Ш У Т О В К А М Е Н Ь
или
Тайна Святой Руси
Часть 1. МАХА
Глава 1 Иван Иванов
1.
Я мчался по низкому подземелью, падая и скользя по склизким камням пола. Я убегал из последних сил, животный страх гнал меня, как львица отбившуюся от стада антилопу. да чего там, он уже догнал, укрепившись в каждой клеточке агонизирующего тела. И только разум сопротивлялся.
Я бежал от женщин. Не знаю, сколько их было, три или двадцать три. Их победные визги летучими мышами отражались от стен подземелья .Я убеждал себя, что не надо бояться: это женщины, ласковые, нежные. Все, что сделают плохого – попросят сто баксов за работу. И тотчас гнал прочь из головы подлую слабую мысль жертвы, так как знал прочно: догонят – залюбят до смерти. Да, будет хорошо, очень хорошо, – но в последний раз.
Зачем бежать от счастья, если хорошо? Пусть миг, но миг ослепительный и яркий, за него жизнь отдать не жаль, воспаленную и постылую, как дупло зуба. Я остановился. Дышал часто, как пёс, с хрипами. В подземелье сырость и влажность, камнем давящая на легки . Во время бега приступом развилась бронхиальная астма. Нечем было даже задыхаться.
Я больше никуда не хотел. Конечно, это не самое комфортабельное место для принятия запредельной дозы блаженства. Но не все ли равно, в конце-то концов, где отдаться последней ослепительной вспышке – в теплой постели с нелюбимой, или на заплесневелых камнях подземелья.
Визг прекратился с моими шагами. Я прислушался. Гулко, одиночными ударами сердца, падали капли воды. Необъяснимо жуткое надвигалось оттуда, откуда я бежал. В голове на разные голоса вопили: « Хана!», « Они залюбят тебя до смерти!», « Это счастливая достойная смерть!»
Странно, я жаждал жить, но готовился умереть в ласковых объятьях. Кто из мужчин не мечтает о нежных прикосновениях ловких рук, умелых губ. Я уже сделал шаг навстречу необъяснимому, как в голове, голосом старшего брата, произнесли :
- Стукнись лбом о стену – это дверь. Спасешься!
Повелительно произнесли, да и размышлять было некогда. Я заорал и стукнулся лбом. Несильно так , голову все-таки жаль, но чувствительно.
Дверь не открылась. Точнее, не было никакой двери. Мокрые склизкие булыжники. Оттуда, откуда я пришел, уже явно веяло жутью, чьи-то каблуки стучали по камням, чавкали шаги по воде. Я отпрянул и ударился в стену, вложив в удар уж не знаю что: всю дурь или душу.
В голове зазвенели серебристые колокольчики. Со лба на глаза потекла кровь.
-Не получилось! – усмехнулся голос. – Прощай!
Вообще –то у меня не было старшего брата. Я отчаялся. Первой из-за угла вышла она. Я оттер кровь с глаз. На лице получилось нечто вроде воинственной раскраски индейца. Наши взгляды встретились, как противоположности.
- Маха! Ты? – сказал я и…
2. – Маха! Ты? – сказал я и вспомнил сон.
Обнаженная девушка сидела на кровати в ногах, и не мигая, смотрела на меня пристально, будто обдумывала тяжелую мысль.
На плече у неё – будто калёным железом клеймо - танцевал огонь, пожирающий коронованную жабу.
- Что это ? - провел подушечкой пальца по пламени. Любопытство распирало давно, а тут, спросонок, решился.
- Тату! На счастье!- голос ее переливался серебристыми оттенками – Тебе снился кошмар?
Её ладонь невесомым пером скользнула по груди. Я вздрогнул.
- Что с тобой? – другая рука нырнула под одеяло.
- Не убивай! – прошептал я, еще оставаясь во власти сна.
-Ты женишься на мне? – она откинула одеяло, губы умело двигались от плеч к животу… Я закрыл глаза. В темноте век колокольчики засеребрились, засверкали звёзды.
