Второй день членства в обществе анонимных неудачников складывался для Веснушкина привычно и ничем бы не выделялся из всех предшествующих дней, если бы не постоянные думы, которые волнами накатывались на библиотекаря, мешая ему систематизировать карточки фонда новых поступлений. Отвлекавших от работы мыслей было так много, и все они были настолько разрознены, что к обеденному перерыву Михаил Юрьевич вынужден был принять таблетку цитрамона. Лекарство усмирило головную боль, но не отогнало рой мыслей.
Фармацевтика здесь была бессильна. В конце концов, Веснушкин раздражённо отпихнул от себя ящичек с библиотечными карточками и принялся ждать окончания рабочего дня.
За пять минут до ожидаемого срока в служебной части библиотеки появилась Вера Юрьевна.
- Вот ты где спрятался! – со строгой нежностью как бы пожурила она брата и положила на стол пред ним свёрток с бутербродами. – Опять, наверно, ничего не ел? На-ка, пожуй.
- Вера? – удивился Веснушкин. – Но почему ты не на работе? У тебя же день до семи…
- Ушла пораньше. Торговли всё равно никакой, - скороговоркой произнесла Вера Юрьевна. – Да ты, давай, ешь. Хочешь чаю? У тебя есть тут чайник? А, в общем-то, я принесла кефир. Будешь кефиру?
- Вера, что ты задумала? – подозрительно посмотрел на сестру Веснушкин, взяв, впрочем, из свёртка бутерброд с ветчиной.
- С чего ты взял? Я просто зашла, чтобы узнать…
- О чём?
- Ну, конечно же, о вчерашнем.
- Да что ж тут узнавать? – искренне удивился библиотекарь. – Ты ведь и сама там была…
- Не валяй дурака, - мягко потребовала Вера Юрьевна. – Расскажи мне про Громовержцева. О чём ты с ним беседовал? Что он тебе рассказал? И… ты пойдёшь сегодня?
- Какой ещё Громовержцев? О ком ты говоришь? – совершенно растерялся Веснушкин.
- Ах, да! – спохватилась сестра. – Я и забыла, ты ведь знаешь его как Громова! Но он не Громов. Точнее, конечно, Громов, но только для краткости… или из стеснительности…
- Ничего не понимаю.
- Ах, ну чего же тут понимать! – почти сердясь, всплеснула руками Вера Юрьевна. – Настоящая его фамилия Громовержцев. Но он зовёт себя Громовым и других к тому принуждает.
- Это ты про Льва Геннадьевича, что ли? – догадался библиотекарь.
- Ну вот, наконец! – обрадовалась Веснушкина. – Надо же быть таким несообразительным… Но ты не обижайся. Да и вообще, он очень странный… Так о чём вы с ним говорили?
- Так, о всяком… Да ты-то чего так всполошилась? Что-нибудь случилось?
- Да ничего не случилось, - вздохнула Вера Юрьевна и устало присела на стул рядом с братом. – Ты кефирчик-то пей, полезно… Понимаешь, я вот всю ночь же из-за вас не спала, всё думала…
- О чём же ты всю ночь могла так думать? – тревожно спросил Веснушкин.
- Да, вот ведь, знаешь, он, Громовержцев, такой всё-таки чудак. Я грешным делом, скажу честно, испугалась, уж не отговорил бы он тебя…
- От чего отговаривать-то?
- Да от клуба нашего! – с трудом выдавила из себя Веснушкина.
- У нас и темы-то такой вовсе не было. Чего ты всполошилась? Или, ты, может, думаешь, он меня в игровые автоматы затащил?
- А не затащил? – спросила сестра с надеждой.
- Я отказался. Твёрдо.
Вера Юрьевна почувствовала, что у неё отлегло от сердца.
- Значит, ты пойдёшь сегодня? – спросила она уже без прежнего гнетущего беспокойства.
- Я ещё не решил. Но, что ж, можно бы и сходить, если ты настаиваешь.
Михаил Юрьевич слишком хорошо знал сестру, чтобы поверить в беспричинность её визита.
Бессонная ночь в думах о Громовержцеве была явно надуманным предлогом. То, что у сестры была какая-то тайная, скорее всего, авантюрная идея, сомневаться не приходилось. Вот только какая? Веснушкина терзало настороженное любопытство. Однако доскональное знание сестриного характера помогло библиотекарю укротить наметившиеся было переживания.
