Роман Гончарова «Обломов» представляет яркое явление: описывая те стародавние времена, когда дворянство как система государственного жизнеустройства еще цеплялось за устои оставшихся традиций, но уже не могло обеспечивать динамичное развитие империи, он не перестает быть интересным и живым и в наши дни, когда, казалось бы, актуальность прозябания барства ушла в небытие и умы современников должны волновать совсем иные проблемы. Роман спустя полтора века совершенно не потускнел, что говорит о том, что в нем, кроме очевидно социального контекста, имеются и чисто человеческие «подводные течения», которые не подвластны временным старениям. Вот этот самый вневременной инвариант мы и постараемся вычленить в настоящей статье. Это значит, что нас не будет волновать ставший уже тривиальным призыв к социальным переменам в царской России середины XIX в. Наши мысли будут направлены на ту сущность, которая с момента написания произведения пряталась от назойливых глаз, но которая, как представляется, составила основу его притягательности в течение всех этих бурных ста пятидесяти лет.
Роман, очевидно, построен на сопоставлении, и в чем-то даже противопоставлении двух главных героев – Обломова и Штольца. Первый – добродушный ленивец, страдающий от своего бездейства, второй – активный делец, говоря по современному – бизнесмен, получающий от жизни все блага. Все это так, но если бы было только так, то нам не следовало бы и начинать, поскольку в этой стандартной схеме пропущено как раз то, на чем следует заострить внимание.
Чтобы понять суть интересующего нас дела, обратимся к тому, как представлены герои в начале своего появления. С одной стороны, Обломов Илья Ильич – форменная лень, и лежание «было его нормальным состоянием». Но в то же время это его лежание сопровождалось постоянными думами, построением планов об устройстве имения и проч. В конце 6 гл. I ч. Гончаров пишет: «все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове...О способностях его, об этой внутренней вулканической работе пылкой головы...знал подробно и мог свидетельствовать Штольц». Аналогично, в 8 гл. герой о себе высказывается: «по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше». А вот активный Штольц «больше всего...боялся воображения...Он боялся всякой мечты или, если сходил в ее область, то входил, ... зная час и минуту, когда выйдешь оттуда». И далее: «Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе...Он упрямо останавливался у порога тайны». Иными словами, если Штольц активен во внешних своих поступках и помыслах, а внутренний мир его совершенно противоположен – очень тускл и находится в своеобразной спячке, то Обломов, напротив, при явно внешней пассивности, активен в своей внутренней жизни. Можно сказать, что Штольц представляет собой внешнюю активность («страсть») и внутреннюю пассивность, а Обломов есть его зеркальное отображение, переводящее внешнюю активность в пассивность («неизменная физиономия покоя, вечное и ровное течение чувства»), а внутреннюю пассивность – в активность. Радикальнее: Обломов есть внутреннее сознание, рефлексия, подвергающее все вокруг осмыслению и представляющее мир в виде своего представления, а Штольц – внешнее сознание, воспринимающее мир так, как он дается, как он есть.
Выходит, сопоставляя двух героев, писатель сравнивает не только и не столько барство и бизнес, сколько разные формы деятельности сознания, вне социального контекста его обладателя. Причем речь пока не идет о выдаче оценки – что лучше, а что хуже. Очевидно, каждый вид активности имеет свою ценность, так что Обломов и Штольц еще с детства были весьма высокого мнения друг о друге. Нет, Гончарова интересует не их оценка, а то, как они должны действовать для получения наилучшего (наиболее правильного) результата, который верифицируется ощущением счастья.
Каким должно быть жизнеутверждающее мышление? – таким вопросом задался писатель, и вверг своих героев в поиски ответа на него. А поскольку этот поиск, по сути, писатель осуществляет в беседе с самим собой (ведь именно в беседе с собой создается вся значимая литература), то и центральным персонажем, относительно которого преподносятся большинство событий романа, закономерно выступает рефлексивная составляющая активности, т.е. Обломов, собственной персоной, милости просим. Размышления о сущности жизни начинают осуществляться с позиции рефлексирующего субъекта, фактически – с точки зрения ego-центра, представляющего себя в качестве абсолюта. Это обстоятельство подчеркивается через триаду Обломова (8 гл. I ч.) в адрес его слуги Захара о том, что он (Обломов) не «другие». Он не «другие», он – особенный, поскольку он – абсолют, для которого мир представлений более реальный, чем трансцендентный мир вещей. Для Обломова сравнение с «другими» подобно снятию с пьедестала абсолюта и перевод в разряд обычных людей, каковых много. Принятие последнего автоматически переводит его сознание в естественную установку, когда внешний мир существует несомненно, а о рефлексии следует только догадываться. В такой установке находится Штольц, а не Обломов. Для Обломова она закрыта.
