Reminiscence

 
 … жена, которую Ты мне дал,
 она дала мне от дерева, и я ел.
 
 Бытие стих 12, гл. 3
 
 Но знает Бог, что в день,
 в который вы вкусите их,
 откроются глаза ваши,
 и вы будите, как боги,
 знающие добро и зло.

 Бытие гл.3 стих 5
 –
     59-год прошлого столетия. Москва. Начало лета. Канун открытия в Сокольниках американской выставки. Это не обманка как ВСХВ, а всё взаправду и из САСШ. О самой выставке сейчас не буду, несмотря на то, что в совдепии тех времён событие это было важным в Московии на слуху и к моей истории имеет самое прямое отношение.
     Было мне тогда лет 12-ть – 13-ый. Рос я в столичной номенклатурной семье, состоящей из двух членов – мама да я. Обучался в школе лениво, не поддавался натаскиванию дисциплин практических, в умении верноподданно шаркать ножкой не преуспевал, усиленно штудировал иностранный язык, разминал пальцы игрой на музыкальных инструментах разучивая гаммы (оказалось не впрок).
     Иногда одногодки, без злобы – чтобы не задавался, которые постарше из-за классовой зависти – отбирая карманные деньги и прочую чепуху, поколачивали меня, я никогда не бегал к матери за защитой с ябедой, предпочитал постигать истину жизни собственной шкурой, оплачивая цену за достоинство и независимость кулаками. 
     Как следствие произрастание моё было относительно самостоятельным с дворовой шпаной дружбу водил без хитрости и, хотя это и не поощрялось общественностью, поддерживал все шалости и подростковые проказы.
     Но дёрнул меня как-то бес за язык – прихвастни! Скажи, что у тебя есть два билета на американскую выставку. Время было жестокое, просто так верили только газетам и в коммунизм. На слово – нет. "Покаж!" - затребовала компания. А билеты действительно были.
     Родительнице моей служащей в то время при Министре Внешней Торговли от парткома выдали два приглашения (или билета) на закрытое посещение выставки в свите официальной правительственной делегации, которая возглавлялась Председателем Совета Министров СССР Никитой Хрущёвым.
     Я сбегал домой, покрутился перед матерью для отвода глаз, стащил из буфета билеты, где они находились, дожидаясь своего часа, и пулей вылетел на двор к товарищам.
     Билеты были и впрямь хороши: отпечатаны на качественной дорогой бумаге, броские, яркие, цветные как обложки нынешних в большинстве своём журналов.
     Приятели их вертели, крутили, нюхали, а один даже попробовал на зуб. Девчонки тоже приходили смотреть, но кто им будет давать их на руки? И они, сбившись в стайку, жались рядом в сторонке, стреляли глазками в сторону нашей компании, чтобы разглядеть их как-нибудь лучше в наших руках вытягивали шеи, шептались. А поскольку таких билетов никто не видывал ранее, было принято единогласно решение, что они взаправдашние, и это само по себе поднимало меня в их глазах, – не вру.
     Слух о том, что я являюсь обладателем такого сокровища, быстро разнёсся по всему двору и даже на раскинувшиеся вкруг соседние тихие улицы. Мне не раз, в течение дня, приходилось бегать за ними домой, и я торжественно доставал их из кармана курточки и показывал любопытным.
     Даже сам наш дворовый главшпан Дамир, по прозвищу Косопузый, дылда и неуч лет семнадцати, сын дворничихи, бойкой татарки из рязанской губернии (а из Рязани все косопузые!) и бывшего моряка, тихого алкаша Абдулы, пришёл посмотреть на это, по слухам, чудо.
     Косопузый долго, как и все рассматривал билеты, вертел, выговаривая на распев, цокая языком, присвистывал:
 – Вот это да-а-а! – цок, фьють! – Вот это да-а-а! – цок, фьють! Вроде небрежно пожимал мне при всех руку, но как бы и затаённо-завистливо, – Эх, Ромка, цок, фьють! с такими билета-ми, цок, фьють! ты не пропадё-ё-шь! Цок, фьють!
     Это был мой звёздный час. Я стоял, ловя восхищённые взгляды стоявших в круг меня приятелей переполненный гордостью и вниманием широко расставив ноги втянув голову в плечи как нахохлившийся после дождя воробей, крутил ей вместе с торсом то в одну, то в другую сторону и только что не скакал. Никогда больше в своей жизни я не имел такого успеха. Впервые я был на вершине Славы и жадно пил-пил-пил её из завистливых глаз пацанов.
 
