Цвет любви, или Безумие продолжается
.........................................Произведение является продолжением рассказа "Это темное светлое чувство, или Золотой закат" http://www.proza.ru/2007/07/06-141 и написано специально для Макса Доценко (Питер-Бердянск), который сомневался, что я сумею втиснуть в свой рассказ белых медведей:))
Открывать глаза не хотелось. Там, в темноте моей реальности, все было так хорошо, и я боялась нарушить эту гармонию, боялась, что, открыв глаза, я потеряю что-то очень важное. И все же я открыла потихоньку сначала один глаз, потом другой. Покровского рядом не было. И я, увы, была совсем не в больнице. Море, песок и термос с кофе… От моего отчаянного крика чайки бросились в рассыпную. Миша сидел рядом, обхватив голову руками. А потом вдруг заговорил монотонно, словно и не для меня вовсе.
- Родная, прости меня. Я действительно, словно с ума сошел. Я просто уверен, что ты та самая моя «половинка». Разве могу я тебя теперь потерять? Знаешь, я ведь всю свою жизнь отчаянно хотел, чтоб меня любили…
Мать умерла, когда мне было всего несколько месяцев. Отец нанял мне няньку и ушел с головой в работу. Сначала, чтоб не думать о смерти любимого человека, а потом втянулся – работа, работа, работа… Сердце не выдержало. Правда, мне к тому времени было уже 18 лет. Но за эти годы вся родительская любовь сводилась к вопросу по воскресеньям – ну, что, сынок, кем ты хочешь стать? Няня – Нелли Петровна – была вообще женщиной очень странной. Мне всегда казалось, что детей она не выносит. Даже услышав детский плач на улице, у нее появлялось смешенное выражение брезгливости и неприязни. Я не помню, чтоб она когда-нибудь улыбалась, чтоб она пела или хотя бы просто была чем-нибудь довольна. Помню, в детстве забирался в шкаф, приоткрывал дверцу, чтоб свет входил узкой полоской и часами рассматривал фотографию матери. Если бы она была жива, все, конечно, было бы по-другому. Отец же был доволен няней, и все мои уговоры уволить ее лишь стучали о глухую стену его равнодушия. При Нелли Петровне я был накормлен, чисто одет и строго воспитан. Отец считал, что для мужчины это самое главное, а все нежности и ласки – для слезливых девчонок. Однажды в школе учительница математики погладила меня по голове. Я выиграл что-то, кажется, школьную олимпиаду, и она была очень рада. Помню, тогда испытал шок и что-то очень похожее на оргазм. И тогда я стал делать все, чтоб она еще раз меня похвалила. Чтоб еще раз дотронулась. Возможно, я в какой-то мере перестарался. Я ходил за ней везде, как влюбленный. Жадно ловил ее взгляды, движения. Предупреждал любые ее желания, которые только мог угадать в свои 12 лет. Вот только закончилось все это тем, что она вызвала моего отца в школу, сказала, что дальше так продолжаться не может, что я не даю ей прохода, что… Одним словом, тогда отец впервые избил меня ремнем. Наверное, было бы лучше, если бы меня перевели в другую школу, но нет, меня оставили там, и я каждый день ловил на себе насмешливые взгляды. Почему-то о разговоре математички и моего отца узнали все. Думаю, понятно, что друзей мне это не прибавило. Я остался практически один. Дети жестокие существа. Они никому не прощают ошибок, которые сделали не сами.
Впервые я влюбился только в институте. Отец уже умер, няня была не нужна. Странно, но я не чувствовал одиночества, скорее, какую-то свободу. И надежду, что все теперь будет хорошо или, по крайней мере, иначе. Напрасно. Я так и не понял почему она меня бросила. Так и не понял… Потом еще несколько неудачных попыток. Я не знаю за что мне все это. А около года назад… Одним словом, у меня рак, мне уже совсем недолго осталось. Когда мы с тобой в инете познакомились, я подумал, что ты послана мне Богом. Напоследок… Понимаешь? И я бы, наверное, не рискнул встретиться с тобой в реале, чтоб не разрушить ничего, чтоб хотя бы эти отношения были каким-то светом. Но ты сама приехала. Я прошу тебя, не оставляй меня. Давай останемся здесь, только ты и я. Потому что я знаю, ТАМ все это исчезнет. И ты исчезнешь…
Я обессилено опустилась на песок и по щекам вновь потекли слезы, но уже не от жалости к себе. Я еще раз попросила отпустить меня, сказала, что всего лишь предупрежу по телефону друзей и коллег, чтоб не волновались и останусь с ним. Но Миша не поверил. Тем не менее, снял с меня наручники и, обреченно свесив голову, заявил, что я вольна поступать как мне угодно, а он останется здесь и покончит жизнь самоубийством.
