - со  своей обычной, не лишенной  загадочности   иронией  отвечала  она  на  недоумение  Паны…- как  это  возможно  в  пятимиллионном  городе?
    Вот  что  его  совсем  не  удивило,  так  то,  что  именно  Марине  пришлось  от  комиссии  Ленсовета  по  «охране  законности  гласности и  правопорядка»  организовывать  похороны  Виктора  Цоя…
…Подобно  булгаковской  Маргарите  на  метле,  летала  она  по  городу,  то  под милицейские  мигалки,  то  на  мотоциклах  за  спинами  байкеров,  спасая  Ленинград  от  погромов  и  разрушений.


    Когда  Марина, чем-то занимающаяся в комиссии Ленсовета по «охране законности гласности и правопорядка» решила поклеить обои в своей квартирке на площади Мира, Пана с удовольствием взялся ей помочь,  но процедура снятия старых обоев затянулась на неделю - всем интересно было докопаться до самого первого, самого старого слоя толстой корки обоев и газет… и найти хоть маленький кусочек с датой… . Пане удалось добыть кусочки «памфлета», где критиковался какой-то военный чин. В самом конце оговаривалось, что, несмотря на вышеизложенное, он очень хорошо проявил себя в войне 1812г.
       Любая попытка начать работу, заканчивалась на полу, увлеченным разбором свежедобытых обрывков газет.

       Но Ленинград хранил и куда более удивительные тайны...
Однажды Пана заглянул к случайному знакомому, Гоше.
У Паны было мало времени, надо было в еще одно место, и с бутылкой… Гоша тут же вызвался проводить его  к винному магазину коротким путем.
«Короткий путь» за бутылкой, вел в противоположную сторону от входной двери, где длинный коридор коммуналки заканчивался грубо сколоченным пустым стеллажом, покрашенным половой краской… Стеллаж обрамляли свисающие обрывки обоев.
…Гоша ухватился за нижнюю полку стеллажа, уперся в него плечом, и отодвинул...
…Перед Паной открылся пролом…, за которым было что-то поразительное!
…Огромный зал, окаймляли две нисходящие дугами лестницы,  обрамленные  пронизывающими  пространство  сдвоенными  колоннами, лепнина поднимающаяся к потолку  заканчивалась необычными для модерна массивными барочными элементами,  верхние незаложенные окна поливали это великолепие тусклым светом склепа…
В стенах выделялись квадраты замурованных дверных проемов.
- Эклектика – с серьезным видом сморозил Гоша, наблюдая за упершимся в потолок взглядом Паны.
- Сам догадался или подсказал кто? – огрызнулся тот. Комментарий  Гоши  вызвал в  нем  непонятное,  безотчетное  раздражение…
Пана был в шоке.
- Это парадная лестница, а где подъезды – черные.
- Не полагалось пролетариату по парадным лестницам ходить… вот и ходим всю жизнь по черным…- рассуждал Гоша, спускаясь по мраморным ступеням.
       Вид гулкого склепа ушедшей империи очаровывал Пану. Хотелось задержаться хоть на миг…
- Пошли, пошли, тут уже все облазили,- торопил Гоша.
На нижнем уровне , с противоположной стороны, видимо, пролом сделали давно и оборудовали дверью... Вокруг стояли велосипеды, санки, мебель… Дверь была не заперта, и вела в такую же коммуналку в противоположном крыле, по коридору которой Гоша и вывел ошалевшего Пану к самому магазину…
       Пана пришел в себя уже без Гоши… и даже попытался  вернуться…
Но в подъезде двери были заперты, и он с ужасом осознал, что даже не помнит, через какую они вышли. А обходить квартал обратно к Гоше, оставшимся для него единственной ниточкой к этой тайне, уже действительно совсем не было времени.