     Косопузый, (о, он это отдельная история!), догуливал последние деньки на свободе. Все в округе гадали, что наступит раньше: забреют в армию или посадят в тюрьму. Он, как тогда говорили, - «держал» всех малолеток на близлежащих к нашему тихому переулку улицах. Был третейским судьёй в мальчишечьих спорах. Собирал дань на воскресных утренниках у кинотеатра, где крутили фильм о Чапаеве или Александре Невском. Курил дорогие сигареты марки «Друг» табачной фабрики «Ява» и с подчёркнутой независимостью пил перед нами самое отменное по тем далёким временам «Двойное Золотое» пиво.
     Он многое ещё, что мог безнаказанно делать и мы, по детски, его дружбой гордились, боялись, любили за его весёлый нрав, независимость и уличную справедливость. Он был нашим учителем проводником и ориентиром в такой манящий ещё запретный, неведомый мир взрослых, в который нам ещё только предстояло вступить.
     Он много что знал из того взрослого мира. В чём-то привирая конечно, рассказывал о своих похождениях, смакуя каждое слово, не повторяясь на одном дыхании с петровским загибом, ругался, и мы с восторгом на пальцах считали, сколько в этом загибе слов. Выходило не менее десятка, где самым приличным было слово «****ь»; рассказывал похабные анекдоты, которые не всегда нам были понятны, но мы, делая сообразительный и понимающий вид, сплёвывая через губу, над ними деланно ржали.
     Иногда поздними и скучными московскими вечерами за плату в один рубль (несметное состояние по тем временам для нас), он позволял нам из укрытия, подсматривать, как  дерёт молодух в ближайшем скверике и потаённо мечтали, что покамест в далёком будущем, когда-нибудь, когда вырастем, будем проделывать такое же.
     Я многого не знал, но иллюзия, а с ней и уверенность, что детишек приносит аист, уже была с трещинкой. Стеснялся спросить, почему соски на груди вдруг стали торчать, а прикосновения к ним вдруг стали болезненны. А по ночам, по ночам стали сниться сны какие-то другие. Сны не имели конкретных образов, но были до того восхитительны и приятны, что по утру штанишки у пижамы были мокры, а писька по своей малости ещё не имея другого названия, беспричинно дыбилась и кожица вдруг стала съезжать к основанию, обнажая красную взбухшую  от прилившей крови головку.
     Ночные сны и их последствия стыдливо не обсуждались между нами, но по набирающему силу характеру было ясно: желание и удовольствие не обойдут и меня стороной.
 
     Ко всему рас****яйству, была у Косопузого слабость, и имя ей было – Зоя.
     Зоя – сирота; разбитная независимая грудастая деваха среднего роста лет 16-ти; резка в движениях и на язык, тяжела на руку, легка в походке.
     Может по молодости лет или по иной, какой причине, весь её облик был целостен, и можно смело было утверждать: она не была ни красавицей, но и не дурнушкой.
     Коротко стриженные льняные вечно вздыбленные волосы на голове. Простоватое скуластое лицо в глубоких рябинках. Косинку чуть в синь глаз укрывали пушистые как лапы у ели ресницы, над которыми замысловато колосились густые, как просмоленные табаком усы, брови. Вздёрнутый курносый носик подпирала верхняя губа, да так, что видны были усаженные мелким рядком всем на удивление белые-белые зубки, которые окаймлял чувственный зазывный рот. И необъяснимый с поволокой взгляд.
     Проживала она в нашем доме в полуподвальной коммуналке. Училась в ремеслухе с медицинским уклоном (это что-то наподобие нынешнего колледжа). Что ещё?
     Поговаривали, что она безотказная давалка. Осуждали, что частенько была хмельной. Женщины судачили, что путаясь с мужиками, она их околдовывает. Но шёпотом, потому что побаивались. А побаивались её ворожбы.
     Из этого шепота я знал, о чём скрытничали. Якобы после встреч с ней ухажёры становились настырными способными и весьма охочими, что вливала она в них такую жизненную силу, что несли они ее, долго-долго не расплёскивая больше на сторону, и не особо роптали из-за того.
     Было ли так на самом деле, не знаю, но думаю, чего только не придумает женская фантазия. Да и не понимал я тогда толком этот шёпот.
 
