По обе стороны колючки. Женский лагерь. Honolulu Moon
Сам посёлок Ерцево был железным сердцем Карлага, от него шла артерией железнодорожная ветка, на ней тромбами – лагпункты. Кроме номера почтового ящика, у каждого – название, иногда имеющее явные финно-угорские корни: Ширбово, Совза, Чужга, Лухтонга… Остальные наименования более-менее прозрачны: Боровое, Мостовица, 37-й, Круглица.
Круглица… О ней стоит сказать несколько слов. Долгие годы на Круглице был легендарный женский лагерь (там, по свидетельствам очевидцев, отбывала часть срока в далёкие теперь уже годы певица Лидия Русланова ).
Располагался лагерь рядышком с железнодорожными путями - на холмах. Из окон пятьсот весёлого рабочего поезда (два-три обшарпанных пассажирских вагона, один почтовый) содержимое зоны было видно как на ладошке.
О дерзких зэчках ходили жуткие легенды: мол, бедным солдатикам-охранникам к ним не войти – и грудь им наглые бабы показывают, и обниматься лезут.
А летом к каждому поезду – ходил он через Круглицу два раза в сутки, и его появление становилось событием – лихие зэчки выходили с аккордеоном и под него наяривали весёлые песни.
Ах, с каким азартом пели эти юные и не очень женщины! Как жизнерадостно смеялись – солнцу, что ли, радовались?
И даже самая печальная песня в их устах была через край полна весёлого злого отчаянья. Для местных это был импровизированный десятиминутный концерт, тревожащий душу смутной мечтой о красивой жизни, где есть любовь, поцелуи, дальние страны…
Так и смотрели друг на друга:
с одной стороны колючки – пассажиры убогого поезда,
с другой – взобравшиеся на тесовые крыши-скаты картофельных ям, уходящих глубоко в землю, - одинокие женщины.
И веселиться, если честно, поводов было одинаково мало и у тех и у других.
Но – ослепительное горячее солнышко, но – серебряно рыдает аккордеон в руках женщины с кудрявыми, распущенными по плечам волосами, но – песня, звонко-счастливо-отчаянная – бьёт по сердцу:
Колёса, колёса, колёса стучат, говорят на бегу,
Месяц за тучи зашёл.
Как я хочу, я хочу, рассказать не могу,
Как мне с тобой хорошо… -
Вот она, эта песня… Я нашла её в сети. И в момент – резкое погружение в т о состояние. Тревоги и любви.
Хотя слушаю я песню в не слишком совершенном исполнении, да и поёт её мужской голос… (вот ссылка, читатель, если захочешь: http://music.lib.ru/k/kulikow_s_k/alb3.shtml - здесь можно найти «Колёса» в исполнении Сергея Куликова).
И не аккордеон рыдает – звенит гитара. То исполнение было лучше. Или это мне кажется – оттого что в детстве трава зеленее, дождь дождливее, да и метель метельнее?
Сколько сердец должно было содрогнуться за годы, чтобы и сегодня каждый слышал в простых наивных словах своё отчаянье, свою нежность, своё «не вернёшь»!..
«Автор текста и музыки неизвестен», - написано на странице. Да, имя – неизвестно. Но душа автора пульсирует в сбивчивом ритме, в бесхитростном слове…
А искры вылетают из топки паровоза
И, где-то замирая, гаснут у столбов.
В глазах твоих тревожных уж вспыхивают слёзы,
А губы шепчут: "Что же делать мне с тобой?"
На тихом полустанке сойду через двадцать минут,
Поезд умчится с тобой.
Лишь огоньки, огоньки на прощанье мелькнут,
В сердце останется боль.
А искры вылетают из топки паровоза
И, где-то замирая, гаснут у столбов.
В глазах твоих тревожных уж вспыхивают слёзы,
А губы шепчут: "Что же делать мне с тобой?"
Быть может, сойдёшь ты со мною вот в этой глуши,
Поезд умчится, пускай!
