Художники

 
 Знаешь, когда я шёл сегодня домой, я радовался открытию твоей выставки. Мне нравится, когда что-то происходит во внешнем мире, этой малоподвижной стороне. Люди потолкаются, побродят по известным траекториям, постоят в известных позах и скучнее этого ничего нет и всё же на стенах старого музея теперь другое и не стоит педантично приглядываться, чтобы заметить, что это не так. Не обижайся. Мне было и остаётся важно верить в перемену, идя среди вечной стройки и глубоко вкопанных декораций. Для какой трагедии они установлены, для нашей? для какого боя стоят в меланхоличном молчании? Нашего? При всём моём хорошем настроении, мне казалось, что я не иду домой, а покидаю улицу, город, что покидаю не город, а его некую плохо отреставрированную копию, ухожу из неё, чтобы дальше жить по-человечески. Я не шёл домой, я шёл к дому, чтобы с ним попрощаться и, может быть, не удержавшись забежать на минутку, чтобы чиркнуть тебе это письмо и взять кое-какие вещи. Я оглядывался вокруг, пытаясь увидеть в чём выражена нежность, любовь, милость, тонкость. Я хотел увидеть наши следы. Для этого я проходил подворотни, переулки, там, где никогда не ходил, по отдалённым местам, где ни разу не останавливался. Не останавливался и теперь, хотя спешить было совершенно некуда. Я знал, что приготовить тебе ужин успею в любом случае. Мне нравилось преобладание тёмно-серого, нравилось потому, что у самого внутри это преобладание. Чёрное мне не по душе, размытая осенняя грязь для меня плохое, неточное зеркало. В тёмно-сером, которое повсюду, нет злости, нет агрессии. Мне не хватало умственного напряжения, чтобы понять, что там есть, я удовлетворялся нехитрой мыслью, что это просто природа. Такая успокаивающая удовлетворенность сближала меня с другими, входящими и выходящими из магазинов, идущими передо мной и смотрящими мне в спину. Мучало ли меня это слияние с ними? Ничуть. Я радовался, потому что в глубине души знаю и всегда буду знать, что это не так, ведь поверхность моя, и ты это можешь подтвердить, самая большая ложь. Люди принимают эту ложь, как воздух. Но голодная бездомная собака не смотрела на меня как люди, она не видела моей курточки, она быстро угадала мою историю, мою суть и поэтому не гавкнула, не отбежала, а подставила мохнатую голову под мою усталую руку. Я гладил её и мне было стыдно, потому что не смогу оправдать её доверие, элементарно накормить. Я жестоко обманул собаку, накормил сочувствием и пошёл дальше.
 Здравствуй. Я прошу тебя отложить чтение, если ты до сих пор ничего не поела. Бумага никуда не денется, а ты голодна, я знаю. И не дай еде остыть окончательно. Не буди меня, если зайдя ты слышала моё сопение, значит снотворные подействовали. Поверь, их действие в последнее время для меня чудо. Если не сопел, значит не сплю, значит напряжённо прислушиваюсь к твоим шорохам. Есть ешё и третий вариант. Но об этом не беспокойся. Я написал это сразу после прихода, сел за рассказ, а получилось то, что получилось. Я хотел написать о нашем соседе. Я встретил этого милейшего человека в одном из закоулков. Никогда не видел его дальше нашего дома, два раза встречал в магазине. Ты знаешь, что с виду это порядочный человек, пример благообразия. Ты знаешь его жену, милую маленькую женщину, которая безумно любит cвоего сына, как две капли воды похожего на него. Но вот я видел его в странном месте, как он осторожно выходил из подъезда. Он тоже увидел меня и очень растерялся. Не знал, что делать со своим лицом, то ли улыбаться, то ли нет. Cкажи, разве выходят так от друзей или родных? Нет, Люба, так выходят только от любовниц. Я застал этого ублюдка на месте преступления. Я собирался писать об этом рассказ, написать так, чтобы, дав прочесть его этому человеку, вызвать стыд и угрызения совести. Я написал несколько строк и вдруг назвал любовницу твоим именем. Но, пропустив это, я занялся её подробным описанием. И это была ты. За каждой мельчайшей деталью, за запахом и словом стояла ты. Ведь начал свой рассказ я с ожидания любовницы. И ждала она в нашей квартире, и в своём халатике, под котором ничего не было, лежала на нашей кровати. Там, где сейчас я пытаюсь заснуть.