После этих слов, несмотря на обретенную свободу, я поняла, что никогда не смогу уйти. Я вновь стала заложницей, но уже своей сентиментальной совести. Наверное, у каждого человека есть своя трагическая история юности. Когда я училась в девятом классе, один из моих одноклассников, набравшись в смелости, признался мне в любви. Он был рыжим, весь в веснушках и абсолютно несуразным. Не знаю почему, но я рассмеялась. И не просто рассмеялась – расхохоталась. До истерики, до икоты. Это было первое объяснение в любви, которое я услышала и, конечно, я представляла его другим и от другого человека. Мне, естественно, нужен был принц. Отсмеявшись, я сказала: «Не шути так, Смирнов», - развернулась и ушла. А рыжий несуразный паренек, никак не подходивший на роль моего принца, пришел домой и наглотался «димедрола».
Меня никто не обвинял. Никто. Вероятно, никто даже не знал об этом объяснении. Но бывает еще и суд совести…
Сейчас, в этом домике на берегу моря, время словно вернулось вспять, дав мне шанс хоть что-то исправить. И я продолжала оставаться с Мишей. Теперь уже по своей воле, будучи не в силах разорвать сделку с совестью.
Оставаясь одна, пока Миша ходил за продуктами, я все время перебирала в памяти наши разговоры в сети, думая, было ли хоть что-нибудь в его словах, что должно было меня насторожить? Однажды он спросил:
- Какого цвета чувство ты ко мне испытываешь?
- Цвета? – удивилась я.
- Да. Все в мире имеет свой цвет. Даже чувства. Разве ты не знала? Вот, например, любовь – это вообще мозаика. Словно панно, созданное великим импрессионистом из разноцветных стеклышек наших чувств, эмоций, желаний, вспышек…
Бирюзовые стеклышки – это жалость. Иногда они составляют половину картины. Прозрачные, словно слезы, чистые, как родниковая вода, но слишком бледные, чтоб панно заиграло красками, отозвалось в сердце учащенным стуком.
Черные стекла – это разочарование. Былые неудачные попытки, утраты, измены, предательства. В юности черного цвета еще нет, картинка яркая и переливается всеми красками. А с возрастом черный цвет становится фоном, от которого разбавленные, наигранные цвета только бледнее, а настоящие – насыщенней и ярче.
Желтые – это ревность. И тут все зависит от оттенка. Иногда такие стеклышки в мозаике оранжевые, как пламя. Они привлекают, иногда восхищают. От них невозможно оторвать взгляд, но они не греют. Обжигают. Их лучше не трогать – сожгут всю картину. А иногда желтый совсем тусклый, даже бледно-коричневый, словно с грязным оттенком эгоизма или чувством собственности. Не обжигает, но картину, увы, портит…
А дальше сама придумывай.
Мне стало интересно, и я попыталась продолжить.
- Красный – это страсть. Может быть алой, а может – бордовой. Зависит от силы этого чувства. Розовый – это заинтересованность или влюбленность, когда тебя тянет к человеку, он тебе интересен, и ты выделяешь из всех именно его. А еще, я думаю, - уважение. Пусть будет… белым. Это то, что приходит с годами. Когда страсть остыла. Когда все про человека уже знаешь, все в нем принимаешь и живешь рядом душа в душу.
На поставленный вопрос я тогда так и не ответила. И только сейчас поняла, почему из всех возможных цветов, которые можно приписать любви, Михаил назвал бирюзовый, черный, желтый, а я – красный, розовый и белый. Жалость, разочарование и ревность против страсти, влюбленности и уважения… И сейчас первые три побеждали.
Шла уже вторая неделя моего заточения, если конечно я не сбилась со счета, окончательно потеряв рассудок. Однажды Миша не вернулся к вечеру с ужином. Сначала я сидела на берегу, смотрела как чайки уверенно ныряют за рыбой и настороженно прислушивалась к желанию желудка есть. Странное существо человек, что бы с ним не случалось, он все равно хочет кушать. Потом я стала беспокоиться, что Мишина болезнь дала о себе знать, и ему стало плохо где-то там, в нормальном мире. А когда ночь окутала берег темным покрывалом, мне стало по-настоящему жутко. Я оглянулась на пустые черные глазницы деревянного домика и почти реально ощутила в воздухе страх. Казалось бы, мой мучитель исчез и я теперь, наверняка, свободна и физически и от моральных обязательств. Но я сжалась в комок и дрожала всем телом, тихонько поскуливая и не находя в себе силы даже сдвинуться с места. Так прошла вся ночь. А потом первые лучи раскрасили небо розовыми полосами, страх немного отступил, и вместе с солнцем во мне проснулась злость. Злость на себя. За то, что сдалась в этой нелепой схватке и даже не пыталась как следует сопротивляться. Злость на Мишу. За то, что человек с искалеченной душой обязательно пытается искалечить душу и тому, кто рядом. Злость на Судьбу. За то, что из миллиона сетевых пользователей она взяла и столкнула меня именно с Михаилом. Злость на Покровского. За то, что он спас меня только во сне. А потом так некстати в памяти всплыл эпизод с последней презентации, где мы были вместе с Сергеем. Это было всего за несколько дней до того, как он дал мне задание найти фото золотого заката. День был тяжелый и вечером, выпив всего несколько бокалов, Покровский заулыбался совершенно неофициально. В итоге стало не совсем понятно, кто кого поддерживает под локоток, я его или он меня. Уже не помню, по какому поводу у нас завязался маленький спор, но я нагло заявила, что такому специалисту, как я, он – Покровский – мог бы и зарплату поднять. На что Сергей разразился гомерическим хохотом и отпарировал:
- Значит, ты считаешь себя классным спецом? Ок, я подниму тебе зарплату, если ты напишешь мне потрясный эротический рассказ о любви белых медведей в космосе!