Свое родство с городом он ощутил так же неожиданно-
- просто зашел в подъезд…
И вдруг уперся в ноги…
…Настоящие огромные гипсовые ноги… заканчивающиеся пролетом лестничной клетки.
Пана поднялся еще на этаж, где продолжалось могучее тело, перерезаемое очередным лестничным пролетом у груди. На третьем этаже у него и случилась эта незабываемая встреча. Там, над кафельным полом в бело- кирпичную шашку, за выступающими, чуть разведенными от непосильной ноши руками, он увидел белое лицо атланта, увенчанного кучерявой шевелюрой.
       Он задумчиво смотрел в пол, слегка повернув голову, не выражая ни муки, ни досады… только напряжение, усталость… и одиночество.
…Пана стоял пораженный тем, насколько искренним и близким может быть Питер,
насколько ему необходимо, что б кто-то…,
…вот так, как Пана, без суеты, пришел и просто побыл рядом…
И Пана сел на кафель у расчлененного атланта…
И они долго молчали о чем-то своем, близком и понятном обоим…

       Встретить Игорюшу оказалось сложней.
Пана нашел его новую квартиру…, но родители говорили только, что он в больнице, у него серьезные проблемы с желудком и к нему нельзя…
… Позже он узнал, что в качестве дипломной работы Академии, Игорюша взялся за выполнение барельефа с ликом Богородицы, он практически поселился в мастерской, перестал разговаривать, есть, спать. Родители забили тревогу. Через три месяца Игорюшу госпитализировали. Он переживал тяжелый нервный срыв.



ПУТЧ


       В понедельник Пана проснулся рано. Он вскочил, быстро выключил будильник, чтобы не разбудить маму, поставил чайник, автоматически включил радио и пошел умываться. Пане предстоял долгий путь, утром он должен быть во Всеволожске.
       Там он оформился сантехником и получил комнату в общаге. Жить с мамой при всем к ней хорошем отношении стало для него тяжеловато…, а во Всеволожске он по договоренности получил в свое полное распоряжение старую заброшенную котельную, там еще пытались обосноваться кузнецы, но у них не пошло.
Теперь этой котельной интересно было позаниматься ему.
…Конечно, бизнес с трубками кормил Пану, но не думал же он, что это будет продолжаться вечно?
       Уже за чашкой горячего чая до его медленно пробуждающегося сознания начал доходить смысл передаваемого по радио сообщения:
- « В связи с невозможностью… по состоянию здоровья… Михаила Сергеевича Горбачева… полномочия президента Союза СССР… Янаеву Геннадию Ивановичу…»

Сообщение показалось Пане настолько занятным, что даже захотелось разбудить маму…, но он решил по таким пустякам ее не тревожить.
-Странно…- думалось Пане…
- Все был Горбачев, Горбачев… а теперь будет какой-то Янаев….
От политики Пана был далек, и на самом деле ему было глубоко плевать, кто у них там в очередной раз прорвался к кормушке.
       Его куда больше заботила предстоящая дорога: пол часа на автобус, с ожиданием и переходами минут пятьдесят, час метро, минут сорок электричка …
Но в тамбуре электрички он уловил приглушенный разговор двух мужчин,
из которого до него донеслись слова – «государственный переворот»… «танки на улицах Москвы»… «скоро будут в Ленинграде»
Пану как обухом ударило по голове.
- «ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ»! «ТАНКИ»!
Пана поражался самому себе, корил себя за то, что столь легкомысленно отнесся к утреннему сообщению, что до него не дошел смысл сказанного…
       Его охватило щемящее чувство скорби и тревоги. Он почти зримо ощущал, как темнеет все вокруг, как в непонятную темную массу превратилась вся страна, как эта темная масса окружает единственное светлое пятно – Питер.
С болью он чувствовал как незримая сила вновь, как когда-то, встряхнула город, как поднимается и нависает над ним вся столь отвратительная ему муть с окраин, с их блатным гитарным дребезжанием, бандитскими повадками и гопнической разухабистостью…
       Как мрак собирается над безобидными питерскими хипюгами, художниками «Катькиного сада», над кухонькой в доме Аптека Пеля, хрупким островком уюта, расчищенном заботливой Аннушкой в руинах окружающего мира.
У него перед глазами стояли весельчак Широков, с импульсивным, вечно чем-то озабоченным химиком Агранатом…, Сашка с его несносным характером и парадоксальной живописью, задумчивый, медлительный Игорюша…
… Все что он любил и ценил сжималось в образ невидимой хрустальной сферы невесомо парящей над городом, хранившей в себе какой-то огромный, превышающий его понимание смысл…
       Кто смеет судить о них через амбразуры танков?

       Пане было плевать на власть – лучшее, что она для него могла сделать, не касаться его ни в каких проявлениях. За это он готов был простить ей многое.
Но танки на улицах города…, он не мог простить никакой власти.

