Апельсины на черном снегу
Мы бредили войной, у нас чесались ладони и зудела кожа – так хотелось облачиться в черное и взять прирученную сталь. Мы были молоды и горячи, а молодых и горячих мало привлекает мирная жизнь, семейный очаг и вечное самосовершенствование – все то, о чем упоенно поют старики. Нет, нам нужна была война, только она, самая жаркая возлюбленная, да бешеный танец смерти.
Дедушка говорил, а внучек ерзал костлявой задницей по стулу. Все он это слышал – тысячу раз, но как дедушка ударился в воспоминания, надо сидеть и слушать в тысячу первый. А прервать – нельзя никак, да и не станет никто такого делать, ведь это крайняя степень неуважения к тому, кто был на той войне.
Переход затянулся, в новый мир прибыли только к вечеру – злые, как сто чертей. По команде рассыпались и легли на пузо. Олег, несмотря на офицерский чин, плюхнулся рядом с каким-то рядовым в снег. Снег оказался горячим и черным.
Лежали, ожидая напасти. Надрывались в щебете птицы, шептала листьями роща, вилась над канавкой мошкара, медлительная, жирная. Закат таял и никак не мог растаять, долгий, зловещий – оранжевый над черной землей.
Напасть не явилась.
Палатки так и не успели поставить, только потемну развели костры, много костров – на целый батальон. Техника подотстала на переходе, как и полевая кухня, пришлось грызть сухпай. Очень не хватало воды, пить маслянистую жидкость из канавки не рискнули. Начальство ходило злое и рычало на всех. К ночи дышать стало трудно, очернила небо близкая гроза.
Земля расползалась под ногами, в ботинках уже хлюпало. Олег едва не сверзился в очередную лужу. Неподалеку ругался, цветисто и сочно, солдат.
- Что, погодка не нравится?
Парнишка вытянулся по струнке.
- Никак нет, товарищ капитан!
- Да сиди ты, - Олег поморщился – сам же и расхолаживает молодежь, но тут лишние нервы ни к чему, и так обстановочка… - курить будешь?
- Не курю.
- Молодец, здоровым помрешь.
Чиркнул зажигалкой, с удовольствием затянулся. Запрокинул голову, но там темень, как в колодце. Что-то мазнуло по щеке, легкое, теплое, после еще.
- Что за черт?
Солдатик поднес растопыренную ладонь к костру.
- Товарищ капитан, кажется… это снег.
Олег склонился к нему. На грязной ладони лежала большая, геометрически правильная и соразмерная снежинка – черная. Таять и не думала, парнишка подышал на нее, иголочки с одного края оплыли, стали темной водой, очень похожей на ту, что была в канавке.
- Надеюсь, это…
По лагерю прокатилась волна недоуменных воплей, Олег хмыкнул:
- …не глюк.
Среди теплого черного снегопада мерцали огоньки, а вокруг огоньков сгрудились люди, и болтали без умолку, шутили и пели песни, и не спали почти – боялись не проснуться. Как дети боялись темноты. Нет, не так, те боятся страшного, неизведанного, зубастого и когтистого во мраке, самого сотканного из мрака. Они боялись, что не будет ничего. Что станет темнота, пустота, одиночество. И – все.
А снег падал большими колючими снежинками, наваливался сугробами и не таял.
В первую ночь пять человек пропало, трое сошли с ума, пятнадцать отделались царапинами, а двоих зарезали – свои же…
Наутро выслали разведчиков. Ночь длилась двадцать восемь часов.
Здесь все оказалось черным: земля, плодородная, жирная, влажная, черный снег, деревья, черные маслянистые тела дикарей. Лишь небо по-прежнему синее и солнце желтое, злое. И оттого ярче смотрятся апельсины на деревьях, огромные, гладкие, мякоть темная, почти красная, и прямо тает во рту, заставляя щуриться от непривычной сладости. Нет, не одними апельсинами живы дикари, но эти капли бросаются в глаза – пожар на деревьях. Оранжево-белое на черном.
Запись кончилась, но они все пялились на экран, пытаясь осознать.
- Бред! И так они начинают войну? Больше похоже на театр.
- Театр военных действий, - тактично заметил майор.
- Бред, - повторил полковник. Нахмурил брови – он не любил чего-то недопонимать, а тут все непонятно, если не принять за факт, что именно это – для них война.