     На всю непутёвость Зои Коосопузый внимания не обращал. Это была его заноза души!
     Субботними вечерами, Косопузый, водил Зою в кино, а в воскресный день в кафетерий. Там он брал для неё мороженое «Эскимо», ломоть со слезой ветчины на краюхе булки, пузатое пирожное «Эклер» и стакан молочного коктейля. В этой же последовательности Зоя это ела, а он млел сидя с ней рядом уперев поверх штиблет взгляд в пол и только ждал, когда она скажет: всё. Вставал, молча брал её за руку, что и было неким сигналом для неё – пора. Не выпуская руки, чуть пропустив вперед себя, шёл нарочито косолапя, жмурил глаз, скалил щербатый рот, всем своим видом выказывая это не он, а его ведут, и они шли в подвал к Зое. 
     До сих пор, я так и не смог понять: был ли это связующий ритуал, какой-то тайной, но в этом, если это и было игрой, призраком чудилось предсказуемая в своей неотвратимости трагедия.

 Слух о билетах дошёл и до Зои …
 Подзывает Зоя меня к себе через свою закадычную «не разлей вода» подружку Светку дурную по всем статьям, и просит показать ей билеты. А мне уже порядком надоело бе-гать в дом за ними, и чтобы отвязались, брякнул:
 - Дай, тыкну, покажу!
 Засмеявшись, Зоя спросила:
 - А тыкала, выросла, сопля!?
 - Угу!.. – выдавил я и почему-то, как мне казалось весомо, добавил, - я уже мочалом в ванне сам моюсь! Сейчас это смешно, а тогда такое добавление, по все видимости, так я думал, должно было говорить о моей не только самостоятельности, но и неоспоримой мужественности.
 Зоя, едва не сложившись в пополам заливаясь истерическом смехе, с трудом вымолви-ла:
 - Дашь билеты?.. Дам!..
 - Угу… - не подумав о последствиях, подавлено выдавил я.
 - Ладно, завтра, в десять утра на чердаке нашего дома, - назначила мне Зоя первое в мо-ей жизни свидание.
 - По пожарной лестнице сможешь забраться, ебунок?
 - Ага! Только не ебунок я, а Рома! – возразил я. А почему, по лестнице? Через подъезд нельзя что ли? – с непосредственностью выпалил я.
 - А чтобы не зажопили. Через подъезд я сама поднимусь. Так как, Ромка, по рукам? Снюхались? Смотри, котёнок, сам напросился! И билеты, не забудь, принеси!..
 - Ладно! – всё, что смог выдохнул я.
 Зоя, шутливо напевая песенку «Если бы парни всей земли» делала характерные движе-ния руками, как бы притягивая за бёдра воображаемого парня к себе жестом показывая, что бы он, воображаемый парень сделал с ней отдельно и в компании других парней, по-вернулась и нарочито, вихляющей от бедра походкой, удалилась. Светка, неестественно хохоча, засеменила за ней. А я же, раззявив рот, растеряно провожал их взглядом в след.