Главное внушающее спокойствие обстоятельство заключалось в том, что Вера Юрьевна никак не могла желать Михаилу Юрьевну чего-нибудь недоброго или, скажем, недостойного. Все её помыслы относительно брата были чисты и полны душевного участия. Другое дело, что по «недостатку ума» своего она могла затеять какую-нибудь несусветную глупость и доставить тем самым брату массу ненужных хлопот и душевных терзаний. Чтобы избежать недоразумений, следовало выяснить характер её затеи. Тут тоже требовалось знать хорошенько повадки Веры Юрьевны. Веснушкин их знал и не торопил события.
Многолетний опыт родственных отношений показал Михаилу Юрьевичу, как требуется вести себя с сестрой в таких случаях. Было бы грубейшей тактической опрометчивостью пытаться принудить её к открытию тайного замысла. Со стойкостью героини подполья Вера Юрьевна держала бы оборону, и в таком противоборстве сломить сопротивление сестры было бы решительно невозможно. Впрочем, ломать сопротивление совсем и не требовалось, стоило лишь действовать мягко, даже дипломатично, не вынуждая её чему бы то ни было сопротивляться. Вера Юрьевна, всегда нетерпеливая в своих желаниях, как правило, открывалась сама.
Убедившись, что и на сей раз тайный замысел существует, Веснушкин решил придерживаться проверенной тактики. Для этого он замолчал и принялся собирать свой портфель, готовясь к выходу.
- Значит, идёшь? – ещё раз, для верности, спросила Вера Юрьевна.
- Иду.
- Что, уже и рабочий день твой закончился?
- Семнадцать ноль ноль, - подтвердил библиотекарь, сверившись с точнейшими своими часами.
- Ты доел бы бутерброды…
- Не хочу, - лениво отмахнулся Веснушкин, зная наперёд, что сестра будет настаивать.
- А ты всё же съешь. Домой-то тебе зачем? Пойдём сразу в клуб, а ты голодный…
- Да не голодный я, - продолжал ленивое сопротивление брат, тайно восхищаясь своей дальновидной политикой.
- Так ведь пока дойдём, проголодаешься!
- И что с того? Проголодаюсь – поем. В клубе-то кухня есть, забыла?
Вера Юрьевна закусила губу. Бестолковое упрямство брата самым нелепым образом могло разрушить её тонко спланированную комбинацию. Нетерпение начало одолевать заботливую родственницу библиотекаря.
- Может быть, тебе там будет некогда, - атаковала она почти сердито. – Доедай бутерброды!
- Да что за спешка, в самом деле? – равнодушно отозвался брат и к полному отчаянию сестры затолкал свёрток с бутербродами в портфель.
Вера Юрьевна временно отступила. Недалёкая и добросердечная женщина, чьё призвание состояло в торговле дешёвыми букетами и уходом за «непутёвым братцем», была всё же не так «недалека», и вовсе не желала ссоры в самом начале «сложного дня». «В конце концов, - рассудила она, - пусть себе и поголодает, раз уж такой осёл!» Грандиозная задумка Веснушкиной, в сущности, решительно не задевала гастрономической заботы о брате, а должна была коснуться (и как коснуться!) лишь сердечных его дел. Здесь следует, пожалуй, заметить, что Михаил Юрьевич интуитивно уже проник в секретный замысел сестры, и на девять десятых был убеждён в том, что замысел этот напрямую связан с таинственной и протежированной ему ещё Громовержцевым Виолеттой. Надо сказать, что библиотекарь попал в самую точку, и имел все основания не делить возможные к этому шансы на дробные числа.
Однако Михаил Юрьевич, в отличие от сестры - человек предельной точности, не имел наклонности к абсолютизации непроверенных догадок. Сделав своё предположение, он не то чтобы струсил, но вроде как насторожился, хотя мысль о предстоящем знакомстве с «удивительной женщиной» кроме естественного страха влекла за собой и довольно приятные, даже возбуждающие переживания. И в этой связи существующая неопределённость очень даже помогала библиотекарю, унимая страх, одновременно разжигать в себе стыдливое любопытство.
- Ладно, допей хотя бы кефир, - уступила Вера Юрьевна.
На кефир Веснушкин согласился. В обоюдном согласии близкие родственники покинули институтскую библиотеку.
