На четвертую ночь выпал снег. Асмодей пришел поздно, но в хорошем расположении духа. Поприветствовав Ольгу и присев на свое кресло, он оперся на меч и, положив, голову на свои скрещенные руки на рукоятке тихо начал четвертую песнь, закрыв глаза и полностью отдавшись воспоминаниям.
Горячий воздух наполнен тяжелыми запахами раскаленного металла, пороха и человеческой крови. Надсадно взрываются снаряды, рушатся каменные стены домов. Как будто рассерженные слепни, врезаются в человеческую плоть пули, унося с собой жизнь за жизнью. Вот уже, как вторую неделю из-за серо-черного едкого дыма почти не видно неба, а солнце, изредка взирает своим удивленным золотым глазом, проглядывая, через эту пелену смерти, на творящийся хаос и разрушения. Люди сражаются за каждую улицу, за каждый дом, с обреченностью гладиатора, бьющегося голыми руками против голодного льва, на арене Колизея. Только битва эта, как на нее не взглянуть, будет проиграна. Война дошла до Берлина. А фюрер, судя по всему, предал их всех окончательно. Где же подтверждение его обещаниям, что ни одна бомба, ни один снаряд не упадут на Берлин? Подтверждений нет. Есть только груда камней, забрызганных мертвыми человеческими телами, все, что осталось от некогда прекрасного города и его жителей.
Только война дарует победу. Правда, дарует она её тем, кто на самом деле ее заслуживает. А для этих солдат в немецкой форме, больше нет дня и ночи, а есть только винтовка, горстка патронов к ней, да и артерии улиц, которые они, одну за другой, сдают победителям, отступая все дальше и дальше, к самому сердцу, гордой, но низложенной Германской столицы. Теперь они понимают, что, значит, воевать, воевать не за деньги, не за идею, не за арийскую расу, ни даже за фюрера. Да, теперь они понимают, что, значит, отвоевывать свою жизнь. По их венам носятся, подобно стае, каких-то мелких насекомых, крупинки животного страха, заставляя колотиться в ознобе все тело. Страха этого не было, когда под дождем из вражеских пуль они брали Сталинград, их не охватывал этот первобытный ужас, когда подрывались на советских солдатах, их «Тигры», стоящие у самых стен Москвы. Конечно, умирали многие, бесспорно, они рисковали своей жизнью; но тогда, война, вкупе со смертью были похожи на интересную азартную игру, «убьют, не убьют, победим, не победим», и правила этой игры еще более подстегивали энтузиазм рвущихся в бой людей. А теперь, игра завершена, и они проиграли, и они признают это, осталось только отдать победителю его честный выигрыш, под которым подразумевается их собственная жизнь. Страх парализовал, атрофировал их мозг, лелеющий в своих уголках мысли о сдаче и безоговорочной капитуляции. Они уже не думают, у них работают только мышцы рук, держащих и перезаряжающих винтовки, и ног, отступающих вглубь города и освобождающих очередную «штрассе».
О чем думает этот Карл Гейдрих, сидящий сейчас абсолютно один в здании полуразрушенной больницы и находящийся в этот момент в звании группенфюрера СС? О чем он может думать, когда у него кончились все патроны в автомате, когда в руке только лишь именной парабеллум с двумя зарядами в нем? Только о том, чтобы выжить. А ведь его начищенные сапоги топтали разбитые немцами улицы Варшавы и Праги, ведь его фиалковые глаза обводили надменным взором, брошенные к его ногам Бухарест и Братиславу. А сейчас, он думает только о том, как сохранить свою жизнь. Во имя чего? – вопрошает сердце, раненной птицей бьющееся в стенку грудной клетки. Оно побуждает поднять руку с пистолетом и отправить на тот свет, двоих из той толпы солдат, одетых в грязно-коричневую форму, со знаками отличия в виде пятиконечной звезды, нагло мнущих, своими заляпанными грязью сапогами, его Берлин. Убить – этого просит сердце, а разум, с непоколебимой, стальной решимостью, доказывает обратное. Колоссальным усилием воли он заставил разум замолчать и внял бездумному порыву его слепой мышцы. Что же, убил двоих, а теперь, его приперли штык ножами, к некогда белой, а теперь покрытой черной копотью войны – стене. Хотя... выхода все равно не было. Рано ли, поздно ли, но его бы убили, и хорошо, если бы убили враги, а не друзья. Поражение не оставило шансов на жизнь. На него глядят искаженные маской ярости грязные лица, его крепко держат обоженные в огне сражения руки.
Да уж, воистину, увидишь немца, убей немца. Над ним измывались долго. Сначала, пригвоздили обе руки к стене, затем долго избивали прикладами винтовок, пальцами вырвали его фиалковые глаза. Карл кричал, отбивался ногами, проклинал садистов. Проклинал не потому, что они были не той расы и теперь глумились над ним, словно свора псов над раненным медведем. Нет, они забирали жизнь, его жизнь, и плевать уже было на фюрера и на Берлин, плевать было даже на... хотя, на Германию было не плевать. Он был рад, что умирал за свою страну, правда сам факт гибели за родину, для него несколько омрачала картина его смерти. Ему было страшно терять жизнь, и в то же время была не страшна смерть. Правда, жизнь терять было ужаснее, и он на миг забыл о Германии, в нем, разрывающим миры голосом кричало его «ego». Русских? А русских тоже можно было понять. Если быть искренним, то им и не хотелось издеваться и пытать Карла. Просто он, сейчас, перед ними, олицетворял Германию, Германию, четыре года топящую их в крови, душащую в пороховом дыме. Германию, которой они заплатили огромнейшую дань, какую не платили раньше никому, они отдали оброк тридцатью миллионами человеческих жизней и тысячами разрушенных городов. Германия заслуживала издевательств и пыток. А тем временем с лица Карла сдирали кожу. Тремя минутами позже, отрезали язык и саперными кусачками вырвали зубы. И все они были правы. И Гейдрих, мычащий проклятья русским и славу Германии и русские солдаты, нашедшие себе врага, через физическую боль которого, можно было хоть немного ослабить душевную боль свою. Виновных было найти тяжело, даже тогда, когда Карлу разрезали кожу на груди и вынули ещё трепещущее сердце. Ангелы, глумящиеся над демоном или черви, пожирающие друг друга? Как ты думаешь, дорогая? Но, так, или иначе, пятьдесят миллионов душ разлетелось по разным обителям тьмы и света. И у меня возникали противоречивые чувства, когда я, осторожно следуя за теми, кто пытал Карла, видел, что из семерых солдат, ни один не дошел до рейхстага. А изуродованное тело Гейдриха, почти разложившееся, покрытое белыми опарышами и распространяющее тошнотворный запах, вытащили из здания разрушенной больницы, немцы, разбирающие руины Берлина.
Асмодей закончил и, не открывая глаз, опустил голову себе на грудь. Ольга курила папиросу с марихуаной, глядя в черные, но прозрачные небеса. За окнами, грязно белым ковром лежал первый ноябрьский снег. Будет день, заботы, какие-то дела, а за ним, тихо взмахивая крыльями тени и рассыпая пригоршнями звезды, неслышно прилетит пятая ночь.