 …Как бы день ни длился, но и он окончился закатом солнца. Пора спешить было и мне идти домой.
 …Прошмыгнув в свою комнатёнку, разделся, надел пижамку и лёг в постель. Конечно, было не до сна. Я себе только представлял, как буду карабкаться по лестнице на чердак, как это опасно и как мне предстоит проделать всё это не заметно. Как я увижу там, на чердаке, Зою. Как уляжется она. Как задерёт платьице. Как я взберусь на неё, приспустив штаны. Как я зачем-то подёргаюсь на ней и… И всё. Дальше этих действий у меня ни мыслей, ни знаний не было. Я даже не догадывался, что надо делать дальше. Из рассказов Косопузого, я, конечно, теоретически знал, ЧТО НАДО делать, но вот КАК ЭТО делать было непостижимо. Решив, что на месте разберусь или догадаюсь и, надеясь на авось я, затихнув, засыпал.
 Вдруг, как молнией ударило, дятлом забилась мысль, а как же билеты!? Если я их от-дам Зое, что я скажу маме? Она обязательно спросит: куда они пропали, куда я их дел? (что значит наивность!) Я сразу выдумал рассказ, как рассматривал их возле открытого окна, как внезапно подул ветер, как я не удержал их в руках и порыв ветра, вырвав их из рук и подхваченные потоком, они улетели. Как я их долго искал во дворе, но не нашёл. Рассказ, как мне казалось, вышел правдивым, мама, конечно, поверит, ругаться сильно не будет, пожурит как растяпу и всё забудется. И довольный придуманным, затих и сладко уснул.
 На следующий день я выбежал на улицу огляделся по сторонам, не заметив никого, кто бы мне помешал, увидав, как я поднимаюсь по лестнице на крышу дома. И начал свой подъём к самому главному действу своей жизни. Я через какое-то время стану взрослым! Я стану МУЖ-ЧИ-НОЙ!
Я расскажу ВСЕМ, всем своим товарищам как я встречался с женщиной и как отебал ЕЁ в ****У! Я не лукавлю, тогда для меня эти составляющие не были целостными и сущест-вовали как бы раздельно и жили каждая своей скрытой, загадочной и от этого тайной жизнью. И эту таинство Жизни, её вершину я, 13-ти летний парнишка, лез вверх на крышу разгадывать…