В клуб они явились первыми. То есть, Веснушкины, разумеется, оказались там не одни, но в компании четверых человек, которые оттуда со вчерашнего дня и не выходили. На пороге их, как всегда, встретила Ксения, любезно кивнул пробегавший мимо Иван Петрович, и никак не проявили себя запершиеся в своей спальне представители юного поколения.
Вера Юрьевна достаточно быстро, скорее силой женской интуиции, нежели по иным каким-нибудь признакам, уяснила, что Виолетта Дмитриевна ещё не осчастливила общество неудачников своим визитом и поспешно ввела брата в кухню, где и скормила ему таки свои бутерброды. Насытившись, Михаил Юрьевич прошёл в библиотеку, попросив до поры его не беспокоить. Сестра безропотно и даже с охотой повиновалась.
Часы в каминном зале показывали без четверти шесть. Следовательно, ждать оставалось недолго. «Пусть пока потешится», - решила Вера Юрьевна и стала ждать.
Тут следует объяснить некоторые подробности поведения цветочницы. Задуманное ею знакомство брата с Виолеттой Дмитриевной основывалось на самых благородных побуждениях, а в качестве апогея будущих отношений лелеялась надежда даже и на сватовство. Однако привычки Виолетты Дмитриевны были таковы, что медлить со знакомством было никак нельзя.
Она, приходя иногда раньше других членов общества, почти никогда не оставалась в клубе допоздна и уходила домой сразу по окончании традиционного общего сбора в каминном зале.
Поэтому начинать готовить «подшефных» к их будущему счастью надо было до каминного зала.
Этими-то обстоятельствами и объяснялись как заблаговременные бутерброды с кефиром, так и прочие торопливые побуждения госпожи Веснушкиной. Но теперь, когда всё было на должном уровне подготовлено и надо было лишь дождаться самой Виолетты Дмитриевны, Вера Юрьевна наконец обрела хотя бы внешнее спокойствие и даже позволила себе отдохнуть, устроившись в кресле напротив ярко подсвеченного аквариума.
Раньше таинственной Виолетты Дмитриевны совершенно неожиданно явилась Маргарита Сергеевна и чуть не спутала Вере Юрьевне все карты. Рита, едва раздевшись, бесцеремонно проникла в библиотеку и целиком завладела вниманием Михаила Юрьевича пустой своей бабской болтовнёй, какая является у одинокой женщины всегда в минуты отчаянно надоевшей скуки. Вера Юрьевна насторожилась. Намечался риск выставить Михаила Юрьевича пред будущей пассией в невыгодном для него свете. Виолетта Дмитриевна, снискавшая себе репутацию женщины чрезвычайно тонкой и «с разбором», могла в подобной ситуации неверно истолковать характер новичка общества анонимных неудачников, приняв его, скажем, за какого-нибудь легкомысленного волокиту или, ещё хуже, за безнравственного циника, каким, строго говоря, Михаил Юрьевич никогда не был, да и быть не мог. Тем обиднее было бы подобное суждение, что явилось бы оно совершенной ошибкой и вообще сущей несправедливостью.
Вера Юрьевна поспешно приняла меры.
- Ритка, мать твою! – напористо произнесла она, влетев в библиотеку с ураганной скоростью. – Не успел человек заняться любимым делом, как ты уже тут как тут, мешаешь работать…
- Вера, - быстро откликнулась Маргарита Сергеевна, - вот ты есть самая бестактная баба на свете. Не видишь что ли, девушка с молодым человеком уединились, быть может, с целью интимной беседы…
Вера Юрьевна вспыхнула и помрачнела. С пасмурным лицом и ещё большей твёрдостью в голосе она почти прошипела на несносную подругу:
- Тоже мне девушка, ха! На восемь лет старше Мишеньки, а в «девицы» лезет!
Укол был ядовитым, но справедливым, что делало его особенно болезненным. Маргарита Сергеевна как-то сразу потускнела, осунулась, но не сдала позиций.
- Михаил, что же вы молчите? – спросила она библиотекаря с укором. – При вас поносят вашу даму, а вы как страус прячете голову в песок. Это не по-джентльменски. Вступитесь же за меня.
Михаил Юрьевич поднял на лоб очки и близоруко уставился на Маргариту Сергеевну.