 Что же я хочу сказать тебе? Зачем не даю тебе есть и спать? Во что превратился мой рассказ? А во что ещё он мог, если не в признание. Итак, подхожу к сути. Когда утром ты тихо ушла, снова не сказав ни слова, я задремал. Это был очень болезненный сон, который и заставил меня выйти на улицу. Выветривая его, я погружался во что-то более невыносимое, но об этом отчасти я уже сказал. Так вот в этом сне я видел человека, который хотел разыскать душу. Эта навязчивая идея пристала к нему ещё в детстве. Я видел ребёнка, который разламывал игрушки, чтобы найти хоть что-то, чего нет во внешнем мире. Ребёнок ожидал увидеть сияние, луч, хоть какое-то удивительное соединение, но оставался ни с чем. А добряк отец подсовывал с виду прелестному сыну умные книги, где слова “душа” повторялось на каждой странице. И ребёнок искренне не понимал в чём же дело. Уже немного повзрослев, он вдруг понял, что в игрушках, в вещах её просто нет. И он начал потрошить тельца животных, и первой в этом эксперименте стала мышка одноклассника. Долго наблюдая как та носится в колесе, мой герой вдруг схватил её и полосонул ножом вдоль тела. На глазах своего друга. Я видел истерику этого малыша и абсолютный холод в глазах исследователя. Ты можешь догадатьcя, что было дальше, куда потом двинулось моё видение. Да, он стал вскрывать людей. Но нет, он не был ещё одним убийцей-маньяком с длинным кинжалом. Он стал врачом, а чуть позже писателем. Писательство стало исходом его пути, внешний тупик его мучительного поиска. И последним кого он вскрыл был он сам. Вся душа лежала перед ним на бумаге, в нескольких строках, одна из которых была слезой по убиенным животным. Кто же мне снился? Я никогда не говорил тебе о том, что однажды вынул из мыши все органы, всю её красную мякоть и потом долго опустошённо смотрел на ту тряпочку, которой стало ещё недавно бегающее существо, дышащее тем же воздухом, что и я. Всё как в бреду, как в глубоком опьянении. Чтобы разодрать уже мёртвую птицу я так и сделал - напился, тогда мне нужно было совсем немного. Я отнёс этого голубя в лес, далеко-далеко, спрятался за кустом, вынул свой ножичек и, качаясь от алкоголя, начал операцию. Души не было. И в тот раз я плакал и хотел бежать к маме, жаловаться, но был пьян и грязен. А когда отрезвел, то шёл из леса только с одним чувством, чувством невыносимой тоски и желанием скорейшей смерти. Помню как ужасно болела голова, стучало в висках, было холодно и стыдно. На следующий день я вернулся в лес, чтобы закапать остатки голубя, но не дошёл до них.
 Теперь ты думаешь, что я чудовище. Ты спрашиваешь зачем я рассказываю это сейчас, когда наши отношения уже не такие, чтобы мы доверяли друг другу самое сокровенное. Зачем тебе знать об этом теперь, человеку, который ни сегодня завтра расстанется со мной и начнёт новую жизнь? Именно поэтому я и пишу, потому что не хочу разлуки, не хочу того, что приходит вслед за утаиванием, что уже стучится в наши двери, за которыми когда-то звучал смех и слышался звон бокалов. Назло этому пришедшему существу, этой тяжёлой нахлынувшей волне я открываюсь перед тобой, призывая к взаимности. Разбуди же меня, поцелуй, обними как своего глупого ребёнка и прошепчи о том, что должна была сказать месяц, неделю, день назад. Хотя не спеши, не нужно этих сцен, которым всё равно не быть искренним.
 Напиши и ты мне что-нибудь. На оборотах этих страниц. И мы покинем эту квартиру, где любили, ненавидели и болели от бесчувствия, мы покинем этот переполненный, изливающийся нами мир, оставив в нём эти листки, которые, возможно, единственное, ради чего мы рождались, встречались, страдали и ради чего мы умрём. Сюда придут другие люди, он и она, в животе которой будет греться слабый зачаток, придут молодые, с большими глазами, румяными лицами и красными губами. И они прочтут, и они удивятся, и не поймут, но уже через три месяца сначала он, а потом и она, в тайне друг от друга, перечитают. А где в тот момент будем мы? Как будет называться улица, по которой я слонялся сегодня истощённым и пьяным? Где будут твои картины, из-за которых ты пришла в такую ночь, которые вывернули тебя, cьели, на одной из которых человек, так похожий на меня и всё-таки необыкновенно от меня далёкий? Всё останется, мой темноволосый гений, также как остался тот снег, на который мы смотрели в начале нашего пути, из этого окна, от которого тебе сейчас немного дует. Я займусь окном, я закончу роман, я вернусь в больницу, только вернись. Я не хочу быть романтиком, не хочу мечтать, но мои мечты ткутся одна за одной, ведь, если ты помнишь, мука неразделённости даёт нам эту жёсткую пряжу.