…Забравшись без приключения на уже горячую от жаркого летнего утреннего солнца крышу, пролез в слуховое окно, проникнул на сам чердак, освещённый только пробиваю-щимися сквозь щели тоненькие как прожектора в ночном небе лучиками солнца, не раз-личая со света ничего, приостановился, привыкая к полутьме, услышал шёпот:
 - Ты думаешь, он придёт?
 - Не знаю…
 - А если не придёт?
 - Не знаю…
 - А если обманет?
 - Не обманет. Отстань! Билеты возьмешь ты.
 Я спрыгнул с приделанной к окну лестницы в три ступеньки, на доски, которые были уложены в трап между стропилами, подняв, похожий на маленький взрыв облако из пыли и шлака и шагнул по трапу на едва различимый шёпот.
 Где-то, посреди чердачного перекрытия, перегораживая проход, на основании стропил, спиной ко мне, свесив ноги, сидела Зоя.
 Крохотный солнечный одинокий зайчик резвился на её шее, перепрыгивал то на одно, то на другое плечо, опускался на спину, и, отражаясь яркой вспышкой на её белом, было заметно застиранном сарафане в мелкий чёрный с бусинку горошек, слепил в полутьме глаза.
 Рядом, ниже, так, что была видна только голова, прямо на трапе сидела Светка. Они вместе услышали мои шаркающие, чтобы не оступиться с трапа шаги и обернулись.
Зоя, лениво перекинула поочерёдно ноги через балку так, что на какой-то миг стали мне видны её синенькие из саржи трусы. Я подошёл ближе, ещё ближе, так близко, что мои колени почти касались её колен. Зоя, опустив голову, снизу вверх, искоса, ухмыляясь, спросила:
 - Пришёл, ебунок!? И билетики, как обещал, принёс?
 Светка в полную грудь, набрав воздуха, так, что раздулись щёки, собрав глаза в щёлоч-ки, подавшись вперёд, всем своим видом и мимикой на лице отпетой язвы была беззвуч-ным вопросом: принёс-с-с?.. И посленее "с" было так длинно, что походило на шипение встревоженной змейки.
 - Да… принёс. Хрипло от волнения ответил я.
 - Отдай Светке…
 Присутствие Светки меня не волновало. Не потому, что я был безстыж или нагл и без-различен к присутствию подружки. Я просто не имел понятия об интимности встречи. Отношение к ней было, похоже, такое же, как когда-то, ещё в детском саду мальчики и девочки сидели на горшочках, справляя нужду в один ряд, и при этом забавляли себя если не игрой то милым щебетанием. Для меня вся тайна свидания заключалась в одном, лишь бы нас вместе одних не увидели взрослые. Я протянул билеты Светке, потом резко отдёр-нул руку:
 - А ты не обманешь? Дай, - настойчиво ответил я, - тогда отдам.
 Светка торопливо вскочила на ноги, и тут я увидел, что сидела она на аккуратно сло-женных невысокой стопочкой придверных ковриках. Поднимаясь на чердак по парадной лестнице, они, по всей видимости, по пути прихватили их - штук пять или шесть, - и при-несли с собой.
 Светка, деловито, как мамаша, наверно, готовит спальное ложе для первой брачной но-чи дочери-невесте, разложила коврики, чтобы Зоя не испачкала платье, (а коврики были не чище досок), а может, чтобы мягче(?) было или для красоты. Не знаю. Тогда не спро-сил, а сейчас и подавно не у кого… Деловито перестелила их несколько раз, подбирая по цвету, плотности или по какой-то ведомой только ей причине. Наконец угомонившись в своем услужении, поправив, сбивающуюся на глаза жидкую прядку волос, сложив руки вместе ладошками вверх, как бы подставляя их под струйку воды текущую из крана, по-казывая в направлении импровизированного ложа вместе с выдохом: Фу-у-у! Готово!
 Зоя деловито подошла к расстеленным коврикам. Задрала на шею сарафан на узких бретельках, поелозив за спиной руками, расстегнула лиф. Чуть склоняясь, исподлобья глядя мне в глаза, переступая с одной ноги на другую, как бы смахнув с себя, сняла трусы, протянула их с лифчиком Светке, и легла навзничь, широко и призывно раздвинув ноги.
 - Опусти штанишки, Ромка, - нейтрально сказала Зоя, - я жду.
 А я не мог шевельнуться, не мог вымолвить слово. Меня сковал детский страх. Ладони стали липкими, волосы на голове мокрыми, во рту высохло, над губой мелкими бисером высыпал пот. Я остолбенел и мог только смотреть.
 И я смотрел на Зою и не видел её тела, налившихся плотью торчащих грудей с ровны-ми светло розовыми кружками, обрамляющие шишечки взбухших сосков. Не видел упру-гий с впадиной у пупка изгиб живота учащённо колыхающегося от дыхания. Не видел спадающий к промежности лобок, чуть прикрытый редкими курчавыми тонкими-тонкими чернявыми волосками, что казалось, и не было их вовсе.
 Всего я этого не видел, как будто не замечал. И будто бездонье ночного неба призывно маня, влажная, сочная с короткими по горизонтали с вытянутыми по вертикали с округле-нием на концах в четыре луча сверкала звезда! Раззявленные срамные губы с проклюнув-шимся пуговкой клитор, налившиёся до алого цвета вишни, освещались лучиком солнца спрыгнувшего с Зоиных плеч, прикрывали вход влагалища. Мой прикованный, любозна-тельный и девственный взгляд шарил по этому великолепию, пожирая всё на своём пути, проникая всё глубже и глубже. Я увидел явью неизведанное покамест непознанное мною и от этого ещё притягательнее, то, что так изводило меня мятежной смутой в сновидениях по ночам…
 Но природа давала свой урок. Я чувствовал, как в паху разливается теплота и медлен-но-медленно, захватывая бёдра, проникает в мошонку, просачивалась кровотоком и по ка-пельке, по капельке заполняла твердеющий член.
 - Чего уставился? Подь сюда, ложись сверху! – привёл меня в сознание наставнический Зоин голос. Сделав шажок, я остановился между её ног раскинутыми и уже полусогнуты-ми в коленях, засунул сковывающие руки билеты себе между зубов, и непослушными от дрожи бесчувственными пальцами срывая пуговицы с помочей, приспустил штанины вместе с трусами.
 Вздыбленный член – ш-шпок! – высвободившись из зацепа резинки трусов, разбрыз-гивая выступившие на головке капельки, неприятно ударил в низ живота, я встал на ка-рачки и не опустился на распростёртое передо мной тело, но, потеряв равновесие, плюх-нулся в него.
 Змеиным движением Зоина рука юркнула куда-то под пах, пошуровала, нашла мой го-рящий набравший силу член, взяла его, и умело подвела к входу влагалища. Потом Зоя набрала с всхлипом, сквозь зубы воздух, втянула живот, слегка приподняв и расслабив бедра, наставила, качнулась ему на встречу, вздрогнула, почувствовав, что он вошел, и одновременно сдавлено шепнула: давай! Я подумал, что это касается билетов зажатых у меня во рту, и, вытолкнув их языком на Зоино плечо замер.