Сравнение с птицей, да ещё нелетающей, ему не понравилось. Ещё более его задело обвинение в неджентльменстве. Веснушкин всегда считал себя мужчиной галантным и предупредительным, и, наверное, вступился бы за Маргариту Сергеевну, если бы счёл обвинения сестры в её адрес неправомерными. Однако претензии Веры Юрьевны показались ему не лишёнными оснований, тогда как контраргументы Риты – вздорными и лицемерными.
- Позвольте, - обратился он к Маргарите Сергеевне в некотором смущении, - вы изволили выразиться в том смысле, что вы «моя дама»…
- Изволила, - фыркнула Маргарита Сергеевна, презрительно поджав губы.
- Но ведь это, по крайней мере, не соответствует действительности, - промямлил Веснушкин, страшно покраснев. – Да я и в самом деле собирался заняться картотекой…
- Понятно, - гордо вскинув подбородок, произнесла Маргарита Сергеевна. – Можешь не продолжать, Мишенька… Ладно, я уйду. Занимайся своими карточками, мямля…
Вся эта неприятная сцена таким пугающим образом смахивала на скандал, что, пожалуй, и отложилась бы в умах её участников именно в качестве скандала, если бы не своевременное вмешательство председателя. Каким чудом появился он в библиотеке именно в самый отчаянный момент развития ссоры, для всех осталось неразрешимой загадкой. Похоже, что не обошлось тут без счастливого провидения.
- Шумите? – раздался его неожиданный медово-бархатистый, полный душевной силы голос. – А между тем, за стенкой молодёжь отдыхает. Не будем им мешать. Милые дамы, позвольте пригласить вас на партию в лото…
Маргарита Сергеевна, всё ещё пылающая от негодования, находилась на значительном отдалении от идеи скорого примирения. Но зато Вера Юрьевна, успевшая испугаться последствий своей необдуманной тактики, быстро ухватилась за спасительное предложение Ивана Петровича.
- Ох уж эта молодёжь, - игриво и беспечно произнесла она, лукаво прищурив левый глаз, - запереться в спальне в такой час… Ладно, давайте ваше лото. Рита, голубушка, ставлю три к одному на твою победу.
- Отчего же не десять? – мстительно прошипела Маргарита Сергеевна, всё ещё сердясь на подругу, хотя уже и несколько поостыв.
- Дамы, дамы, - елейно пожурил обеих склочниц председатель. – Осмелюсь напомнить, что клуб наш отнюдь не казино и, тем более, не тотализатор. Давайте соблюдать всё же наши нехитрые правила.
Устройство женщины во многом противоречиво и парадоксально. Женщина, безусловно, способна на глупость. Однако к глупым поступкам женщину толкает, как правило, глубокая мысль. В тех же случаях, когда на размышление у женщины недостаёт элементарно времени, она следует собственной интуиции, и в этом случае не прогадывает, потому что интуиция в женщине во сто крат сильнее ума. Если бы Иван Петрович дал Маргарите Сергеевне время на размышление, то она наверняка и сморозила бы что-нибудь несусветное, о чём впоследствии бы долго жалела. Однако времени на обращение к уму у Маргариты Сергеевны в этой стремительной ситуации не было нисколько, и она, положившись на интуицию, поступила-таки мудро.
- Иван Петрович, золотко, - нежно улыбнулась она непомерно густо накрашенными губами, - какой может быть тотализатор в игре с вами! Только глупец будет ставить на кого-нибудь, кроме вас, в этой компании неудачников. Хи-хи… Идёмте, убьём время.
Иван Петрович галантно принял обеих дам под руку и вывел из библиотеки. Михаил Юрьевич с видимым облегчением перевёл дух. Одиночество, которым он в последние годы (после ухода жены) частенько тяготился, теперь, после пережитой сцены, показалось ему самым притягательным состоянием души. Для верности он притворил дверь и, наполненный радостью случившегося уединения, азартно взялся за работу.
Тем временем разругавшиеся подруги, так ловко примирённые председателем, совершенно сбросили со своих лиц следы взаимных обид. Усевшись за столом в комнате психологической разгрузки, они, пока Иван Петрович мешал в плотном мешке бочонки, несколько раз даже нескромно пошутили насчёт Петра и Жанны, имея в виду их молодость и связанную с ней «неприличность и неурочность поступков».