Добравшись до места, Пана бросился на вахту своей общаги - там был телефон.
…Но связи с Питером не было. Это еще больше усилило тревогу. Оповестив всех встретившихся знакомых, что его не будет, Пана побежал обратно, к платформе на Ленинград. Ближайшая электричка уходила только через час. Столько он ждать не мог, помчавшись к трассе ловить машины, он уехал в сторону Питера на хлебовозке.

       Если бы кто-то спросил Пану: – любит ли он Ленинград? - Такой вопрос показался бы ему неуместным и глупым.
Пана не мог «любить» или «не любить» Питер.
…Как не мог «любить» или «не любить» свою печень, сердце или легкие.
Ленинград - это тоже была его часть - его среда обитания. Он сам был его  частью.
Он относился к городу так же, как охотник к тайге, индеец к джунглям, бедуин к пустыне…, как к факту – принимал таким, какой он есть.
       Иногда Пане казалось, что он лично знаком с каждым из его жителей… больше того, проходя по станциям метро, он легко мог представить, о чем они думают, кто кого встречает, ждет… кто делает вид что ждет.
Как дикарь, улавливающий носом знакомые запахи лесной чащи, Пана, по неведомым признакам  легко отличал приезжих, торговцев, проституток, кидал.
Пана понимал город.
       Он точно знал – Ленинград не склонится, Ленинград встанет на свою защиту.
И он был призван Ленинградом, был его солдатом.
       Пана ехал сражаться.
Мысленно причащался он перед своим символом - сокрытой в толще этажей коммунальных квартир, гробницей великой империи, виденной им однажды.
Он готовился, если нужно, умереть на улицах родного города.

    В метро, среди спокойных горожан, он заметил человека нервно теребящего свертки газет.
- Что там? - спросил Пана…
- Да это все вчерашние…, здесь ничего…- нервно ответил человек, и бросил газеты на пол.
       Непонятно было действительно ничего.
Поднявшись на станции Гостиный двор, Пана побежал по местам возможных сборов.
Первым была колоннада Казанского – там никого не было.
Затем Дворцовая – тоже пусто.
Площадь перед Мариинским встретила его напряженным молчанием.
На площади стояли люди, молча, не разговаривая, по одиночке.
Это напоминало шахматную доску, вокруг которой ходил Пана, собираясь с мыслями, чтоб занять свою клетку на этой доске. Его очень тревожило, что их так мало.
       Хуже всего была неизвестность.
       Неизвестно было ничего.
       Решать что-либо для себя Пане было не нужно, он все решил – он с городом.
Нужно было понять расклад сил, кто союзник, кто враг, что происходит в стране?
       И он стоял, как все, молча, обращенный лицом к Мариинскому, дожидаясь ответа хоть на один вопрос. С опаской поглядывая по сторонам, ожидая появления ОМОНА или бронетехники.
       Из принесенных приемников крутилась одна и та же информация о Москве.
Над толпой угрожающе висел слух о входе в Ленинград танков псковской десантной дивизии.
Пану тревожила мысль, что здание Мариинского дворца давно захвачено врагом, он обдумывал свои возможные партизанские действия в случае, если власти полностью под ГКЧП.
Наконец, появилось движение, в дверях показались люди с листочками. Это были не то обращения, не то заявления… Суть их ничего не проясняла, кроме одного-
- Ленсовет работал, Ленсовет готовился к сопротивлению.
И значит, Пана стоял на своем поле.
Листочки давали не всем, только под обещание их размножить.
       В голове Паны тут же закрутилось: - где найти копировальные машины, куда можно отвезти и размножить информацию от Ленсовета?
…Но через мгновенье он понял…
Что не способен покинуть площадь, что его место здесь.

