Мой отец прошел всю Великую Отечественную войну, что называется, от первого до последнего дня и закончил ее в Берлине, расписавшись на Рейхстаге.
Сначала служил он на самоходках, потом на танках. Не единожды горел в танке и многократно был ранен. Истории про выдернутую из гранаты чеку и про то, как приходилось бежать перед танком, когда механик-водитель впадал в шоковое состояние или был ослеплен дымом, он рассказывал мне за долго до того, как появилась книга Вадима Кожевникова «На войне, как на войне».
Последнее, самое тяжелое ранение он получил уже в Берлине, в Трептов-парке 30 апреля 1945 года.
Несмотря на то, что мой отец был старшиной (нашивки на его погонах были в виде буквы «Т» - теперь таких уже нет), он очень долгое время исполнял обязанности начальника связи танковой бригады. Его даже несколько раз представляли к присвоению офицерского звания, но он каждый раз отказывался, поскольку собирался после войны демобилизоваться и идти доучиваться в институт, откуда был призван осенью 1939-го со второго курса. Став же офицером, он был бы вынужден, как он считал, служить и дальше, чего он не планировал. Правда, планам этим не суждено было сбыться, и после войны он прослужил еще тридцать лет (вот опять, - так «сложилась судьба», но это уже совсем другая история).
30 апреля 1945 года их бригада, совершив марш-бросок и успешно развив наступление, довольно глубоко вклинилась в немецкие порядки, захватила плацдарм в Трептов-парке и, воспользовавшись коротким затишьем после боя, устроила небольшой привал.
Пообедав, народ немного расслабился (оно и понятно, - уже и до Рейхстага было рукой подать!) и решил малость передохнуть или завершить самые необходимые дела – «кто кивер чистил, весь избитый, кто штык точил, ворча сердито, кусая длинный ус…».
Мой отец забрался под танк и там задремал…
Видимо, произошла какая-то нестыковка между родами войск, но, как только танкисты расположились на отдых, налетела наша авиация и начала ожесточенно их бомбить.
Они пытались развернуть знамя, каким-то образом продемонстрировать звезды на броне, но ничего не помогало. Сами же они ничем ответить или просто даже защититься не могли, - не стрелять же по своим! А летчики, пользуясь безнаказанностью, выкладывались по полной программе, смешав все с землей.
После первого же взрыва что-то горячее шлепнулось отцу в живот и раскроило его от правого бока до конца левых ребер. Сквозь дрему он даже слышал, как этот осколок шелестел в ветках деревьев, но увернуться от него не успел.
Боли он не чувствовал. Просто было удивительно, что из живота при малейшем движении начинали вываливаться все внутренности.
Тело как-то сразу обмякло, и сил хватало только на то, чтобы лихорадочно запихивать стремящиеся наружу кишки обратно в живот и попытаться позвать своего ординарца (как исполняющему обязанности старшего офицера ему был положен ординарец, каковым был такой же старшина, как и он сам). Но в связи с бомбежкой все тоже бросились под танки, и ординарцу было не только не вытащить отца из-под танка и оказать ему первую помощь или отправить в медсанбат, но и даже не пробраться к нему.
Когда закончилась бомбежка, и отца все-таки доставили в медсанбат, прошло уже около четырех часов.
Нужно сказать, что с полостными ранениями, после которых прошло более двух часов, в медсанбат просто не принимали, - у раненых начинался перитонит, и они были практически безнадежны. Поэтому, как ни кощунственно это звучит, на них просто не тратили время, стараясь спасти тех, кого еще можно было спасти. Такова, к сожалению, была суровая реальность.
Зная это, ординарец сказал хирургу, что отца ранило только-только. Тот, естественно, дал команду санитарам немедленно нести его в операционную, «на стол». Когда же хирург уже в операционной посмотрел на рану, то долго матерился, поскольку там уже все было черное…
Но деваться было некуда, - раненый уже лежал на столе, а убрать его оттуда, не оказав помощь, хирург не имел права.
Вечером, когда отец, лежа в палате (если можно было так назвать эту часть подвала какого-то полуразрушенного здания, в котором располагался весь медсанбат), приходил в себя после операции, у них в медсанбате каким-то образом объявилась какая-то немецкая прорицательница.
Ее, естественно, никто не прогонял. Напротив, все проявляли высочайший интерес, - как же, война заканчивается, они уже в Берлине, вот она, Победа, уже совсем близко, - доживу, не доживу, и что будет дальше?!
Местная Ванга одному предсказывала, другому предсказывала, третьему… Кто-то спросил ее:
- А вот тут Вася у нас – самый тяжелый, - выживет или не выживет?
Она на несколько секунд остановилась, посмотрела внимательно на моего отца, а потом махнула рукой и сказала (насколько в полубессознательном состоянии и при далеко не исключительном знании немецкого языка смог разобрать и понять мой отец):
- А! Сорок восемь лет проживет!
По тому времени это было очень даже неплохим предсказанием, поскольку на момент самого предсказания моему отцу еще не было и двадцати пяти.
Я эту историю знал, что называется, с пеленок. Когда отцу приближалось к сорока восьми, и им с матерью доводилось ругаться (не часто, но такое тоже случалось, - да я и не знаю ни одной даже самой любящей и дружной семьи, где бы за всю жизнь не произошло ни одной размолвки), отец ворчал:
- Что ты ко мне пристаешь?! Мне тут жить-то осталось всего ничего!
Потом было пятьдесят восемь, потом шестьдесят восемь…
С годами мы как-то подзабыли эту историю, и вспомнили ее лишь один раз, когда Судьба нежданно-негаданно отвела от него (да, соответственно, и от нас) большую беду.
Как-то в конце шестидесятых – начале семидесятых годов, когда отец служил на Северном флоте, случилось ему возвращаться из отпуска к месту службы поздней осенью. Даже в Ленинграде погода уже стояла морозная, и лежал снег, а на Севере была настоящая зима. Такси, в котором отец ехал в аэропорт, на каком-то из поворотов занесло на гололеде, и, выскочив на полосу встречного движения, оно столкнулось с другой машиной. Водителя отправили в больницу, а отец отделался, что называется, легким испугом, не получив ни одной царапины. Пока суд да дело, на свой самолет он опоздал. Точнее даже, не столько опоздал, сколько просто не смог улететь. В аэропорт он приехал, когда регистрация уже была закончена, но посадка еще не начиналась. И даже несмотря на то, что рейс задерживался, билеты на свободные места, оставшиеся после регистрации, уже продали. Поэтому ему просто перекомпостировали билет на следующий день. Ну а поскольку, как любой здравомыслящий человек, ехал он не впритык, а имея в запасе день-два, он был даже рад лишний день провести с семьей.
А на следующий день выяснилось, что самолет, на котором он должен был лететь накануне, то ли совершил вынужденную посадку, то ли упал, то ли просто промахнулся мимо взлетно-посадочной полосы в Килп-Явре… Короче говоря, приземлился он, причем совсем не мягко, на лед одного из близлежащих озер. В живых осталось всего несколько человек.
Поскольку в числе, определяющем возраст отца никаких восьмерок тогда не наблюдалось, мы все решили, что это был не его случай…
Умер мой отец 30 апреля 1993 года, - ровно, день в день, через сорок восемь лет после того памятного дня в госпитале!!!
И когда на похоронах мама напомнила мне об этом, то у меня последние волосы на голове стали дыбом.