Ответ. Я вспомнила Бродского. Рано или поздно -- и скорее раньше, чем позже -- пишущий обнаруживает, что его перо достигает гораздо больших результатов, нежели душа. Помнишь? Это я к вопросу о поиске души. Разве нашёл ты её? Ты слишком озабочен словом, предложением и эта забота не даёт тебе проникнуть глубже, схватить. Если бы ты позволил себе хотя бы раз расслабиться, забыть о стиле, о языке, о самом себе, то возможно тебе и удалось. Но вместо души ты находишь слово и прикрепляешь его к тому, который не может стоять одиноко, и прикрепляешь так, как прикрепил бы один из твоих любимых писателей. Прости, но пишешь ты лучше, чем любишь, а любят именно той самой душой, которая смеётся над всеми словами. Она смеётся и над рамками, в которые некоторые художники пытаются её втиснуть. Поэтому я рисую только портреты и пейзажи. И не хочу никакой абстракции. И никогда не призывай меня к ней.
Ты несколько раз сказал о моей выставке. Сергей, это не выставка, ты опять нашёл красивое слово и опять не попал. Это лишь двухдневный показ, демонстрация... а лучше сказать – продажа. Я не выставлялась, я продавала. Как на рынке продают шмотки. Я пытаюсь продать свою мазню, чтобы мы жили, чтобы у нас были хоть какие-то деньги. Рисую, оформляю, даю уроки. Ты же видишь как я кручусь. У меня иногда нет сил, чтобы голову помыть, а ты говоришь я тебя не замечаю. Да, иногда я на тебя злюсь. Особенно когда встаю по утрам, а ты сладко спишь. Ты думаешь, мне не обидно? Но у меня нет привычки жаловаться. За все те полгода, пока мы живём на этой квартире, я ещё ни разу не пожаловалась. Ты же уже третий раз оставляешь мне подобные письма. Правда те два раза это были стихи. Два милых стихотворения, в которых ты уличаешь меня в измене. Здесь ты превзошёл самого себя. Так завуалировал, что сразу даже и не понятно. И всё-таки топчешься на месте. Историю с соседом придумал. Ведь ты её придумал. Я прекрасно знаю этого человека и он на такое не способен. Не становись, ради Бога, параноиком. Всё готова стерпеть, только не это. И в сон, мой дорогой Серж, я не очень верю. Я понимаю, тебе он нужен был для остроты, для, как ты сам говоришь, колючести текста. Но не верю и ничего не могу с собой поделать. И не пиши мне больше подобных историй о том как ты убивал животных. Ты даже до попугая у тёти Нины боялся дотронуться.
 И последнее. Насчёт окон я узнавала. Самому делать ничего не надо, всё равно хорошо не получится. Позвони завтра утром по этому телефону – 369 09 18. Позвони до трёх часов. Это хорошая компания, не дорогая. Мне посоветовал человек, который уже обращался в неё не раз. Если они предложат посмотреть образцы, скажи им адрес нашей почты, пусть вышлют. Или скажи, что мы подъедем в среду и посмотрим. Cам никуда не езжай.
 Прошу тебя, уберись дома. У меня выходной только в среду. До среды можно мхом обрасти. Хотя бы пропылесось. Мне гораздо приятнее возвращаться в чистую квартиру, чем в логово, где живёт непризнанный гений в чаду своей рефлексии...
 Сергей Петрович, вы очень вкусно приготовили. Спасибо, правда очень вкусно. Серж, почему бы тебе не пойти на повара? Cейчас столько этих ресторанов, забегаловок. И платят хорошо. Ты мог бы устроиться не на полную занятость. Допустим, три дня работаешь, три дня отдыхаешь. Три дня работаешь, один день отдыхаешь, два остальных пишешь. И материал появится. Отвлечёшься от нашей “разлуки”. Подумай завтра, то есть уже сегодня. Если человек талантлив, он талантлив во всём. Cо вторника на среду я заберусь к тебе под одеялко и расскажу как прошла сегодняшняя “выставка”.
 Милый, снег пошёл!