- Чего? – возмутилась я.
- Не ЧЕГО, а что вы имеете в виду, Сергей Валентинович? Тоже мне специалист-филолог.
Покровский хмыкнул, отпил еще один глоток из бокала и, задумавшись, добавил:
- Слушай, а в стихах сможешь?
В тот вечер я просто демонстративно надула губы и бросила покачивающегося Покровского в центре зала додумывать свои эротические медвежьи фантазии. А сейчас во мне прибавилась злость еще и на белых медведей. Я встала, кинула жгучий взгляд на ни в чем не виноватый деревянный домишко и твердо произнесла, наверное, самой себе:
- Выберусь отсюда! Назло всем выберусь! И напишу про этих медведей. В стихах напишу, черт возьми! И пусть только попробует мне не поднять зарплату!
Запала мне хватило часа на два ходьбы. Песок беспощадно забился в кроссовки, от чего ноги горели огнем. В глазах плыли круги от голода и усталости. А море и пляж никак не заканчивались. Я попыталась было двинуть вглубь пляжа, но вышла только к лиманам с жутко пахнущей грязью. Все это настолько напоминало болота, что идти дальше я побоялась. Вернулась к берегу, в надежде, что когда-нибудь этот бесконечный песок должен перерасти в цивилизованный пляж с выходом в город. Не мог же домик стоять на краю света.
А потом все сложилось в картинку калейдоскопа. Никаких четких воспоминаний. Только мозаика урывков. Я шла, отчаянно хотела пить, падала, плакала, потом смеялась и, кажется, разговаривала сама с собой или с белыми медведями. В какой-то момент поняла, что уже ненавижу море и песок и если выживу, никогда в жизни не поеду к морю ни в отпуск, ни по заданию. Уж лучше в космос.
Солнце начало плавно косить в сторону горизонта, когда я снова вышла к деревянному домику. Опустившись на колени, я горько заплакала, повторяя про себя: «Ведь никому еще не удавалось обойти море».
Хозяин домика потом так и рассказывал врачам скорой помощи:
- Да какая-то сумасшедшая, видимо. Вышла со стороны «Пустынного пляжа», вся грязная, оборванная и твердит все время, что обошла море, а теперь ее ждут в космосе, ей нужно статью писать о медведях. Эти молодые, как накурятся, так и не на такое способны. А ведь симпатичная, ей бы замуж выйти, детишек нарожать да жить по-людски…
Все, что я смогла сделать после этого заявления, это продиктовала номер телефона Сергея Покровского и отключилась.
- С тобой все будет хорошо. – Покровский мило улыбнулся, правильно истолковав мой вопросительный взгляд. – Нервный срыв, истощение, немного синяков. Ну, практически ерунда. Отлежишься недельку, подкормим тебя, раны залижем, и все пройдет.
Я натянуто улыбнулась, погладила больничные простыни, втянула носом московский воздух с легким запахом медикаментов и абсолютным отсутствием морского привкуса.
- А с Мишей что?
- С Мишей… - Покровский нахмурился. – Извини, но думаю, тебе надо знать правду. Под машину он попал, видимо так к тебе торопился. Без вариантов… И знаешь, не было у него никакого рака. Либо врал, либо сам себя в этом убедил, надумал… В одном только был прав. Что не долго ему… Впрочем, в какой-то мере мне его даже жаль.
- Вот и мне тоже… Только я теперь уверена, что жалость – плохой советчик для любви.
- Да, ты права, пожалуй. И вот еще. Напиши про все, что с тобой стряслось. И душу очистишь, и девчонкам будет полезно прочесть. Пусть не будут такими безрассудными. Пусть понимают, что Интернет – это тот же ящик Пандоры, никогда не угадаешь, кто на самом деле тот человек, с которым ты общаешься и как он может изменить твою жизнь.
Я кивнула и в навернувшихся слезах, как в хрустальном шаре увидела свое будущее…
P.S. О золотом закате я все же написала. Но это была моя последняя статья в журнале Покровского. Долгое время я вообще не могла общаться с людьми, особенно незнакомыми. Мужчины меня пугают и до сих пор. Как-то раз, прочитав в одной из газет статью об экспедиции в Заполярье, я, набравшись смелости, обзвонила всех знакомых, чтоб помогли мне туда попасть. Помог все тот же Покровский. Теперь вокруг меня очень много белых медведей. Пусть это не космос, но я пишу о них книгу. Думаю, будет интересно. Вот только наблюдениями за их эротической жизнью я поделюсь, когда пойму, что могу спокойно смотреть в глаза людям. Без страха увидеть в них сумасшедшее желание любви.