Тут требуется, пожалуй, раскрыть некоторые обстоятельства «поступков» осуждаемой молодёжи, чтобы не погрешить против истины. Дело в том, что Вера Юрьевна и в особенности Маргарита Сергеевна, осуждая и недвусмысленно намекая на «неприличность» поведения самых юных из числа анонимных неудачников, наиболее непростительным образом ошибались в оценках и были, безусловно, к молодым людям несправедливы. Очевидно, только недальновидностью, ограниченностью в помыслах и, возможно, собственным низким уровнем нравственности могли быть объяснены возникшие в их умах вульгарные домыслы и обобщения относительно мотивов запершихся на замок молодых людей. На самом же деле причина странного и подозрительного поведения Петра и Жанны лежала в плоскости, совершенно иной, ничего общего не имеющей с теми побуждениями, о которых злыми намёками тешили себя Вера Юрьевна с Маргаритой Сергеевной. Истинной причиной затворничества юных неудачников послужила странная история, в основе которой легли события минувшей ночи.
А случилось на самом деле вот что. Поутру Неглинский, почти и не мучаясь воспоминаниями о странной вчерашней ссоре секретаря и председателя, легко обошёл стороной связанные с этой странностью сомнения. Все помыслы поэта устремились в ином, более интимном направлении. Едва Жанна позволила себе окончательно проснуться, Неглинский, долго ожидавший этого момента, немедленно приступил к осуществлению задуманного ещё ночью плана. Не будем останавливаться на подробном описании применённых поэтом приёмов психологического давления (это отняло бы непростительно много времени), а ограничимся лишь сутью. Петруша, прежде всего, позаботился о собственной внешности. Это был ударный козырь в его скрытой игре. Вид он принял не то что бы жалкий, но полный горделивого страдания. В лице поэта, равно как и во всей его позе, было столько достоинства, страдания и высокой «исконно русской» тоски, сколько требовалось для того чтобы, по меньшей мере, обратить на себя внимание особы, весьма чувствительной к проявлению подобных «высоких» качеств, какой, несомненно, являлась Жанна. Принятая тактика себя оправдала. «Высокое страдание» было замечено, и даже был задан прямой вопрос, – вероятно, что и с некоторым участием. Но Неглинский держал мастерскую паузу. Ответы его, краткие и ничего толком не объясняющие, свидетельствовали о том, что он, пожалуй, и впрямь страдает, но тщательно и благородно скрывает это тревожное обстоятельство. Такое поведение друга произвело в Жанне некоторый укор совести.
- Ты что обиделся на меня за вчерашнее? – спросила она поэта несколько мягче обычного, хотя и готова была обрушить на друга весь свой сарказм в случае положительного ответа.
Неглинский проявил мудрость и удержался от соблазна. Озвученное предположение он отверг одним лишь презрительным, хотя и полным сочувствия к подруге за «низменность её мысли», движением бровей. Из чего Жанне следовало заключить, что причина «тоски» кроется совсем не в ней, а в чём-то решительно «высоком». Она и заключила.
Следующий час прошёл в нежных попытках добиться от поэта искреннего признания.
Неглинский держался молодцом. В нём было столько достоинства, скрытой готовности к самопожертвованию и благороднейшему всепрощению, что Жанне оставалось лишь молить его о даровании возможности раскаяться. Она готова была к такому раскаянию, но настоятельно просила хотя бы намёка на тот предмет, в котором ей следовало покаяться. Пётр в лучших традициях благородного рыцаря уверял возлюбленную в полнейшем отсутствии такового «предмета», хотя, конечно, страдающим обликом своим показывал, что «предмет» не просто есть, но что настолько масштабен, что недалеко и до самоубийства. Железная Жанна размякла и «поплыла». Она хотела даже предложить себя, но решила, что в такую минуту это выглядело бы слишком не соответствующим «высокому» моменту.
В конце концов, она выпытала у Неглинского некоторые сведения относительно случившейся с ним трагедии. Картина сложилась действительно вопиющей. Оказывается, на протяжении целой ночи (пока Жанна так легкомысленно и бессовестно спала) Неглинский, проникнутый высокой и чистой к ней любовью, попав во власть вдохновенного прозрения, трудился над составлением самых гениальных своих стихотворных шедевров. Ну и, разумеется, стихи эти были целиком посвящены Жанне и, конечно же, тому священному благоговейному чувству, какое величайший из современных поэтов имел несчастье питать к столь недостойному этого чувства предмету. Но это бы ещё полбеды. Хуже всего, как удалось выяснить Жанне, стихи эти, рождённые в страданиях души и муках творчества, положенные в процессе работы на бумагу, были Неглинским под утро сожжены до состояния золы и утоплены в раковине, потому что не могли по «глубине и интимности выраженных чувств» быть представленными кому-нибудь из смертных. В этом-то и состоял весь неописуемый ужас произошедшей трагедии.