- Любимый! – шептала она, осторожно гладя. – Мой! Мой! Красивый! Отдай его мне! – прижималась щекой. – Я поставлю его в хрустальную вазу на подоконник. Каждое утро буду менять в вазе воду. Он будет цвести круглый год! Отдай мне его, милый!
Тем женщинам, которые гнались за мной по подземелью, нужно было то же самое.
- Нет! – простонал я. Но было уже поздно. Колокола били в набат, звезды в глазах взрывались фейерверком…
Мне никогда не везло с женщинами. Их кошачье равнодушие порождало во мне недоумение и досаду. Темными ночами, под ручку или в обнимку, они уходили с другими. Часами простаивал я перед зеркалом, пытаясь понять, чем те, с кем ушли, лучше меня, оставшегося на берегу, почему женщины не замечали, избегали, сторонились меня? Я был высок, широкоплеч и мил на морду лица, но они в темноту, наполненную стрекотом кузнечиков и кваканием лягушек, уходили с другими.
Может быть, они чуяли во мне опасность, нечто, что заставляло их избегать близости со мной – способность любить, любить по-настоящему.
Так что к двадцати годам, я являл собой вырождающийся тип девственника. Пацаны меняли баб, как перчатки. Счет их реальных побед зашкаливал за сотню, виртуальных – набегал к тысяче. Многие побочным эффектом обзавелись детьми и женами, триппером и хламидиозом, а я…
Я лежал и стонал на диване кайфа, забыв институт и маму, перепутав день и ночь, сон и явь, дни недели в календаре.
- Я люблю тебя! – шептал я. И ведь я любил её! Или казалось, что любил? Но ни одно ли это и то же! Она показала мне звезды во мраке. И было плевать, что она первой проявила ко мне интерес, - сам бы никогда не решился познакомиться, - и чуть ли не силой затащила в постель.
Я не верил друзьям. Она переспала со всем институтом, говорили они, уж с потоком точно. В очереди я крайний. Но для меня махиного прошлого не существовало, а по тому, как она вела со мной, я уяснил твердо: рассказы друзей и шепоток товарищей – бредни завистников.
Она не давала мне.
Вот уже двенадцать дней нашего знакомства я купался в блаженстве. Она делала все, я испытал на себе утонченные ласки, она даже целовала мне пальцы на ногах, царапала спину и душила почти по-настоящему ( кто испытал, тот знает.) Всякий запрет был отменен, но – секса не было.
- Женись! – отвечала Маха на мои домогания.
- Женюсь! – обещал я, доведенный до исступления. – Прямо сейчас!
И я бы женился.
- Сейчас не надо! – великодушничала она всегда откуда-то снизу. Я испытывал извержение блаженства. Били бубны. Звенели в ушах литавры. В глазах сияло солнце. Тысяча солнц…
Мы сидели на кухне, пили кофе. В голове моей не прекращалось сладкоголосое пение. Маха потянулась. У нее была гибкая, точеная фигурка. Я попытался обнять. Маха отстранилась.
- Поедем к Святым местам! – сказала она - Исповедуемся перед свадьбой.
Я ложкой добавлял молоко в кофе. Ложка выскользнула из рук, стукнула о пол. Капли молока разлетелись по паркету. Набожности за Махой не замечалось за все недолгое время нашего знакомства, а потому я , дурашливо округлив глаза, поддакнул:
- Кагорчику попьем, просвирочкой закусим!
И тотчас осекся под ее чужим – утренним – взглядом.
- Мне голос был! – Тихо сказала она. – Там нас обвенчают.
Назвала место: Свято-Кедринский монастырь, что под Окоемовым, возле Шутовой горы.
И улыбнулась отрешенной улыбкой, мне не предназначенной.
Уже уходя, она обняла меня как брата.
- Знаешь, у нас будет ребенок!
- Уже? – спросил я, глубоко вздохнув, закрывая глаза. В голове мелькнуло обрывочное видение: пухлые косолапые карапузики шагали в звенящую ночь.
Она поцеловала меня в лоб, как покойника, и, закрывая за собой дверь, сказала:
- Малыш будет похож на тебя!