       Народ прибывал.
С усилением определенности, активизировались и действия.
Где-то выкатили  и опрокидывали строительные вагончики, преграждая улицы.
Заработали громкоговорители  на  неизвестно  откуда  появившемся  агитационном автобусе, транслируя на площадь заседание Ленсовета.
Стало ясно, на стороне Паны правительство РСФСР, Ленсовет, МВД.
Главный центр сопротивления ГКЧП - Белый дом в Москве,
Здесь, в Ленинграде, главная угроза - танковые колонны Псковской десантной дивизии, движущиеся на город…, по предварительной информации колонны идут с двух направлений.
       Пана с любопытством слушал обсуждаемые депутатами варианты перекрытия дорог, дабы не допустить бронетехнику в город.
Предложение, применить против танков гаишников, ему очень понравилось,  в  прочем, рассматривались  и  другие,  такие  как  вывести  с  автопарков  большегрузные  фуры,  перегородив  ими  основные  проспекты.
       Через ретрансляторы народ на площади успокаивали, что информация о движении колонн в Ленсовет поступает регулярно, что танки в город не вошли, что Ленсовет работает над расширением сети информаторов на городских окраинах для своевременного оповещения о приближении моторизованных формирований.
       Тут же формировались добровольные дружины, выдвигающиеся на организацию пикетов на улицах.
       Пана в дружины вступать не спешил, он наблюдал за происходящим.
Количество людей увеличивалось, но очень медленно, их по-прежнему, было слишком мало. На площади промелькнул Басманов, с десятком семенящих за ним хиппи. Поздоровавшись с Паной, на вопрос, что он об этом думает? Басманов отрезал:
– они уже просрали, раз мы здесь!
Такую уверенность Пане очень хотелось бы разделить…. Но обстановка пока только обострялась, да и хиппи в боевой раскраске, семенящие за Басмановым, выглядели забавно.
       Состояние людей приблизилось к накалу…, появившиеся  две машины с курсантами вызвали взрыв эмоций…, люди бросились к ним,… у одной женщины случилась истерика,… благо водители машин сообразили, прибавив газу, покинуть площадь.
       У Мариинки появились знамена, красно-бело-синие, желто-черно-белые триколоры, подтянулись ребята и с черно-красными, анархистскими знаменами.
Какой-то забавный панк, в рваной тельняшке, объяснял бабке, что он здесь за «хард.рок» и «хеви.метл».
       Показался мужик и с красным знаменем, …его уж было собрались «раскатать по мостовой», …да он успел растолковать народу, что флаг у него не Союза, а РСФСР, о чем говорит синяя полоса у древка.
Мужика оставили в покое, …так что  красный флаг РСФСР на площади тоже был.
…Подтягивались мужики и с ломами….

       Ретрансляторы обращались к ленинградцам: – Товарищи! - Наиболее вероятное направление главного удара – телецентр! - Призываем добровольцев отправиться на защиту телецентра!
       Все знали - по Лен.ТВ, прозвучали обращения с призывом к гражданскому сопротивлению и всеобщей забастовке. Очевидной была и первостепенная задача войск, в случае их входа в город - перерезать эту главную информационную артерию.
       На площадь въехали крытые грузовики. Началось формирование подразделений для защиты телецентра.
… Пана воспринял этот призыв как приказ.
Однако, под командование отрекомендованных офицеров он не пошел, поехал до телецентра своим ходом.

       У телецентра было не так весело.
ОМОН, охраняющий здание, от пребывающих помощников был явно не в восторге.
Ретрансляторов и знамен здесь тоже не было. Не было и информации о движении бронеколонн, что особенно угнетало.
Формируя «десятки», защитники высылали «дежурных» на несколько километров по улицам, чтоб, заметив танки, они могли передать об этом, махая куртками.
       Оставалось только ждать.

       Позже Пана посмотрел фильм о событиях 19 августа 1991г., снятый не то ББС, не то Голливудом… досмотреть его до конца он не смог. Первые же сюжеты вызвали чувство обиды, непонимания и неприязни...
Началось все там с какого-то советского полковника, жутко ненавидящего прибалтов, и стада прыгающих обезьян с плакатиками…
Он не понимал, кто и для кого снял эту муру? Откуда у авторов убеждение, что прежде чем лечь под танк, местный абориген обязательно должен станцевать ритуальный танец с плакатом?
– Слава богу, там, где он был, таких придурков не было.
… И плакатиков тоже не было.
… Впрочем, один плакат у телецентра был… - старый предвыборный плакатик Ельцина, принесли какие-то старушки и никак не могли прицепить к деревянным рамам телецентра.
- Пана им помог, пожертвовав для этого, свой любимый бело-синий значок.
- Были еще листовки с обращениями Ленсовета и Ельцина, которые посменно, дежуря на дороге, рассовывали по машинам.
       Люди у телецентра были рассеяны, задумчивы и немногословны. Они прекрасно понимали, зачем пришли сюда.
       Единственным их оружием была решимость, только ее они могли противопоставить танкам….