Впрочем, всё это было ещё не точно, то есть, не высказано поэтом как достоверный факт, а лишь заключено самой Жанной из тех крупиц и полунамёков, которые Пётр нечаянно (а, быть может, и под воздействием врождённого благородства души) выразил в своих бессвязных, коротких и вымученных репликах. Тем важнее и весомее были приобретённые сведения.
Осознав, к какой катастрофе привела её преступная невнимательность к «великому творцу», Жанна пожелала чем-нибудь, хотя бы отчасти, искупить свою вину. В первую очередь она предложила оскорблённому гению зачитать ночные шедевры на память с тем, чтобы она, Жанна, записала их начисто. Надо сказать, в первый момент поэт дрогнул. Никогда ещё Жанна не падала так низко к его ногам. Соблазн был велик, но благоразумие одержало верх.
Неглинский понимал, что «шедевры» его вряд ли произведут ожидаемого девицей впечатления, что не зачитанные они весят куда больше, чем зачитанные, и потому воздержался от декламаций, для убедительности гордо вскинув подбородок. Стойкость поэта произвела на кающуюся Жанну глубокое и самое выгодное впечатление. Впервые за всё время «владения» карманным поэтом она ощутила приятную потребность унизиться пред ним в благодарность за чистоту и высоту его к ней чувств. Желание задуманного самоунижения оказалось неожиданно притягательным и даже как будто сексуально возбуждающим. Это было совершенно новое, не испытанное доселе чувство, и Жанна с жадностью уцепилась за него, как за источник новых неведомых наслаждений.
- Вот что, Петенька, я, знаешь, займусь-таки составлением твоего сборника. Помнишь, мы давно об этом мечтали…
Это была самая унизительная для Жанны лесть. О поэтическом сборнике мечтали, кончено, не «они», а один лишь только Неглинский. Жанна лишь хохотала над этой его идеей, не объясняя причин веселья. Но по тону звучащего хохота всегда было ясно, что реакция на сборник – самая пошлая и саркастическая. Теперь же она сама взялась исполнить его давнишний, ею же высмеянный каприз!
Победа при Аустерлице значила для Наполеона вряд ли больше, чем для Петра Неглинского это предложение возлюбленной. Поэт воспарил так высоко, что из справедливого опасения больно шмякнуться об грешную землю принудил себя несколько сбавить обороты, чтобы не зарваться окончательно. Молчаливое согласие его, выраженное в снисходительном, но при этом и благодарственном поглаживании Жанниной ручки, было воспринято девушкой как приглашение к действию. Трепеща от сладострастного сознания подавленной своей гордыни, Жанна взялась за унизительную работу. Она сама разыскала в узелке с грязным бельём Петра измятые, перепачканные бог весть какой дрянью черновики его бездарных стишков и принялась методично переписывать их в толстую тетрадь своим ровным красивым почерком.
Неглинский ликовал. Разумеется, не подавая виду. Изображая хандру и смертельную усталость от жизни, он лежал в своей койке, часто курил и выходил из комнаты лишь для того, чтобы выпить воды или, наоборот, посетить туалет. Всё остальное время он тайно и с упоением наблюдал за стараниями возлюбленной. Лишь одно смутное беспокойство волновало торжествующего стихотворца: черновики тех самых ночных «шедевров», которые он накануне столь неосторожно обронил в приёмной председателя. Пётр их так и не нашёл, хотя потратил на поиски значительную часть самого раннего утра. Он даже спрашивал о них у Ксении Леопольдовны, но та, подтвердив факт влажной уборки, не могла вспомнить никаких «исписанных салфеток», однако заметила, что, если что и было из мусора, то всё уже давно вместе с кухонным ведром вынесено на улицу и сброшено в помойный контейнер. В конце концов, Неглинский решил, что так оно, должно быть, и есть, и на том успокоился.