Олег глянул вопросительно, полковник отмахнулся:
- Да смотри ты. Знаю я тебя…
На экране снова появилась картинка. Поле, раннее утро, черный снег лежит еще не вытоптанный, два войска… похоже, что два войска.
- Товарищ полковник, разрешите выехать на место.
- Там разведка, вам нечего там делать, капитан, - отрезал полковник и добавил совсем другим тоном, - Олежек, на кой тебе это? Посидим недельки с две здесь, отошлем рапорт наверх, дождемся приказа, местных постращаем, а там, глядишь, сами придут сдаваться.
- Не придут. Они ждут, когда уйдем мы.
Лениво загорался восход, багровые отблески ложились на сугробы, антрацитно-черные, пушистые. Прошивали снег жучки, отряхивались и чистили перышки дневные птахи. Близкая речка медленно катила темные воды.
От местной природы можно рехнуться, отстраненно подумал Олег. Ощущение было, что ему разрешили смотреть. И он смотрел.
Пять сотен и все, как один, в черном, струящемся, не стесняющем ни на миг. Все похожи, будто родные братья, смуглокожие, с оливковыми глазами, с черными волосами, стянутыми на затылке в тугой хвост. В руках горит холодным светом сталь. Замерли в странной позе, не шелохнутся, словно отлитые из эпоксидной смолы.
Движение их похоже на танец, если могут так танцевать пять сотен человек – как огромное существо, тысячерукое и тысяченогое, до неестественности правильно и синхронно. Хоть бы один сбился, но нет, движения то плавные, хищные, то резкие, смазанные, и будто отраженные в сотнях зеркал. Красиво и завораживает, кажется, что черный снег поднялся и пляшет, переблескивая холодными искрами.
Тихо, слышны лишь гудение воздуха, упругое дыхание и хлопанье рукавов. Войско танцует.
Внутренний пожар и дикая радость, предвкушение боя разбиваются о холодную оболочку спокойствия. Слитное биение сердец, гулкие бом, бом, разносящие кровь по телу упругими толчками. Сладкое гудение мышц, тело, движущееся помимо твоей воли – личной, - но вместе со всеми и так, как все. Ты не видишь ничего, и видишь сразу – тысячей глаз. Вы единый организм, бьющийся в экстазе движения, выверенного, точного, невыносимо красивого. Это и музыка, и рисунок, и даже запах – прирученной стали.
- Олеж, смотри, - Валерка толкнул капитана в бок. Тот едва смог оторвать взгляд, перед глазами все двигалась, изламываясь в невероятных движениях, черная масса.
Показалось, что на другой стороне поля все повторяется – слитные взмахи рук, повороты, наклоны, выпады, только агрессивней, быстрее, злей. Однако, зацепилось что-то, сломалось в установленном ритме, скомкалось грязной кашей, как талый снег. Прошла по войску дрожь.
Олег судорожно подкрутил бинокль. Рядом, на расстоянии метра, корчились серьезные лица. Холодная сталь разворачивалась в руках и била в собственное тело. Они резали себя упоенно, до ужаса обреченно, почти все сразу, лишь чуть отставая от первых. Падали на колени и набок, валились кулями, навзничь, раскинув руки, или свернувшись клубочком, как эмбрион, улыбались, хмурились, застывали в невозмутимости…
Олег отдернул бинокль от глаз, будто тот стал горяч, дернул кадыком.
Кровь на черном не видна.
Дед вздохнул. Внучек вздохнул тоже – заслушался.
- Они с самого начала вели себя неправильно, наши соседи. Не надо было брать так много молодых… это сейчас понимаю, а тогда… тогда мы сами рвались на войну, нам было скучно, невыносимо скучно ночами, но еще хуже днем, когда видишь все, но не находишь смысла. А после пришли люди с другого берега. И мир перевернулся.
И настала ночь, черная, как снег. Днем он нагревается и тает, воздух влажный, душно. А ночью тепло, и под порывами холодного ветра скользят по лицу невесомые перья-снежинки, и ночь черна, не видно ни звезд, ни луны, вообще ничего – падает снег. Самые мощные фонари не могут пробить эту черноту, густую, осязаемую. Ночью это страна великого одиночества, тебя накрывает шапкой, ты глохнешь и слепнешь, мерзнешь, хотя вокруг тепло, и ты одинок, совсем одинок, так, как не бывал никогда в жизни. А ночь длится, и конца ей не видно, как не видно конца одиночеству.
Они назвали его миром черной тоски.