       Пана выбрал себе место на бордюре, напротив входа в телецентр. Осматривая улицу, он представлял, как может выглядеть ожидаемое столкновение. Никто не верил, что подход танков к Чапыгина 6 сможет быть бескровным. Пана не боялся смерти, наоборот, умереть за Ленинград казалось ему лучшей из всех возможных смертей.
…Ужас в Пане почему-то вызывала мысль о раздавленных ногах…
       Страх усиливался еще и из-за того, что район был совершенно незнакомый… и куда ползти, если что…, он не знал.
       Осматривая площадь, он успокаивал себя, что подобная развязка маловероятна, так как открытое пространство перед телецентром свободно простреливалось бы со всех сторон, и шанс погибнуть от пули, был куда выше. Но страх за потерю ног возвращался снова и снова.
       Напротив Паны сидела семейная чета, лет сорока, они выделялись принесенными с собой яркими спальными мешками и бесконечным вниманием друг к другу, постоянно поправляя друг у друга то край спального мешка, то одежду, от их вида на душе было еще тоскливей.

       Напряжение ожидания прерывалось подъезжающими машинами, с некоторых раздавали бутерброды и чай, с некоторых сгружали пустые бутылки в подвальные окна. Раз, военный УАЗ на большой скорости влетел на Чапыгина. В нем сидели какие-то представительные военные чины. У телецентра его тут же атаковала толпа горожан, он резко развернулся, и уехал.
Чтобы исключить подобные прорывы, улицу перегородили скамейками.
       Однако, и надолго погружаться в свои мысли было некогда. Отовсюду приходят грозные вести, ситуация в Москве, столкновения в Риге, замечены колонны бронетехники у Луги и Гатчины.

       К утру напряжение стало спадать, настоящий взрыв разрядки вызвала машина с газетами из Мариинского.
…Это были газеты!!! Впервые не листовки, не воззвания, а газеты!
…Значит, Ленсовет прорвал печатную блокаду путчистов, и впервые, пусть занимая пока небольшую часть листа, но правдивая информация уже идет с печатных станков!
…Откровением для защитников телецентра стали газетные строки, что «…на Чапыгина 6 воздвигнуты баррикады…». Вид нескольких садовых скамеек никак не смахивал на баррикаду…. Но газетную статью тут же приняли как руководство к действию. Даже удивляло, …как это никому из занятых самыми мрачными ожиданиями защитников телецентра, раньше не пришло в голову, этим заняться?

       Строительство баррикады было как выдох, как разрядка от напряжения проведенной ночи. На баррикаду пустили материалы с соседней стройки.
    Преображение  улицы  Чапыгина  в  снующий  муравейник,  когда  вдруг  сотни  людей,  без  видимой  причины,  повинуясь какой-то  неведомой  программе,  разом  загрохотали  бетонными  блоками, железными  решетками  и  стальной  арматурой,  производило  сильное  впечатление. Вероятно,  из   окружающих  многоэтажек  это  выглядело  еще  более  впечатляюще. Где-то,  как  в  фильмах  про  старое  революционное  прошлое,  в  помощь   из  окон  стали  выбрасывать  мебель,  ящики  и  всякий  хлам,   кого-то  происходящее  на  улице  повергло  в  ужас.
- Что  вы  делаете?!  Опомнитесь!!! – огласил  улицу Чапыгина  истошный  крик.
- Крови  захотелось? – Будет  вам  крови!!! Все  захлебнетесь,  сволочи!!!
Последние  слова  звучали   сдавленней,  сквозь  звук  борьбы – вероятно  домочадцы  оттаскивали от  окна оратора.
Пана  рефлекторно  стал  шарить  глазами  по  окнам,  пытаясь  определить, откуда  мог  доноситься  крик,  по  тембру  явно  неуравновешенного  человека.
- Интересно,  он  по  жизни  псих,  или  только  за  последние  сутки  перенервничал?- думал  он.
   Но  тут  увидел  сплотившуюся  поодаль  группу  парней,  они   заметили,  откуда  раздавался  крик,  и  теперь  деловито  жестикулируя,  рассчитывали  положение   окна,  очевидно, что бы  определить  подъезд  и  квартиру  крикуна.
    Было  слегка  не по  себе,  от  спокойной  деловитости   их  занятия,  от  ощущения  «нормальности»  их  действий  в  этой  обстановке.  Проводив  группу  взглядом  до  угла  дома,  Пана  даже  испытал  облегчение…  конечно  он  не завидовал,  тем кто  сейчас  находился  в  квартире… но  та же,  столь хорошо  знакомая  молчаливому,  мудрому  городу   программа,  управляющая  всем,  что  теперь происходило  на  улице  посылала  сигнал  прямо  в  нейроны  мозга – «забудь, тебя  не касается то,  чем  уже  занялись  другие…»