Чтоб не сказал, не сказал на прощанье: "Пиши!"
Чтоб не сказала: "Прощай!" –
…Рявкал паровозный гудок, кинжально рассекая время на счастливое «было» и безжалостно-серое сегодня. Поезд трогался. А песня рвала душу. И аккордеон пел,
пока поезд не скрывался за поворотом.
……………………………………………………………………………………………
Потом Круглица стала местом ссылки «тунеядок», внесших немалую смуту в патриархальные северные семейства: не один мужичок завёл себе юную полюбовницу. Девки были видные и голосистые, как на подбор. Они там коров доили, свиней откармливали да картоху растили. Кое-кто так и осел на севере. Детей наплодил.
Ещё позже на Круглице создали колонию-поселение, где в одной комнате могли проживать, например, проворовавшийся директор совхоза и вор с высшим образованием, не один год благополучно кравший со товарищи в Питере картины Малевича и переправлявший их за границу.
Стальные щупальца с клеймом «1937» тянулись всё глубже в тайгу, чтобы смести её с лица земли к концу двадцатого века подчистую.
А люди, которых дьявольской метелью занесло в дикие для них экзотические места, - сейчас я не про уголовников, читатель, – я про тех, на чьём месте могли оказаться и мы с тобою, если б карта судьбы легла иначе, - люди умудрялись здесь жить, любить, рожать детей, смеяться.
Бывший студент Фрид, москвич (после освобождения он приедет в Ерцево с режиссёром Миттой искать натуру для съёмок фильма, действие которого происходит в Сибири), гулявший по карлаговским лежнёвкам в тридцатые, пишет в своих воспоминаниях, что Чужга, например, в его памяти ассоциируется с гавайским вальсом-бостоном:
Honolulu moon, now very soon
Will come a-shining
Over drowsy blue lagoon...
Странно, конечно, на первый взгляд. Но если вспомнить, что автор был молод и полон жизни – ничего удивительного. И над Гонолулу, и над Мостовицей луна одна…
Тот же Фрид рассказывает, что друзья не раз досадовали на него за приятные воспоминания о лагере : «Тебя послушать, так это были лучшие годы вашей жизни. Писали стихи, веселились, ели вкусные вещи...».
А что! И веселились. И любили. И стихи писали. И тот же Фрид в лагере впервые ананаса с хурмой попробовал. Ананас мама прислала. Хурмой друг-грузин угостил.
Когда в ерцевской зоне показали американский фильм из жизни Иоганна Штрауса «Большой вальс», зэки, которые сначала ворчали – мол, лучше бы хлеба прибавили – были потрясены.
Но послушаем одного из зрителей:
«…фильм — полный дам в турнюрах, мужчин в жилетах в обтяжку и жабо, сияющих люстр, сентиментальных мелодий, танцев и любовных сцен — окажется для меня почти образом потерянного рая былых времен. Я еле сдерживал слезы и чувствовал, что весь горю; сердце стучало и подкатывалось к горлу; я трогал холодными руками пылающее лицо. Зэки смотрели фильм не шелохнувшись; в темноте я видел только широко раскрытые рты и глаза, жадно впитывавшие все, что происходило на экране. «Какая красота, — взволнованно шептали зэки, — живут же люди» (вспоминает Герлинг).
Человек везде остаётся человеком. Душа-то свободна! Её-то «два красивых охранника» ни под каким конвоем «из Сибири в Сибирь» не поведут!
«…Сегодня исполнился год, как меня нет с вами. Год тому назад мне казалось, что все потеряно, что жизнь сломана. Теперь я верю в то, что жизнь только начинается, что все впереди..." – пишет отцу и матери из Ерцева в 1950-м двадцатипятилетний зэк, которому суждено через много-много лет оказаться в Австралии. И ещё – он же: «…Я открыл окно, и свежий утренний ветер принес аромат леса и тишину, нарушаемую лишь звонкими голосами птиц. Солнце медленно всходило над крышами бараков... И голос истины - он слышен только в тишине".