3. Малыш будет похож на меня! Похож на меня! - прыгал я по комнате, радость зашкаливала.- У нас будет ребенок! Мальчик! А может девочка. Если девочка похожа на папу, значит, счастливая. Я летел по ступенькам блаженства к ослепительному сиянию счастья! И всё-таки мальчик! Любимая женщина родит сына! Ивана Ивановича! Ванечку!
Ванечку- кукушонка. На очередной ступеньке я слегка протрезвел от шальной радости, взглянул вниз, правде в глаза. Внизу зияла пропасть. Так не бывает. У женщины не может быть ребенка от мужчины, с которым она не спала. Минет, петтинг не в счет, с пробиркой не бегали. Значит, ребенок чужой. Я мысленно перебирал кандидатуры добрых друзей и ответственных товарищей, сокурсников и собутыльников, младших научных сотрудников и старых пердунов из профессорского состава.
Но Маха не могла обмануть. Те счастливые дни нашей любви, она ни разу не солгала, была предельно искренна со мной, настолько искренна, что я предпочел не задавать лишних вопросов о её прошлой жизни. А она сказала, что малыш будет похож на меня. Не в этом ли суть? Не важно кто отец, главное, на кого похож. У ребеночка будет моя внешность, повадки, жесты, привычки. Не знаю, как так может получиться, но у меня нет оснований не доверять Махе, ведь наши отношения с самого начала строились на предельной искренности друг к другу.
Я позвонил маме, сказал, чтобы готовилась стать бабушкой. По ответному молчанию в трубке, я понял: мама онемела от радости, отключил телефон и отправился в « Карусель», купить бутылку вина, чтобы отметить событие. По такому поводу я решил пропустить занятия в институте, но, выходя из подъезда, наткнулся на знакомого прапорщика Кривчикова, преподавателя военной кафедры. И ты, Брут! Маху сторожишь?
Маленький плюгавый Кривчиков покашливал, переминаясь, или переминался, покашливая. Как не хотелось мне, чтобы он был отцом моего ребенка!
- Иванов! Иван Иваныч? – спросил Кривчиков, будто видел меня в первый раз. Я остановился. – Вам надлежит срочно прибыть на кафедру.
- Разве сегодня вторник? – занятия на военной кафедре проходили в институте строго по вторникам.
- Срочно! – усмехнулся прапор, будто знал что-то обо мне постыдное, сунул в руки скомканный листок и, развернувшись, пошел прочь. Фигура его сзади являла образец армейской выправки, но я, глядя в спину Кривчикова, подумал почему-то с горечью о Махе.
4. Скомканный лист оказался повесткой, с отксеренным слепым текстом, неразборчивой подписью с завитками и круглой печатью.
« Явиться… кабинет № 13»
Повестка попала не по адресу. Мало ли в городе Ивановых. А отсрочка на время учебы в Универе? И почему на кафедру, а не в военкомат?
Ощущение того, что вся эта бодяга с повесткой - недоразумение, не покидало меня вплоть до двери кабинета номер 13 военной кафедры Гумунитарного Университета. Вот и парень из моей группы Мамед, гордый сын гордых жителей гор, вышел в одних трусах из-за этой двери в коридор, прислонился к холодной стене и, мечтательно блуждая глазами, простер вверх руки.
- Вах!
- Что – вах?– переспросил я. Где это видано, чтобы сыновья гордых жителей не доучивались в институтах, гремели в армию. Денег у них что ли нету?
- Какая женщина! – Мамед причмокнул чувственными губами. – Секретарша! Белая, сладкая, как рахит- лукум.
- Рахат. – поправил я. Но Мамед не понял.- Что сказали?
- Не помню. Стоял и чувствовал. Любовь поднимается в моем сердце!
Я усмехнулся:
- Это не в сердце поднималось, Мамед! И не любовь!
- Эх, Ваня! – Мамед укоризненно покачал головой. – Вы, русские, никакого уважения к женщине не имеете. А я стоял, и глаз не мог отвести.
- А потом?
- Потом? Что – потом? Потом мне сказали: можешь идти! Я сказал: конечно, могу! Всегда могу! Несправедливо! – Одеваясь, Мамед сокрушенно качал головой. - Я здесь, она – там!