       Баррикада выросла моментально. На нее установили триколор. Все машины приветствовали гудками новое городское сооружение.
       После сооружения баррикады от души у Паны отлегло.  Кроме  того  логика  говорила,  что  ночь  прошла,  а  вход  танков  в  Ленинград  после  рассвета… с  точки зрения  здравого  смысла  представить  было  трудно…,  в  прочем,  уж  на  что,  на  что,  а  на  здравый  смысл  кремлевских  правителей  надежды   не  было.
   Оставалось продержаться до десяти часов, на это время был назначен общегородской митинг. Пана с очередной разгрузившей газеты машиной  с  командующей бойкой  девчушкой  и забавным  счастливым  водителем,  видимо  успевшим  выучить  на  русском  единственную  фразу, без  умолку повторяя   не  впопад: – «Я  такси  русский  революция!»,  умчался к Мариинскому дворцу.


       Исаакиевскую площадь он не узнал…
Повсюду были возведены баррикады из бетонных блоков, клубилась колючая проволока, стояла строительная техника…. Парламент за ночь серьезно подготовился к обороне.
Газеты у городского Парламента лежали на тротуаре, стопками прислоненными к стене дворца. План у Паны возник моментально, он схватил пачку газет и помчался к Финляндскому вокзалу, распространять их в электричках.
Газеты - это то, что так не хватало ему последние сутки!

       В первой же электричке Пана сделал ошибку.
Подражая газетчикам, он встал в начале вагона и вкратце пересказал содержание статьи о положении в стане…
…Он говорил о танках на улицах Москвы и баррикадах в Ленинграде, о заявлениях Ельцина и Ленсовета… Пана очень старался держать голос ровно, но он срывался от волнения, на него смотрели десятки широко открытых, удивленных глаз, некоторые с испугом, некоторые с откровенной неприязнью…
…А потом Пана сморозил, что в связи с чрезвычайной ситуацией газеты сегодня распространяются бесплатно…
       Ему пришлось буквально прорываться через лес рук, оставив в первом же вагоне почти всю пачку. Во втором вагоне он действовал уже осторожней, информируя на ходу и распихивая газеты ничего непонимающим пассажирам, по одной на купе.
…Но газет не хватило и на вагон… Он надеялся оставить себе одну, чтоб продолжать информировать граждан, держа ее в руках… Но у него ее буквально вырвали из рук в первом же тамбуре.
Газет больше не было…
Пана, оценив свой внешний вид после ночи проведенной на асфальте телецентра, пришел к неутешительному выводу – на заслуживающего доверия диктора без газет, он не тянет….
Но делать было нечего, и он пошел в следующий вагон, уже без газет доводить информацию о путче. На него смотрел целый вагон удивленных глаз, не мигая, а ему приходилось сообщать им, что страна на гране гражданской войны….

       На выходе из четвертого вагона он почувствовал толчок в шею, влетевшего в тамбур Пану резко развернул за шиворот, приперев к стенке, невысокий коренастый гражданин, в синей куртке-
- Ты что здесь все врешь ! – заорал он поднимая кулак…
- Вру - признался никогда не спорящий Пана…
- Но сам подумай – не я ж это придумал…
- Я вру по заданию комитета по охране законности гласности и правопорядка… - выпалил он название работы своей подруги Марины - первое, что пришло на ум…
Догоняя головой, что сморозил язык…, он даже удивился, как складно получилось.
Кулак гражданина в синей куртке сдулся…,  Пана  улучив  момент, прошмыгнул в следующий вагон, где его ждала опять эта каторжная работа - говорить правду.

       Вскоре его снова остановили, почти  насильно  усадив  и  угостив  коньяком.
Коньяк Пане был очень нужен. Он очень устал.
    Но компания не располагала к панибратству: усадивший его человек, что то тараторил полушепотом Пане на ухо, за что-то извинялся, чем-то восхищался… Пана не мог, и не хотел понимать, зачем он ему все это говорит.
Он с благодарностью принял стопку с коньяком от его соседа, ни разу даже не оторвавшего глаз от пола, посмотрел еще на двух мужчин напротив… видимо из той же компании, делавших вид, что они спят…. И пошел дальше.