Забегая вперёд, заметим, что успокоился Пётр рано. Черновики, забытые при подслушивании ночного разговора между председателем и секретаршей, не были выброшены в помойку и продолжали таить в себе самую катастрофическую опасность. Более того, волею судьбы эти салфетки должны были очень скоро сыграть с Неглинским весьма злую шутку. Но об этом после.
Сейчас же он, полный тщательно скрываемого триумфа, упивался результатами произведённого по форме невинного, но, в сущности, грандиозного обмана. Самозабвенность, с которой поэт отдавался этому настроению, была глупа и граничила даже с идиотизмом. Но до поры это ему должно было сходить с рук. Полный любви к себе и мстительного восторга по поводу унижения возлюбленной, Пётр и не догадывался, как близко он стоит перед крахом. Жанна же, рука которой успела утомиться от длительного чистописания, уже начинала менять настроение. Конвульсивные судороги в нижней части живота, схожие в чём-то с оргазмом и питавшие её усердие в изучении новых форм наслаждения, давно уже прекратились, и девушка продолжала свой труд исключительно из упрямства, потому что не хотела бросать начатое, не доведя до конца. От щемящего сердце восторга от добровольного самоунижения не осталось и следа. Наступило даже чувство голода.
- Петруш, сваргань чего-нибудь похавать, - бросила она, не оглянувшись даже на Неглинского. Впрочем, привычного тона повелительности в этой фразе не прозвучало.
Поэт вздрогнул и почувствовал, как громоздкая полнота собственного величия быстро теряет силу. В медовой мякоти воспарившей к облакам души появилась широкая трещина и даже как будто лёгкий дегтярный налёт. Но Неглинский не стал бунтовать. Возможно, просто поддался выработанной привычке, но, скорее всего, элементарно струсил. Так или иначе, он без слов поднялся с кушетки и направился в кухню, хотя и произвёл эти действия элегантно, и даже с некоторым достоинством.
Всё же сваливаться быстро с набранной высоты было обидно. Ощущая себя несколько даже оскорблённым, хотя, очевидно, и ненароком, Пётр решил, что пожарит Жанне простую яичницу из трёх, нет, даже из двух только яиц. «Хватит с неё, - подумал он надменно, - впрочем, пожалуй, ещё и подождёт…» Спешить, действительно не следовало, чтоб не терять лица, да, к тому же было ещё и дело. Неглинский вспомнил, что он не искал ещё черновиков в библиотеке, и, не дойдя до кухни, обернулся вспять.
Библиотека была закрыта, но не на замок. Пётр нажал на ручку и мощно толкнул дверь. Тут совсем некстати произошёл неожиданный и неприятный по всем статьям казус. Дело в том, что Михаил Юрьевич Веснушкин, усердно корпя над систематизацией библиотечного фонда, стоял на последней ступени стремянки, которая, в свою очередь, располагалась настолько близко к входу, что распахнутая энергичным движением дверь попросту снесла неустойчивую конструкцию. Набранные Веснушкиным в охапку толстые книги немедленно обрушились прямо на голову нерадивому поэту. Сам же Михаил Юрьевич с воплем и стремянкой низвергся на жёсткий бетонный пол.
Произведённый шум вызвал в помещениях клуба суету и неизбежный в таких происшествиях хаос общего движения. Иван Петрович с бочонками в мешке явился к месту событий первым.
Второй должна была бы по скорости прибыть Ксения Леопольдовна, но была притёрта к стенке взволновавшейся Верой Юрьевной, которая сердцем знала, что если и случилось рядом нечто ужасное, то ни с кем иным, кроме как с её горячо любимым братцем, этого случиться не могло.
Маргарита Сергеевна и Жанна явились последними и смогли поначалу увидеть лишь спины Ивана Петровича и Веры Юрьевны, уже хлопотавших над пострадавшими.
- Что там за свалка такая? – спросила Жанна у сильно ушибленной Ксении Леопольдовны, одновременно пытаясь заглянуть в библиотеку через плечо Маргариты Сергеевны.
- Уверена, ничего страшного, - лишённым эмоций голосом произнесла секретарша и поправила на голове съехавший вбок шиньон.