Там, за дверью сидели волхвы. Один в форме подполковника, уставший и с красным носом, держал в руках веточку смирны. По левую его руку, весь какой-то угловатый, словно топором обтесанный, лысый и мелкий прапор Кривчиков дышал на ладан. Третий дар прятала в дамской сумочке главврач районной больницы – женщина пятидесяти лет в белом накрахмаленном халате поверх делового брючного костюма.
Сбоку, склонившись над письменным столом так, что, закрыв лицо, упала белая прядь волос, стучала по клавишам допотопной пишущей машинки Мамедова секретарша.
- Так-с! – Подполковник взял в руки папку – Иванов Иван Иваныч!
Я кивнул. Секретарша подняла голову. Я понял Мамеда. Блондинкой она была крашеной, но эффектной: на простоватом, на мой вкус, типично мариэльском личике ярко крашенные губы вампирши и голубые, как море, глаза. Вах!
- Двадцать лет и три месяца! – зачитывал подполковник моё личное дело. « И три дня!» - подумал я. Подполковник запнулся, внимательно посмотрел на меня, затем снова уткнулся в папку.- Это необязательно! – пробормотал он. «Ух, ты! »- удивился я. Полковник продолжил.- Студент пятого курса краеведческого отделения Гуманитарного Университета.
В эту секунду дверь номер тринадцать распахнулась, и в помещение вошло четверо. Одеты они были просто и странно: в черных, похожих на монашескую рясу, плащах. Капюшоны скрывали лица. Мне показалось, что вокруг стало как-то мрачней и прохладней.
Голос подполковника дрогнул, он часто заморгал глазами, будто собирался заплакать, указал вошедшим на пустые стулья у окна. Четыре стула. Значит, их ждали. Когда они проходили мимо, я слышал, как шуршали их плащи, и почему-то панический страх овладел всем моим существом. Усевшись, они кивнули подполковнику, как бы разрешая продолжить. Я посмотрел на остальных членов комиссии. Главврач, видимо, понятия не имела о вошедших, настолько явно читалось удивление на её лице. Прапор же испуганно сполз чуть ли не под стол, так что только блестела лысина, покрывшаяся бисеринками пота.
Подполковник прокашлялся.
- По новому Закону о воинской обязанности, принятому Государственной Думой, отсрочка, предоставленная вам на период обучения, должна быть отменена! –
-« Не доучусь!»- внутри будто оборвалось. Я подумал о маме. Она этого не переживет.
- В связи…- продолжил подполковник, но главврач прервала его на полуслове.
- Извините за бестактность, - обратилась она ко мне. – Вы девственник?
Я медленно багровел, как закат. От кончиков ушей до плеч. Я ожидал любой вопрос, но этот. Какое отношение к службе в армии имеет …
Секретарша прекратила печатать, взглянула на меня с неподдельным любопытством.
- Отвечайте, призывник! – приказал подполковник.
Я низко склонил голову и прошептал, как можно тише:
- Так точно…- моля Бога, чтобы девушка не услышала.
- Но как вам удалось? В наше время до двадцати лет!.. Простите – главврач смутилась. –Я хотела спросить, почему? Вы больны?
- Нет.
- Может, вас не интересуют женщины?
Я взглянул на секретаршу, та задумчиво грызла карандаш, кивнул головой, интересуют, мол, и тяжело вздохнул.
- В чём же дело? – не унималась главврач.
- Отвечайте, призывник!- полковник уже приказывал мне, как родному.
- Я…не могу…- выдавил я – не хочу…просто так.
- В смысле? – до того молчавший Кривчиков гоготнул. Он вылез из-под стола достал из кармана носовой платок и промокнул лысину. – Предпочитаешь за деньги?
- Предпочитаю по любви! – тихо, но твёрдо сказал я и вспомнил Маху.
Воцарилась тишина. Даже прапор сглотнул усмешку. Даже стало слышно муху на подоконнике, пробудившуюся от зимней спячки. Подполковник взглянул на капюшоны, и, словно вторя мне, так же тихо, как душевнобольному, произнес:
- Призывник Иванов! Подождите за дверью. Вас позовут.
