Их выгрузили в школе. Ох, как же от них несло! Незнакомо, резко, смрадно. Прелой, потной овчиной, чесноком, черемшой и всем чужим сразу; немытым, нездешним, диким. Для пацана, родившегося и росшего среди ягнят, телят запах конского пота, запахи отары и все прочие родные степные сельские запахи ничто в сравнении с тем зловонием, которое наша учительница Анна Федосеевна три дня пыталась выкурить, извести из нашей школы, из нашей землянки, состоящей из одной классной комнаты. Что только ни жгла она в печке, прикрыв заслонку, для того, чтобы вытравить дымом чиченский дух: и бурьян, и чагарь, и курай, и камыш, и кизяки-коровий и овечий, и всё бесполезно.
Их привезли в феврале, в буранную лютую пору за 150 километров от железнодорожной станции на пяти санях-розвальнях, запряжённых двумя быками каждые. Везли трое суток по бескрайней, заснеженной степи; в санях только старые да малые, а кто мог двигаться самостоятельно, тех гнали.
Чичены! Пригнали чиченов! В наш посёлок "Ударник" в Казахстане их пригнали около пятидесяти человек. Ну и страшные! Косматые папахи, рваные овчинные лохмотья, на ногах постолы. Что за диковинная обувь! Самодельная пастушья обувка из сыромятной воловьей кожи, вырезанная из одного куска, шерстью вовнутрь и промётанная кожаным шнуром сверху и сзади стопы. Удобнейшая вещь! За одну зиму вся поселковая армия босоногих пацанов да и девчонок тоже, благодаря чиченам, обулась практически модно.
А где им жить? Где их селить? Кто их в хату пустит? Да так вопрос и не ставился. Вон есть развалины, Не развалюхи, это всё-таки хаты. А развалины, что остались от злых ветров тридцатых годов, от кулацких подворий. Через пять-семь дней, а, может, через десять кукурузная мука, грецкие орехи, чеснок, сыр у "врагов народа" кончились, и поползло голодное зверьё по хатам. Нет, не грабить, не воровать или тащить, что лежит и не охранается. А просить, вымаливать, клянчить. Просить часами, по целым дням лежать у входных дверей и там замёрзнуть, если не пустят, но вымолить хоть картофелину, хоть гнилую свёклу или морковь. Хлеба у нас самих не
было.
--Марья...Марья...Марья...-- и так час за часом стонет, скребётся в дверь до самого полудня лежащий на дворе чичен. А мама не может сама встать, она неходячая, она лежит с налитыми водянкой ногами. Своих голодных ртов полная хата.
--Шурка, открий-нихай хочь погриится звирюга...
Наши чичены из Ведено! Славное орлиное Ведено! Для меня, мальчишки-степняка, это слово звучало как "введение" то ли в храм, то ли в сказочную заоблачную высь. Горы! Кавказ! В это время в нашем забытом Богом посёлке не знали таких слов: "...стою над снегами у края стремнины" или "...что быть бы мог в краю отцов не из последних удальцов".
А заледенелый "зверюга" лежит на земляном полу хаты у обледенелого порога, привалившись к нему плечом, и не дышит.
--Та вин чи кончився, чи шо?--говорит мама. Не помнится мне, сколько он так пролежал, закрыв глаза. Он ничего не просил, ничего не говорил, он только открыл глаза. Всем давно всё было ясно, всё понятно без слов. Из глаз, чёрных, больших, страшных катились и катились слёзы по обросшим щекам и обмёрзшей бороде. Никогда! И никак не забыть мне их до скончания дней моих.
--Толя, полизь за пригрубок, достань из-пид нар бурячину--говорит мне мама. Негнущимися, обмороженными руками берёт он свёклу-бурячину и грызёт её с такой жадностью, с такой благодарностью в глазах, из которых ещё обильнее катятся слёзы. Воспалённые,обмётанные болячками губы; гнилые, кровоточащие дёсны. А двухлетний Ванюшка: --Шо гниле? Ишь!
И только весной, в апреле, после того, как оттаяла степь, их трупы закопали, засыпали, заховали, В живых осталось меньше половины.
Так вот и образовалось у нас в посёлке третье кладбище-чеченское, выросло враз. Были казахские мазарки, были русские могилки, и выросло за одну весну чеченское кладбище. Едва ли кто из бывших соседских ребят-чеченцев ещё живы. Годы. Годы. Гелани, Маирбек, Махмуд, Галги; где и как живут ваши внуки и правнуки? Живут! А кладбища вновь и вновь вырастают, как будто по чьей-то злой воле. Вырастают с обеих сторон, и счёт им потерян, и конца и края этому не видно. А память живее живых, она в народе не умирает! Она категория неконституционная.
А.И.Харченко