       К десяти часам утра информировать стало некого.
Все ехали с газетами, газеты были всюду: они лежали на перронах, в поездах, на вокзалах и скверах… Маховик Ленсовета по распространению прессы раскручивался в полную силу, избавляя Пану от каторжного труда.

       Пана ехал на Дворцовую, на городской митинг, он сделал для Питера все что мог.
Он не слышал выступлений ораторов, они сливались с эхом и гулом, да и мозг его был слишком измотан, чтобы напрягать себя пониманием излагаемого…
       Пана очень хотел радоваться, он впервые не чувствовал себя в меньшинстве. Из десятков, что собрались у Мариинского дворца, сотен, размножающих воззвания, тысяч, что выставляли пикеты, здесь собрались десятки, а может и сотни тысяч ленинградцев…
       Нескончаемая река народа текла по Невскому. Наконец, их было достаточно много.
Никто еще не знал, что Ленинград остался единственным крупным  городом  Советского Союза, в который войска войти так и не посмели.
   Автомобильное  движение  остановилось,  все  примыкающие  к   Невскому  проспекту  улицы   оказались  забиты  туристическими автобусами  с  туристами,  как  будто  специально  съехавшимися  на  это  мероприятие,  из  автобусов  их  видимо  предпочитали  не  выпускать,  но  все  перекрестки  по ходу  движения  толпы  превратились в  незатихающие  митинги российско-всемирной  дружбы.  Протекающая  толпа  кричала,  улыбалась  и  махала  стоящим  в  заторе иностранным  автобусам, с  финскими, шведскими, немецкими  номерами,  их  яркая  раскраска  добавляла  настроение  праздника,  радости…  ведь  нас больше  ничто  не  разделяло! Раскол  на  красных  и  буржуев  закончен!  Это  понимали  все. Иллюзий,  что  ГКЧП  удастся  повернуть  время  вспять,  больше  не было.
   Из  автобусов  также  махали  и  улыбались,  компания  старушек, кажется  финок,  умудрялась  приплясывать  прямо  в  креслах  в  такт  размахивать какими  то флагами,  виднелось  много  утомленных, но приветливых  лиц,  были  и  раздраженные  вынужденным  стоянием.   Пане  запомнилось одно  лицо  с  автобуса  почти  въехавшего  на  Невский,  и  теперь  зависшим  над  бьющим  в  него  в  упор  людским  потоком.
Вопреки  царящим  вокруг  приветствиям  и  улыбкам,  оно  выражало  если  не  ужас,  то по  крайней  мере тревогу  или задумчивое  опасение.
- Да  что ж  он  нас боится  то  так! – с  раздражением  думал  Пана,
 - а  вот  за  такую  рожу  можно  действительно  кирпичом  по  стеклу  получить…

       Он бродил в толпе, разглядывая столь дорогих ему  горожан, посматривая на окна Генштаба, где разворачивалось представление с вывешиванием и сворачиванием лозунгов в поддержку митинга. Там кипели свои, военно-демократические страсти.