Ожидание всегда томительно, а в этих странных обстоятельствах… Пустой коридор, и я один, раздетый до трусов. За окном светило весеннее солнце. Текли еще робкие ручейки. Мои вещи, небрежно брошенные на кресло и кроссовки на полу, напоминали внезапно исчезнувшего из одежды человека. Я понял, я завидую этому человеку, мне тоже хотелось в тот миг исчезнуть, пропасть из коридора туда, за окно, где бурлила жизнь, где в сторону Борисоглебского монастыря ехали машины, где на обочинах серел снег, а по тротуару толкала коляску мамочка. Но…
Дверь комиссии судьбоносно заскрипела, маленький прапор с топорным лицом, ухмыляясь, позвал:
- Заходи, девственник!
Ненавижу детей – подумал я
Взгляд секретарши выражал многое, но мне, неискушенному, требовался перевод. Главврач смотрела на меня по-матерински, со слезою во взоре. Капюшоны сидели истуканами, создавалось впечатление, что их не было в кабинете вовсе. Подполковник высморкался в носовой платок. « Уж не прапор подарил?- Мелькнула мысль. Он взял со стола листок, зачитал:
- Призывник Иванов Иван Иваныч!
- Я!
- В связи с оборонными задачами и стратегическими целями в деле защиты Отечества, вы полностью освобождаетесь от несения срочной службы в рядах вооруженных сил России.
Я не понял. Взглянул на подполковника, на капюшоны, заметил, как те дружно кивнули.
- Можете идти!
- А… - я растерянно переминался с ноги на ногу. Люди платят огромные деньги, чтобы откосить от армии, гниют в больничках, а тут…
Подполковник вышел из-за стола, приблизился, обнял за плечи.
- Иди, сынок! Тебя найдут, когда понадобишься! - протянул повестку.
«Кто найдет? Зачем?» - хотел спросить, но вдруг сбоку, из-под капюшона, хриплый и властный женский голос произнес:
- Ты понадобишься раньше, чем лишишься самого ценного, что есть у тебя!
Капюшоны встали и направились мимо меня к выходу. Опять охолонуло ужасом. Я заметил, когда за ними захлопнулась дверь, все вздохнули с облегчением.
- Что есть у меня самого ценного, чего я должен лишиться - спросил я.
- А ты не понял? – гоготнул Кривчиков и презрительно сплюнул на пол. – Целка!.
Я покачал головой.
- Вот и подумай, сынок! – подполковник всё также обнимая меня за плечи, проводил до дверей и выставил в коридор. – Подумай!
5.
Я брёл в сторону городского Кремля. Военная кафедра располагалась в Дальнем корпусе, всего в ста метрах от главного здания Университета, и можно было бы успеть на последнюю пару, но повестка с круглой печатью позволяла не ходить на занятия.
Странная, надо сказать, печать. Весёленькая для военкомата. Слишком четкая на фоне слепого текста повестки. Я достал повестку из брюк, еще раз рассмотрел печать. В зелёном круге вокруг огня пожирающую черную розу то ли четыре лягушки, то ли четыре жабы в коронах. Одна из жаб преломила лапами стрелу. Что-то мне напомнила эта печать, но мимо проехал автомобиль, обдав меня каплями грязи из лужи, и напоминание мигом выветрилось, как легкий хмель. Я хмыкнул, неопределенно пожал плечами – какое отношение ляги имеют к военкомату – и, засунув повестку обратно в карман брюк, двинулся дальше.
Ощущение того, что теперь, с сегодняшнего дня все будет по другому не покидало меня с того самого мига, когда четверо в капюшонах прошли мимо. Но что – всё, как – по-другому? – я знать не знал и ведать не ведывал, а ощущение вот переполняло – как вода ведро – вздресь.
И кто эти четверо в капюшонах , почему от них веяло каким-то доисторическим ужасом – от которого у подполковника вставали волосы дыбом, а у прапора проступала на лысине испарина. Ответов не находилось и только с каждым шагом, удаляющим меня от военкомата, становилось ясней и ясней:
Они приходили по мою душу!