Рита, меж тем, уже просунула голову в дверной проём и, охнув, громко и бессвязно запричитала. Визгливый голос её слился со скрипучим воем сестры библиотекаря, и для томившейся в тесном пространстве коридора Жанны стало уж совсем непонятно, отчего произошёл столь существенный и несвойственный клубу неудачников переполох. Любопытство, разумеется, овладело и Ксенией Леопольдовной. Правда, любопытство это было скорее профессиональным и даже, строго говоря, не любопытство, а вполне объяснимая обеспокоенность хозяйки, в доме которой дико начудили гости, но чем именно начудили, пока неизвестно. Впрочем, секретарю из-за крохотности собственных габаритов было легче: она запросто проскользнула где-то внизу, около ног стенающей Маргариты Сергеевны, обогнула мощную фигуру председателя и разом очутилась в центре катастрофы.
Карта спасательной операции выглядела примерно следующим образом. Вера Юрьевна, как ей и следовало, хлопотала над низвергнутым братом. Действия её при этом мало напоминали медицинские: она то шлёпала ладошками по щекам находящегося в забытьи библиотекаря, то гневно и судорожно расцеловывала его покрытый ссадинами лоб, то мощно трясла бедолагу за плечи. Михаил Юрьевич на все эти действия откликался одинаково: бубнил и мямлил что-то, не приходя, тем не менее, в сознание. Сладить с поэтом оказалось проще. Да и председатель, взявшийся его исцелить, проявлял меньше нетерпеливого усердия, чем вошедшая в истерику госпожа Веснушкина, да и действовал более научно и методично. К тому же, травмы Неглинского оказались не столь существенными. Он скорее рухнул от неожиданности, нежели под тяжестью упавшего на него груза общечеловеческих знаний. Между прочим, самые толстые, а, значит, и наиболее опасные для здоровья книги задели Пётрушу лишь вскользь, миновав по счастливой случайности черепную коробку. Возможно, это и спасло поэта. Так или иначе, потребовалось не более полминуты, чтобы вернуть его к сознанию.
Очнувшись, Неглинский увидел доброе улыбающееся лицо Ивана Петровича, за ним – перекошенную от ужаса физиономию Маргариты Сергеевны, и где-то в узкой щёлке между перекошенной физиономией и косяком двери – испуганные глаза Жанны. Не вполне ещё соображая, что произошло, Неглинский попытался сесть. Иван Петрович помог ему в этом.
Ксения Леопольдовна тоже приложила руку, толкнув поэта со спины.
- Где я? – глупо спросил поэт, потирая вскочившую на темени шишку.
- Петенька, ты живой! – радостно и одновременно как бы с укором воскликнула Жанна и, отпихнув Маргариту Сергеевну, пробралась к своему воздыхателю. – Ну, ты просто чудак на букву «эм»! Какого лешего ты сюда полез?..
Иван Петрович тактично отстранился от поэта, предоставив молодым людям возможность самостоятельно и без помех выяснять отношения. Тем более, стало ясно, что другой участник катастрофы нуждается в помощи куда более значительной. Ксения уже орудовала на том фронте, хватая за руки неистовствующую Веру Юрьевну. Иван Петрович принял заботы по нейтрализации беснующейся сестрицы на себя, дав команду Ксении заняться ранами Веснушкина.
Переполох, мало помалу, сходил на нет. Неглинского подняли на ноги и, усадив напротив аквариума, позволили страдать с холодным компрессом на голове. Веру Юрьевну оттащили от брата и дали валерьянку. Нашатырём откачали библиотекаря и уложили на диван в комнате психологической разгрузки, в прямой видимости сестры, которую продолжал урезонивать председатель. Каждому нашлось дело. Жанна плюнула на своего поэта и принялась помогать Маргарите Сергеевне мазать зелёнкой царапины Веснушкина. Библиотекарь, хотя и стонал, но держался при этом мужественнее поэта. Он всё ещё находился в некой прострации, однако уже понял, что случившееся с ним несчастье никак не связано с «чебурашками», и оттого сносил физические страдания без признаков истерики или паники. Ксения сновала туда-сюда, выполняя многочисленные поручения каждого из активных участников суматохи. Когда раздался звонок в дверь, никто, кроме секретаря, не обратил на это внимания. Ксения ушла открывать дверь, в то время как остальные хлопочущие были заняты решением главного вопроса: сломана у Веснушкина ключица или только ушиблена.
Диагноз всё ещё находился под вопросом, когда в комнату отдыха, сопровождаемая Ксенией, вошла Виолетта Дмитриевна.