       Пана оказался рядом с трибуной, справа, где заканчивался синий тент, и начинались заграждения. Там вдали, правее Эрмитажа, была странная, диссонирующая с шумом площади тишина. Вероятно, улица была отцеплена. На ней виднелось лишь несколько иномарок.
Созерцание Паны этого диссонанса прервала толпа, нахлынувшая вдруг, прижав его к хлипкому заграждению.
       С высоты трибуны спустился кто-то из известных личностей, поравнявшись с ограждением, он остановился, с улыбкой повернулся к толпе, не подходя близко, сообщил о готовности ответить на несколько вопросов. Пане показалось знакомым это лицо, вроде это был какой-то  столичный  деятель… лидер демократического движения. Но имени он не мог вспомнить.
       Да и его вниманием, завладел не «лидер», а два его телохранителя.
…Во-первых, Пана никогда не видел телохранителей, как впрочем и «охраняемых персон».
…Во-вторых, эти охранники не имели ничего общего с его представлениями о подобной деятельности.
По киношно-театральным представлениям Паны, телохранитель – высокий бугай, в темных очках, с бесстрастным лицом, молча озирающийся по сторонам….
       Эти не озирались. Темных очков они тоже не носили.
Как не отличались и особой бесстрастностью. Невысокие, коренастые, похожие как братья в своих коротких ежиках, они отличались лишь пиджаками да поведением.
В их перекошенных от утомления  и  неприязни к окружающим лицах отражалась ненависть к происходящему.
Один выражал свои мысли молча, как рыба, шевеля губами. Не нужно было особых навыков, чтоб прочитать по губам отборный мат.
Другой молчать не собирался.
Облаяв толпу, он с чисто блатной снисходительностью послушал интеллигентские рассуждения своего патрона, про торжество свободы и демократии, не сдержавшись от пары хамских комментариев, но затем решил,  что  с  него  хватит, и  на вопросы стал  отвечать сам…, посылая всех к такой-то матери.
… Зрелище отдавало сюрреализмом… «демократический лидер» на хамство никак не реагировал, стоял улыбаясь, как бы не замечая шалости своих спутников.
       Окружающие тоже удивляли…, они упорно продолжали тянуться к звезде, с поздравлениями, вопросами…, получая в ответ лишь отповедь стоящего рядом хама.
Пана, прижатый к ограждению, чувствовал себя в первом ряду театра абсурда.
Ощущение  нереальности  добавила  пара  корреспондентов,  непонятно  откуда  протиснувшихся  рядом.
 
       Глядя на удаляющуюся по отцепленной для всех нормальных людей улице троицу, Пана пытался понять: - кто из троих ему более омерзителен?
  -Возможно ли, будучи известным и узнаваемым человеком, с претензией на интеллигентность, иметь дело с подобной откровенно уголовной мразью?
- Почему так нагло и по хамски,  не  взирая  ни  на  людей, ни  на  прессу, вели себя эти два урода?
- Кто действительно был хозяином на площади?
       Уходил с митинга Пана с мрачными мыслями – не хотел бы он увидеть таких «новых хозяев» на пороге своей котельной...

   Хоть Пана был очень измотан, одно дело он ни как не мог отложить – позвонить маме, успокоить ее, что в этой суматохе с ним все в порядке.
Он поплелся к ближайшему автомату.

- Сына! Как у тебя дела? Ты где был, я тебе звонила?
- На баррикадах, – вяло ответил Пана, почти не удивляясь спокойному тону матери.
- На каких еще баррикадах? – Вот где ты вечно лазишь! – Только бы дурью маяться!- с укором выговорила мама.
- Я-то думаю- слава богу ты во Всеволожске! - Тут в городе черт те что!
- Я вернулся, - устало доложил он.
- А белье постирать опять не  привез? -Ты все привези, чтоб не оставалось!
- Хорошо - ответил Пана и повесил трубку.

Пройдя перекресток, он увидел Скайку. Она брела, как всегда рассеянно, одна…
- Бродяжу - по хиповски, односложно отчиталась Скайка…
- А ты что?
- Я с Питера, с баррикад, – признался Пана.
- Как!, Пана!, ты повелся? - Удивилась она, широко раскрыв глаза…
- Лажа ведь…
- Лажа. - согласился Пана. Он вообще никогда не спорил.

       Даже если бы он был в состоянии, то и тогда не стал бы делиться пережитым с мамой или «живущей в себе» Скайкой.
       Пана не хотел замыкаться в себе. Он всегда мечтал быть нужным и полезным людям, заниматься чем-то интересным и важным…
Но все, что он считал нужным, интересным и важным, имело такое же отношение к государству и власти, как лично к нему лозунг «Слава КПСС».
       В его голове четко сформировалась грань между «нужным» и «официальным».
Он искренне верил, что закостеневшая бюрократия, чей образ воплотился в коммунистической хунте, и есть главное зло этого мира.
… Выступая против ГКЧП, Пана не на секунду не сомневался – если смогут, они без тени сомненья его раздавят...
       И несмотря на усталость, сегодня он был счастлив.
Потому что «они не смогли», потому, что с ним был город, страна…

       Пана верил, что «частная инициатива» вырвет у бюрократов умирающие заводы и фабрики, что «свободный рынок» наполнит магазины товарами, а «альтернативные выборы», откроют дорогу во власть честным людям…
…это были такие очевидные истины…
…А он еще не знал, что «простых истин» не бывает.




Вад Пан

2007.
2008.