Это они заставили комиссию освободить меня от несения срочной службы в рядах Российской армии. Если вдуматься в каждое слово – круто! Четыре человека в капюшонах волей своей останавливают маховик огромной машины, коей является призыв в армию, ради достижения своей какой-то цели. Но какой? И зачем им я? Для них важным было то, что я девственник. Ну и что? Мало ли в России девственников в двадцать лет. Хорошо, пусть мало, но все равно – тысячи. Почему я?
В связи с оборонными задачами и стратегическими целями в деле защиты Отечества…- голосом подполковника прозвучал в ушах ответ, будто служивый шел рядом.
Влип ты, целка! – и прапор теперь будет вечно со мной.
Чтобы отвязаться от навязчивых видений, я попытался представить секретаршу. Девушка мечтательно грызла карандаш. « Вах!» - мысленно ответил я всем троим.
Я спустился по Большевистской улицы на Никольскую, прошлепал мимо трактира « 4 короны», и вышел на Дворянскую к скульптурной группе « Городские жители», что возле
Георгиевских ворот Кремля.
Город в котором я жил носил имя основателя князя Всеволода Большое Гнездо и являл до недавнего времени типичный образец уездного городка, главной достопримичательностью которого была историческая пыль. К 1000- летнему юбилею город преобразился до неузнаваемости. Построены и отремонтированы дома, магазины, Дворец Спорта, фонтаны, даже целые площади. Вот и городские жители были отлиты из бронзы в обычный человеческий рост, как типажи горожан 19 века: купец с купчихой, дворянин с дворничихой, крестьянин, направляющийся в Борисоглебский монастырь, учительница с книгами в руках и мещанка-огородница с полными корзинами, сопровождаемая котом.
Я подошел к коту, потер блестевшие от частых прикосновений сначала нос, затем хвост и загадал желание. Говорят, примета работает, и если потереть сначала нос, затем хвост, а не наоборот, желание обязательно сбудется. Я потер еще раз, чтобы сбылось поскорее.
Желание у меня было одно.
Ха, сказали бы многие, нашел проблему! Если ты не урод, найди девку и трахни! Вон их сколько, сами на шею вешаются.
Я не урод, ответил бы я многим. Высок ростом, недурен, зеленоглаз.
Но я урод, во что признался бы немногим. Мужик должен прыгать на все, что шевелится. Это нормально, это природой заложено. Он самец, он должен успеть наделать как можно больше потомства, чтобы продлить свой род, прежде чем погибнет в очередном бою за очередную самку.
Я не могу на всё, что шевелится. Мало того, не могу даже, если испытываю симпатию. Мне надо по-любви. Еще хуже – по любви взаимной. Не более, не менее.
Это даже не диагноз. Это экспонат из кунсткамеры, познакомьтесь: ваш покорный слуга.
Если объяснить другими словами: я избранный. Я всегда это чувствовал, даже когда сидел на толчке в туалете. И вот теперь в военкомате нашел этому подтверждение. Избранный. Но для чего?
Мне захотелось все им испортить. Я не знал кому – им, понятия не имел, что – все?. Но испортить захотелось жутко и неотвратимо. Наверное, это в характере русского человека.
Я решил пойти в Университет, разыскать Маху и повернул назад. Мимо городских жителей, которые теперь мне почему-то напоминали застывших в колдовстве несчастных.
Я люблю тебя, Маха, думал я, и это прекрасно! Я обещал на тебе жениться! Ты хочешь родить ребеночка, похожего на меня, а значит, ты меня тоже любишь!
И как я раньше-то не догадался об этом. Откровение не ждешь, о нем не думаешь, а оно окатывает тебя неожиданно и просто, как простая вода из ведра, выплеснутая хулиганистыми пацанами с балкона, под которым ты прошел.
Маха любит меня! - готов был кричать, как песню. Поэтому она и не давала мне, так как любовь выше секса, и подумать только, всего лишь минуту назад, я не понимал этого и был не достоин ее любви!
