Шлепает лошадка по пыльной дороге. Взбивает фонтанчики пыли не коваными копытами. Буйная трава, на обочинах, стоит сединой покрытая.
Лежу на свежем душистом сене, возницу слушаю.
Иосиф Дмитриевич, красивый старик, ой, какой был в молодости! Сейчас в свои семьдесят, смотреть на него - загляденье. Смоляной чуб густой, лихо закрученный, чуть побитый проседью, усы седоватые, сухощав, но не тощий, сила былая чувствуется. Одет просто, чистенько, платком вытирает слезу набегающую. Толи от глаза одного не видящего, толи от воспоминаний нахлынувших.
- Я сам с десятого года, помню, как жили до революции. Под Белгородом жили. Не дворяне мы, крестьянствовали. Было все, но и работали с утра до ночи. Хе-хе. Знаешь анекдот, как сын с батькой работали?
Молотят они цепами хлеб, работа тяжелая, до обеда махали, притомилися. Вот отец и спрашивает: « Что, сын, устал? Ничего, сейчас отдохнем. Пойдем, у нас погреб не законченный, покопаем до вечера, да и спать, усталость как рукой снимет».
Вот и мы так работали. Коней пар сем всегда имели, коровы, овцы, птица всякая, сад, пчелу держали. Ну, а зимой, нам благодать. Все есть, работы почти нет. Водку пьют, да в карты играют. Мой отец, с братом старшим по неделям домой не появлялись, ходили по гостям, праздновали, в карты играли.
Ооо! Роман, старший брат, так играл, что ему старики в руки карт не давали.
Играют в «Очко», я стою у Романа за спиной, у него туз на руках и валет пришел, а он: «Свои».
Толкаю его в спину, ну что ты, мол. А он мне: «Молчи». Вскрыл банкир карту, вторую – валет и туз. Перебор, двадцать три. Прошу его, чтоб научил так в карты играть, а он мне, говорит, убьют тебя, да и меня, если поймают за руку, но вряд ли.
- Что, Дмитрич, так и гулеванили мужики всю зиму?
- Да, почему же всю зиму, то по праздникам гулеванили, а так все делали и снопы в клунях молотили, и на базу, и ремонтом занимались, к полю готовились. Бабы пряли, холсты ткали. Как же, работу в деревне никогда не переделаешь.
-А революцию помнишь?
- Как же ее не помнить. Мне уж семь лет было. Да какая там революция. Грабежи везде, не поймешь где кто. Роман наш сколько раз перекрашивался. Тогда как было, чья власть ни есть, все мобилизацию объявляют. Не пошел, к забору и весь суд. И у белых был, и у махновцев, и у Петлюры был, и у красных последнее время, пока не убили его. Не разберешь кто за кого. Приходят все, за свою идею хлеб берут, скот, лошадей отбирают для воинства. Архивы церковные сожгли, из колокольни пункт наблюдательный сделали. Сидят там наблюдают, как увидел, что идут вооруженные, да больше чем их, подхватываются, что кто ухватил и тикают. Я не видел, где уж они бои меж собой устраивали. В клунях видел, как бабам подолы задирали, да старика плетью огреют, саблей пугнут, если за свою дочку заступится.
- А кто Романа убил? Белые?
-Да нет, красные. Роман дома был, раненый отлеживался. Мандат у него был от красных, что он на лечении.
А тут красные в село зашли, конные. Роман и не прятался, свои ведь. Стали они лошадей забирать, для себя. А у нас только два коня осталось от всего табуна, да и те уже старые. Ну, приходят и их забирать, для победы революции. Роман вышел, тычет им в нос бумагу свою, что красный он, кровь пролил за революцию, а они его плетью, чтоб не мешал. Ну, он со зла в дом, да за сабельку.
Зарубили его, . . . . . прямо во дворе,. . . . . на глазах у матери.