 Член по головку увяз в преддверии влагалища. Зоя напряглась и, вцепившись ногтями мне в ягодицы, то, прижимая, то, ослабляя хватку какой-то необъяснимой амплитудой движения, стала ввинчиваться в меня, натягивая как перчатку себя на член, проталкивая его всё глубже, глубже, глубже...
 Кровь с новой силой ударила в пах и, не задерживаясь, взрывая каверну, хлынула от основания к головке члена, который заполнял лоно. Он, казалось, не помещался там и ища пространство буравил и буравил, не найдя выхода насквозь упирался в плотное дно, кото-рое упоительно при соприкосновении щекотало.
 Я тонул. Лоно волнами сокращалось, и каждая волна, обжимала член как кольцо удава, спасительно выплёскивало его почти напрочь как к краю берега. Потом накатывалась но-вая ещё сильнее волна, она слизывала его обратно туда куда-то на дно в пучину страсти. И всё повторялось и повторялось, и каждая набегающая новая волна была упоительнее предшествующей, до боли слаще, пожирающей.
 Я тонул в ненасытном восторге. Мне было тесно в самом себе, и я умирал и вновь воз-рождался... Я раздваивался и видел себя и со стороны и изнутри одновременно; видел как душа моя истекает из тела, порхая мечется по чердаку всполошенным голубем и не находя себе пристанища умаявшись вливается в мое тело вновь чтобы через мгновенье покинуть.
 Я видел себя со стороны, сверху, как внизу недвижимый лежал на Зое, то, тыкаясь в её плечо, то, мотая головой как китайский болванчик, исходил в крик: Хва-а-а-тит! Остано-ви-и-и-сь! Не-е-т! Пе-рес-тань-ь-ь-ь-ь! И Светку, вскочившую на ноги с искажённым ли-цом от страха причитающую: Замолчи на ***! Замолчи на ***! Замолчи!..
И Зою стонущую всхлип: ещё! у-мм-м… ещё! и-и-йщё-ё-ё-о!.. Её широко как в испуге на пол-лица открытыми, горящими неуёмной страстью и ничего не видящими безумными глазами, выброшенным в угол рта языком; раздирающую ногтями в кровь мои ягодицы...
 Мне нечем было дышать. Я задыхался. Мне не хватало кислорода как путнику, взби-рающемуся на высочайшую гору мира. И вот вершина. Ещё шажок. Ещё! Ещё!.. Всё!!! И крик мой умоляющий, и причитания Светки, и стоны Зои слились в один иступлённый выдох: А-а-а!..
 Зоя, каким-то вывертом тела сбросила меня с себя и я, перевернувшись на спину, уви-дел как из дырочки разбухшего члена, из его головки изверглась мутная бело-розовая жидкость. Она, фонтанируя била и била в высь непрерывно и не распадаясь на капли по-током, спадала на Зоино лицо, глаза, на сладострастно распахнувшийся рот, который как воронка всасывал её, а вывалившийся язычок перешевеливаясь из угла в угол помогал, блаженно слизывать густеющий остаток. А я всё исход и исходил спермой. Потом как из жерла вулкана по склону стекает лава, извержение стало пульсирующим. Потом как в агонии с частым подёргиванием затихая. Потом как на лепестке цветка росинка застыла капелька.
 Я проваливаюсь в блаженство.
 Я невесом.
 Нега.
 Пусто.
 И только как будто издали:
 - А ты Рома не ебунок, а ёборь! – еле слышно мечтательно проговорила Зоя, впервые
обратившись ко мне полным именем, а не как раньше, – Ромка.
 - И бабы будут домогаться тебя, и неутомим будешь с ними! – не по возрасту серьёзно даже не сказала, а как изрекла. И со смешком, с небольшой паузой, оттопырив губу, тут же наиграно выпалила:
 - Давай Светка, твой черёд!
 - Не-е-еТ! – закричал я.
 - Не-е-ет! - завыла и Светка.

 *
 
 Да! А при чём здесь коврик!?
 Ближе к ночи, вышел выбрасывать му… ну, покурить на общую лоджию. Смотрю, а в затемненном углу выстелены в лежак … коврики!

 Вот… В общем и всё.
 *
 Кто не верит в превратности Судьбы? Ваше право.

 ...Прошло столько лет, сколько прошло. Судьба вновь столкнула меня с Зоей, но не в самом лучшем месте. Не в самое лучшее время. И было бы лучше там и вовсе не быть!..
Но это уже другая история.