Но сперва я решил зайти домой и проверить, может, она дома, уютно вяжет пинеточки будущему сыну, ведь у нее есть ключи от моей квартиры. Наш город мал и через пять минут, прыгая через две ступеньки, я поднимался на свою лестничную площадку.
Дверь в квартиру была не заперта. « Маха, я люблю те…» - закричал и осекся я. В квартире никого не было. Только записка на журнальном столике, рядом с телефоном
« Дорогой! Я ухожу. Навсегда. Прости меня и не ищи. Прощай! P. S. Щи на столе.»
Я громыхал пустыми кастрюлями, хотя Маха никогда не готовила. Но может это прощальные щи? Щи не ищи. Я проверял трижды, как в сказке. Щей на столе не было. Ушла! Но почему? Ведь я люблю тебя, Маха!
Почему то явственно вспомнилось лицо прапорщика Кривчикова : « Влип, целка!»
Я выбежал из подъезда и побежал в университет.
На проходной меня ждала мама.
- Мой очаровательный сын! – сделала она шаг мне навстречу и в нерешительности остановилась, так как знала, что я не любил проявлений материнских нежностей на людях.
- Мама? Ты что здесь делаешь? – спросил я. – Я хорошо учусь и не прогуливаю занятий! – я уже хотел пройти мимо, но мама тронула меня за манжету куртки
- За тобой гонятся, мой очаровательный сын. – в глазах ее стояла печаль. – я только что из твоей квартиры. Там все перевернуто вверх дном.
- Я искал щи.
- Не наговаривай на себя. Твои детские фотографии порваны в клочья, мой очаровательный сын. Исчезла та, где ты новорожденный в роддоме.
- Кто же гонится, за мной, мама?
- Не знаю, сынок. Может быть отец твоего будущего ребенка.
- А это ты знаешь?
- Может быть…
Она все-таки обняла меня и дала белый пакетик, похожий на сахарный песок.
- Что это?
- Яд. М.б. мухоморы. Доза слона.Он тебе пригодится, но не сейчас. А сейчас , иди.- она простерла руку надо мной, будто благославляла. Я сделал шаг и очутился по ту сторону проходной.
6. Второй раз за несколько часов я шел по коридору военной кафедры, и казалась она мне отчего-то дико пустынной, словно все срочно ушли на фронт. И секретарша. Сестрой милосердия.
Я открывал двери, за ними открывалось ощущения только что: только что, минуту или две здесь были люди, перебирали чьи-то дела, копались в архивах, работали на компьютере. Теперь за дверями не было никого. Не было и тех, кого я искал. Вот и тринадцатая дверь. Я толкнул ее и вошел внутрь. Пустая кафедра. Столы с папками дел на них, печатная машинка секретарши. Четырех стульев не было. Он стоял у окна , спиной ко мне, лысый прапор. Он смотрел за окно, и услышав за спиной мои шаги, нехотя обернулся. В руках его была черная роза, которую он нервно нюхал.
- Говори, где она? – я схватил его за грудки.
Печаль целого народа стояла в глазах прапора. Он втянул носом аромат розы.
- Ушла! Была и ушла. Сказала, что лучше тебя ей никого не найти!
Ревность как то ослабла с этими словами. Я понял, что на верном пути. Я отпустил прапора, проследил его взгляд, надеясь разглядеть за окном ее. Только молодые мамочки, катающие по тротуару коляски. « Может, она пошла на лекцию» - подумал я и нюхнул розу. Уходя, я взглянул Кривчикову в глаза. В них народная печаль сменялась скукой. Может, дать ему яд? – подумал я, но тотчас мне стало жаль яду. Не поможет.
7.
Лекция уже кончилась. Доцент, предпенсионного возраста, увидев меня, как-то странно посмотрел на меня сквозь очки. Казалось, он посмотрел сквозь меня.
- Прогуливаете, занятия, молодой человек! – в голосе его сквозила укоризна.
- У меня повестка! – показал я ему листок с жабами. Но было все равно как-то неловко.- Простите, профессор, - спросил я. – я ищу любимую женщину. Была она здесь?