Ну, ясно дело вой на дворе, мать в волосья им вцепилася. Может, и ей бы было то, что Роману, но пришел на крик какой-то начальник. Прочитал ту бумажку, отдал нам, а тем говорит, что поспешили мол, своего зарубили, идейного. Посетовал, да и все, одного коня отдали, а с другим ушли.
Помолчал, дед. Утер слезу с глаза.
И я молчу. Для меня это - история, а для него. . . .еще сердце болит, как вчера все. Шестьдесят лет водопадом прошли.
- Потом, уж дали нам справку, что Роман погиб за революцию. А отец мой, как началась эта катавасия, как ушел с белыми, так и пропал. Видели его из наших аж в Средней Азии, передал поклон да и все, с концом. Больше не было от него весточки.
Поутихло вроде все. Перестали биться намертво. Вроде стали жизнь налаживать. Скот появился, лошади. Нас осталось трое, я, мать, да сестра, глухонемая, блаженная. Мы свой дом умудрились продать под ревсовет, а сами к дяде ушли, там жили и вместе работали. У него шесть душ, да нас трое. Работали. Хребет гнули ой-ой. Вот – вот, думаем, отойдем от войны-разрухи, заживем припеваючи.
Ага! На-ка, выкуси! Продразверстка пошла, год терпимо, дальше больше. Свирепеет комсомолия. Закрома почистили, семенной хлеб половинят, рапортуют с флагами. Кулаками объявили семью дядину. Описали все, забрали. Их на сани и на Соловки. Нас троих не тронули. Помогла та бумага, что нам за коня, да за Романа дали, дескать, погиб геройски Роман за революцию.
В доме дядином агитизбу сделали. Мы в сарай перебрались. Так до весны и пробыли там, с коровой. Только снег сошел, умерла мать. Похоронили. Где работать? Наняться не к кому. Продал я корову и ушли с Марией в город.
Устроился в кузнецу при депо, подсобником.
Сняли угол в полуподвале и жили вдвоем. Я на работе, она дома. Почти год так прожили.
Я ей уж как говорил, что бы на улицу выходила только возле дома, да что с нее возьмешь. Прихожу как-то вечером, ее нет. Всю ночь искал, а утром мне сказали, что нашли ее за свалкой, на пустыре, замерзшую. Снасильничили ее зверски и бросили. Помогли мне ее похоронить деповские. Остался один. Волком выть хочется. Тут ко мне жиганы начали подъезжать. Помощь предлагают, выпивку.
Да чож я не знаю, какая у них выгода. Тикать надо, думаю. А тут объявляют в депо вербовку на Дальний Восток, строить пути, железную дорогу обустраивать. Я и думать не стал, сразу завербовался.
Долго ехали. В основном молодежь ехала. Эшелоном товарным нас везли в теплушках. На нарах спали, тут же и варили, да все делали. Жили.
Познакомился я за дорогу с дивчиной. Одна ехала, тоже никого у нее не осталось родных. Полюбились мы. Привезли нас в Приморье, выгрузили. Жизнь получше пошла. Барак для нас построили. Депо строим, кто в мостопоезде работает. Поженились мы с Нюрой, дали нам в бараке комнатку.
Живем, работаем. Стали сарайки строить вокруг барака, кто коровку купил, кто поросят держит. Все приварок в семью. Рыбы было в реках полно, только ленивый останется без рыбы на зиму.
Дети пошли. Я из осины дом срубил, накрыл камышом. Помогла касса взаимопомощи, гвоздей там купить, стекла, да бревна на доски распустить. А остальное все сам делал, да друзья помогали. В дом свой перешли совсем красота. Хозяйство, огород. Чем не жизнь. Учится пошел на помощника машиниста. Выучился. Стал в поездки ездить на паровозе.
Опять беда. Простыл или что, приключилась «рожа» у меня. Где не лечился и у докторов, и у бабок, бесполезно. Перегорел нерв какой-то в глазу. На один глаз не вижу. С паровоза линейного сняли. Поставили на маневровый кочегаром. Все равно работа. Зарплата есть. Живем.
