Сержанту МПВО,
Тимофеевой Фекле Васильевне посвящается.
Она обижалась когда мы звали ее «бабушка». Она считала что так называют чужих старушек, она любила, когда мы звали ее «бабуля». Она расплывалась в улыбке, поправляла платок и доставала из кармана какой-нибудь гостинец. Бабуля пахла шерстяными носками, вкусным наваристым студнем и пирогами. Мы думали, что она вечна. Нашу бабушку звали Фекла.
Вечерами она сидела в своей комнате и вязала, сгорбившись, что-то бормоча себе под нос. Она плохо слышала, и когда кто-то из нас заходил к ней в комнату, нельзя было подходить к ней резко или что-то говорить громко, она пугалась. Нужно было постоять тихонечко около дверей и подождать, пока она сама не почувствует наше присутствие, тогда в этой тишине мы видели ее радость, ее беззубый рот расплывался в улыбке, она начинала тяжело подниматься с кресла, ворча: «вот засиделась - дура, а дети некормленны» , и никакая сила не заставила бы ее не хлопотать.
Она громко и безумно вкусно пила чай, горячий, вприкуску с сахаром, а за чаем рассказывала, про книгу которую читала, она, имея только три класса образования невероятно много читала, все время говорила : «дедушка ваш, Царствие ему Небесное приучил», и над каждой почти книгой она плакала и сокрушалась,а мы слушали давно знакомые сюжеты и очень любили нашу бабушку. А иногда просто подойдешь к ней, обнимешь ее за теплую полноту, пахнущую домом и вот так обняв будешь гордиться что в тебе течет ее кровь.
А когда мы были совсем маленькими, бабуля придумывала «бабая», надевала на себя старую шубу на изнанку, и хрипя голосом ,грозила, выставляя вперед натруженный старческий указательный палец, а мы бежали от нее по квартире и хохотали, а она обижалась: «ничем вас не проймешь, сорванцы.», обиженная уходила в комнату и нахмурив густые в растопырку брови, продолжала вязанье. А иногда за вязаньем, она почти бесшумно плакала. Мы кидались ее обнимать, спрашивали, почему слезы, вытирая их она говорила тихо: « так вспомнилось…» и ничего больше.Она не любила когда мы замечали ее робкие воспоминания.
Каждое утро бабушки было одинаковым, из года в год, и зимой и летом, она сначала открывала окна, потом шла по длинному коридору ленинградской коммуналки в ванну, умывалась, переодевалась, а потом, вернувшись в комнату, долго бормотала в восточный угол и кланялась, кланялась, кланялась... Все время просила об одном и том же, что бы мы все были здоровы, чтобы тем, кто умер, было хорошо. День заканчивался так же.
Она родилась когда был царь. Толи в 14, толи в 15 году, сама не знала в каком : « метрики потерялись»- вздыхала она. А в 74 она одна строила крыльцо в дачном доме. Соседи говорили про нее, шутя : «только петухи пропели, а Васильевна уже стучит». Так и жила, непереставая стучала, варила, носила, стирала, вязала, работала, нас нянчила…и никогда не жаловалась. И всегда много смеялась и еще пела. А еще боялась голода. И любила хлеб, ела его много, а когда он случайно падал, поднимала и целовала его. Она научила нас «не ставить хлеб на голову». А мы про блокаду спросили только раз, она начала рассказывать и не смогла закончить, заплакала…
Приходили боевые подруги, бабушка одевалась нарядно, готовила много. На стол ставила наливку. Они пили ее, смеялись беззубыми ртами и не жаловались, потом не виделись долго, а иногда доходили вести, что кто-то из них умер, тогда бабушка молчала весь день, без слез, сухая у нее была горесть.
А на даче, вечером, на построенном бабушкой крыльце, мы пили чай с конфетами «старт» и шоколадными «батончиками», ее любимые, и за чаем она придумывала, что еще надо построить или посадить.
Неутомимостью она болела.
А когда умер мой брат, молодой красивый парень, она выла и каталась по полу, а потом затихла и только иногда подносила насквозь мокрый платок к глазам, и на похоронах была как - будто чужая, в уголок усевшись среди молчаливой молодежи и страшной тишины рюмок, доносилось иногда еле слышное ее « господи….».И пришлось не ставить его фотографию в рамке и рюмку с хлебом, пришлось…Бабушка не верила.
А через несколько лет бабушка упала и не вставала до самой смерти, два года. Два года она звала по ночам своих подруг, молилась, пыталась встать и пойти кормить детей и все время просила хлеба, говорила, что ей холодно… И звала меня к себе поближе и говорила, что бы я карточки не потеряла и просила принести ей кусочек сахара. Иногда съедала только ложку супа, оставляя на потом, а иногда ела жадно и много. Я обнимала ее, она высохла. Она все время куда-то бежала во сне и падала с кровати. Умерла она пасмурным утром, близко к зиме, успев всех нас обвести последним взглядом и вздохом.
А я кричала, что не надо связывать ее рот и толкала руки близких от нее. На моих глазах умер герой.
зима опять... тянется долго, непростительно как и всегда. Однажды зимой умерла бабушка... Однажды зимой я стала еще более одна. Последняя связь с детством, через вкусные пироги и теплые носки потеряна навсегда, ее вязанье до сих пор пахнет ее руками. Однажды зимой все люди мерещились мне в гробах, белые и высохшие, и я первый раз была на пустынном зимнем кладбище и не пели ей птицы, не шелестели листья, этой зимой мне по-настоящему стало пусто...