Доцент так близоруко щурился, что, казалось, очки с толстыми линзами ему только мешали. Для него, наверное, все женщины были на одно – расплывчатое – лицо и различал он их только по голосам. Ответить профессор не успел.
Кто-то с силой потянул меня за рукав. Я обернулся. Моя одногрупница Маруся жестом показывала, чтобы я следовал за ней. Мы прошли в угол коридора, чтобы никто не мог мешать нашему разговору.
Маруся с первого курса была влюблена в меня. Умная, добрая. Почему бы не сделать ответный шаг, полюбить ее и скинуть с себя бремя девственности. Но… маленькая голова на длинной змеиной шее, редкие лошадиные зубы и большие, как у черепахи, очки останавливали меня. Причем, года два назад я в отчаяние одиночества уговаривал себя полюбить ее, не виновата она, что природа не наградила ее очаровательной внешностью, душа, говорил сам себе, душа ее должна быть прекрасна…Видимо, плохой из меня был гипнотизер. Моя душа любить ее душу просто так, без тела отказывалась.
- Иванов! – Маруся всегда смотрела на меня огромными от восхищения глазами. А может так казалось из-за диоптрий. Вообще, она бы составила прекрасную пару доценту, только что-то у них не срослось даже на стадии узнавания.Потому, наверное, что для доцента все женщины были на одно – расплывчатое – лицо, а Маруся из всех мужчин видела только меня. – Беги, Иванов! За тобой идут!
Кто? Чего мне бояться!
- Вот! – она показала мне какие-то фотокопии. – В этом году при раскопках были найдены берестяные грамоты. Я сняла с них копии. Там все про тебя написано.
Я протянул руку к фотокопиями, но она спрятала их за спину, словно дразня меня.
- С чего ты взяла, что за сотни лет написано про меня? – я готов был покрутить пальцем у виска.
Маруся сняла очки. И перестала быть похожа на змею с лошадиными зубами. Скорее на земляного червяка из какого-то мультфильма.
- Не за сотни – за тысячу. Ты ведь девственник? – спросила она тихо. И прочитав в глазах ответ, добавила: Беги! Тебе надо найти их, прежде чем они не нашли тебя!
- Что за бред… - начал я, но Маруся тоном прокурора пресекла меня. – Беги! Прапорщик Кривчиков мертв. Его отравили.
- Что? – наверное только в этот момент я понял, какой оборот набирает мое дело. – А Маха? Ты видела ее?
- Только что! Перед тобой. Она сказала, что вы будете венчаться. Счастливая.
8.
Венчаться? Я решил идти на вокзал. Маха сказала, что мы поедем в монастырь. Значит, большая вероятность того, что я ее встречу на вокзале. А все эти записки про прости- прощай – для отвода глаз. Вновь с Большевисткой на Никольскую, мимо бабы с котом, момо Кремля с величественным Успенским храмом, я вышел к вокзалу. Диктор объявляла посадку на экспресс до Москвы с платформы № «. Толпа спешила к этой самой платформе. Я влился в толпу, не понимая, зачем. Толпа пронеслась по платформе, ни один человек не сел в экспресс, толпа спустилась в подземелье, которым оканчивалась платформа. За турникетами, как в метро, пыхтел черный, блестящий свежей краской паровоз времен Великой Октябрьской революции. Пассажиры, толкаясь и матерясь, совали в турникеты билеты и рассаживалась по четырем вагонам . Я засуетился, шаря по карманам в поисках лишнего билетика, хотел развернуться и бежать в кассу, но контроллер поманил пальцем.
- Малыш будет похож на меня! – сказал я, контроллер понимающе улыбнулся и пропустил. Все спешили, только одна девушка одиноко стояла на перроне. Взгляд мой равнодушно скользнул по ее фигурке, одетой в длинное до пят, платье, я бы прошел мимо, но девушка шагнула навстречу и взяла за руку.
- Наконец-то! Я думала, ты опаздал! Пойдем, надо успеть занять места!
- Маха?- удивление мое было не меньшим того, когда она сказала о ребенке.
- Я не Маха, я – Мария. Зови меня так. – сказала она и первая полезла в вагон.