А тут война. На фронт меня не взяли, глаз да броня, остался в тылу. Потяжелей жить стало. Да нам не привыкать. Дожили до Победы.
- Дмитрич, а в тридцать седьмом как, не хлебнул лиха?
- Да это что лихом считать. Нет, меня не арестовывали, один раз только подержали в подвале в ОГПУ, морду набили, да выпустили.
-А что спрашивали? За что держали?
-А за лектора. Лектор лекцию читал, ну и рассказывает, что мы уже одной ногой стоим в светлом будущем. А мужик один, возьми да и спроси: « Долго – спрашивает его – мы так стоять будем, на раскорячку. Мужика на Колыму, а слушателей всех в подвал, выяснять, как мы к этому относимся.
А как мы к этому должны относится, конечно, не приветствуем так долго в раскорячку стоять.
Да разве только тридцать седьмой страшный. Если все рассказать слов не хватит. А это как, держишь корову, надо под налог сдать масло, держишь курицу, сдай яйца. Масло покупали в сельпо и тут же назад отдавали, чтоб налог отметили.
Эхх! Сколько земли кругом! Паши, сей, живи вволюшку! А нельзя! Смешно сказать, а ходили ночью в лес раскапывать полянки, чтобы посадить картошку, аль тыкву для скотины.
Узнают, самообложение такое влупят, не обрадуешься. Каждый год ходит сельсовет и пишет, сколько кур у тебя, корова или свинья есть или нет. Налог что бы назначить. Я так, как увижу, что ходят с описью, кур в мешок и на чердак соломенный, темно там, молчат куры, проверили, я их назад выпускаю.
Дочка, старшая у меня, болела падучей, так с меня налог брали за то, что она не работает, сейчас пенсию ей платят за инвалидность, а тогда с меня брали.
- Дмитрич, что так всю жизнь и не было дней радостных?
-Эк, какой ты. Как же можно жить без радости?
Это я рассказал про трудности, а о радости, надо книги писать. За один раз не расскажешь.
Вот у меня одинадцать душ детей народилось, четверо, правда, умерли царство им небесное, а семеро живы, здоровы, слава Богу, это что не радость.
А с бабкой мы прожили жизнь, считай без серьезных ссор, это что не радость.
А друзей-товарищей у меня сколько, это что не радость, рядом быть с хорошим человеком.
Сама жизнь – радость.
Как же можно прожить без радости, без добра, без надежды.
Нет, я жизнь прожил хорошую, счастливую.
Ты вот посмотри, вот тот, активист, что ходил по дворам, выгребал, да подсчитывал, сейчас живет так же как и я. Чего он достиг? На что он надеялся?
Здороваются с ним люди, даже руку пожмут, когда деваться уж некуда. А потом эту руку об штаны вытирают. А он, думаешь, этого не чувствует. Еще как! Совесть не спрашивает, какие были текущие моменты. Ее не обманешь.
Вот и вопрос, кому лучше прожилось?
Мне со своими невзгодами, или ему? Он тоже жил не лучше чем я, и налоги платил и так же бедствовал, а мыслишку держал, вот сделаю что для власти, мне послабление выйдет, полегче будет.
На кой он власти нужен, ей холуи нужны, чтобы все чужими руками делать.
Он за те тридцать серебряников, радость в душе потерял. И не найдет уже. Если и ухватит где улыбку, то так, случайно, назавтра опять совесть гнуть будет.
Четыре года прожил еще Иосиф Дмитриевич после этого. Мог бы, мог бы прожить намного больше, да беда приключилась. Мелочь вроде бы как. Пошел за виноградом в лес налегке, осенью. Под дождь попал холодный. Замерз в одной рубашечке. Пришел домой, температура. Полежал дома, медку попил, чаю липового. Неделю пролежал, хуже. Пошел к фельдшеру. Воспаление легких обнаружили. Таблетки прописали, а пенициллину, говорят, у нас на детей не хватает. Отвезли в больницу, когда поздно уж было.