В первый раз чуть не убил ее. Маленькая, масляно-черная, с блестящими глазами и ровными зеленоватыми зубками, она появилась в палатке – отдельной, как положено по рангу, - неожиданно. У входа мирно дремлет часовой, изредка смахивая с носа снежинки – эта привычка появилась у всех, - а она стоит внутри и улыбается. Тяжелый хвост оттягивает голову назад, волосы свисают перевитой черной гривой до колен. Вместо одежды веревочки, полосочки, шнурочки, не прикрывают, скорее дразнят.
- Первый контакт, блин, - Олег бормотнул ошалело, пистолет опустил.
Потянулась к нему, напрягся, но всего лишь взяла за руку и повела. В голове метались мысли, одна мрачнее другой, но шел, спотыкаясь и взрывая сугробы, рядом, слепой в этот черный снегопад, такой густой и теплый…
…она пахла апельсинами и праздником, маленькая, гибкая, скользкая. Он думал, что сходит с ума, что падает в бездну, а ночь все длилась, и снег был ложем нежнее шелка.
Была война, танцевали дикари, как всегда поразительно красиво – для каждого, кто хоть что-то чувствует. Как всегда… странное слово, и не менее странное - война. Была атака, нормальная, с поддержкой артиллерией и наступлением пехоты. Новый генерал приказал, неделю как прибыл, и сразу приказал. Генералы, они лучше знают.
Выли мины, стрекотали автоматы, рычали, подбадривая себя, бойцы… взлетали фонтанчиками комья земли вперемешку с черным снегом, падали, изламываясь, тела дикарей, застывали маской лица… кто-то все отдавал приказы, играя оловянными солдатиками. В детстве не наигрался.
…а кровь у них тоже красная…
Было… много чего было. Настала тишина.
Здесь может быть очень тихо. Палит солнце, медленно тает снег, ворочаются в нем насекомые. Перепрыгивают редкие птицы, ковыряясь в земле. Зацветают ослепительно белым апельсины.
Тихо. Пусто. Пустынно.
Грустно и тяжко на душе. И не чувствуешь себя человеком, сделав – такое.
- К черту! Я увольняюсь!
- Олег, не дури, у нас военное положение, под трибунал пойдешь.
- Плевать!
Вцепился пальцами в волосы, скрипнул зубами.
- Нельзя так, нельзя. Они же как дети, со своими законами и кодексами чести, нам непонятными. Они не знают, что можно так, как мы, жестоко, грязно. Без правил и приглашений. Без красоты и искусства. И можно ли – так?
Полковник покачал головой.
- Олеж, отдохни, а? хочешь, напейся, хочешь, морду кому набей. Или отпуск…
- Не хочу, - буркнул Олег, – не поможет.
Полковник двинул плечами и начал чистить апельсин.
Они входили в наши дома и говорили что-то на своем ломаном языке. Убивали нас не десятками даже, а сотнями, жгли дома, рубили сады. Тяжкое то было время, мы мало что понимали, даже в ужасных снах не видели, предположить не могли, что возможно – такое. Мы не чинили преград, ведь что можно сделать с умалишенными, не чтящими обычаев, даже не сознающими собственной ущербности? А они сходили с ума, люди с другого берега. Боялись ночи, боялись остаться одни. Они так боялись одиночества… Сама природа была против них, ведь им не нравились ни наши апельсины, ни черный снег… у них снег белый и холодный, но наш-то лучше.
Внук только покачал головой. Не в первый раз слышал, но каждый изумлялся: ладно белый, но холодный-то зачем? В их черный можно зарыться, он медленно-медленно тает, оставляя темные капли, он теплый и греет не хуже материнской колыбели. Его подгребают под апельсиновые деревья, чтобы яркие капли солнца зрели быстрее. Странные они, эти люди с другого берега.
- Но они остались, несмотря ни на что. Думали, что победили, а на деле… где они, и где мы… растим все так же апельсины в садах, а они рассеялись, исчезли. Ушли куда-то.
- Деда, а почему ты такой светлый?
Малышка Эрия стоит у ног, смотрит требовательно. Дед щерится остатками зубов, в голубых глазах смешинки.
- Солнышко выбелило.
Подтолкнул к двери – беги к маме. Девчушка затопала босыми ногами по выскобленному полу, после по чавкающей земле в сад.
Плетеные ручки не выдержали тяжести, оборвались, корзина ухнула вниз. Мать раскатила по черному снегу апельсины.