Когда-то все было не так, и маленький Илья Ильич пытался проявлять свою жизненность во всех ее проявлениях. В гл. «Сон Обломова», в которой ретроспективно показана вся его корневая предыстория, мы видим отчаянные потуги заласканного и закормленного барчука порвать с той системой, в которой он очутился. То «он на цыпочках убегал от няни», чтобы увидеть этот мир таким, какой он есть. То «вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе руки по кому снега и мчится в куче мальчишек». Но болото помещичьей скуки погасило все эти попытки, засосало всю телесную радость бытия. Нетронутой осталась лишь возможность мыслить.
И вот здесь возникает вопрос: а можно ли, имея лишь одну мыслительную форму активности, полноценно жить в реальных обстоятельствах? Или иначе, можно ли одним только мышлением (фантазированием) создать реальность? Подчиняется ли сущностная линия хода реальных событий усилиям сознания, так чтобы через сознание можно было ими управлять? Если да, то позиция Обломова вполне прочна, надежна и нет никакой нужды ее менять. При этом активность сводится к всматриванию в себя и созданию нужных мыслительных форм и отождествляется с пребыванием в самом себе, с отказом от преодоления своих собственных границ (именуемых, в частности, ленью), с застоем, т.е. с пассивностью. Равенство неравного – это напоминает философии Фихте или Гегеля. Так, у первого трансцендентальный субъект сливается с трансцендентальным объектом, а у второго бытие равно ничто (небытию). Выходит, в пределе, Гончаров, может даже и не подозревая об этом, вступил в спор с немецкими классиками философии. Его вывод известен: противоположности не сливаются, но взаимодействуют – так, что всегда отстоят друг от друга на известном расстоянии, как отстоит судьба Обломова от судьбы Штольца. При этом активность, пребывающая в себе, из себя не исходящая, отрицает себя и умирает, подобно своему носителю. По большому счету, исследуя сущность активности, Гончаров в первую очередь задается вопросом о способности внутренней активности быть собою без поддержки извне. Для выяснения этого дела, он посылает на Обломова одновременно несколько реальных проблем – необходимость переезда на другую квартиру и недостаток посылаемых денежных средств из его деревень. Как с ними справиться? Может показаться очевидным, что одним фантазированием здесь не обойтись, и необходимы практические шаги, чтобы хоть как-то решить навалившиеся задачи. Казалось бы, натиск реальности должен без промедления сломать все иллюзии относительно возможности через одно только мышление осуществлять реальные преобразования. Однако не так все просто, и позиция Обломова имеет определенные основания. Это видно по тому, как разворачиваются основные события романа.
А разворачиваются они с того, что к Обломову после долгой разлуки прибывает Штольц. Через несколько дней у них завязывается примечательный разговор, в котором Обломов высказывает свои мечтания: чтоб жениться, чтоб жить в лепоте деревенской, чтоб «надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса». А вот еще фрагменты его фантазий: «отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то так и в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса...там толпа босоногих баб, с серпами, голосят...Вдруг завидели господ, притихли, низко кланяются. Одна из них, с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива...тс!». В следующем абзаце читаем: «В доме уж засветились огни...тут музыка...Casta diva…Casta diva! – запел Обломов. – Не могу равнодушно вспомнить Casta diva, – сказал он, пропев начало каватины, – как выплакивает сердце эта женщина! Какая грусть заложена в эти звуки!.. И никто не знает ничего вокруг...Она одна...Тайна тяготит ее; она вверяет ее луне...».
И вот тут, внимание, возникает тот момент, с которого колесо действия перестает порождать обычное повествование, но начинает создавать смысловое поле, которое мы ищем. Штольц объявляет, что некое очаровательное дитя, Ольга Ильинская, прекрасно поет эту арию. Именно с этого объявления все и начинается: начинается попытка доказательства того, что через фантазирование можно породить реальность. Дальнейшие события до некоторого момента полностью укладываются в такие представления.
Действительно, после того, как Штольц познакомил Обломова с Ольгой, у них начинается сближение, ускорившееся после отъезда Штольца заграницу – в рамках нашей интерпретации, означающее отстранение внешней, реальной активности от влияния на всю ситуацию. Все это весьма благотворно сказалось на нашем ленивце: «Он велел вынести вон несколько дрянных картин...; сам поправил штору, которая давно не поднималась, позвал Анисью и велел протереть окна, смахнул паутину...». Подумать только, да в нем зашевелилась жизнь! Однако важно, что фантазии начинают сбываться, а вера в правоту солипсизма усиливаться, так что совершенно естественно, что после того, как он немного навел порядок в своей квартире, «лег на бок и подумал с часок – об Ольге». Теперь он думал не об абстрактной жене, сладко поющей Casta diva, а о более конкретном образе Ольги, и если раньше его задачей было сконструировать обозначенную возможность вообще, то теперь ему уже важно детализировать обнаруженный образ и возникшую ситуацию. Когда же возникает вопрос о свадьбе, то к нему он относится вовсе не как к практическому действию, требующему ряд конкретных шагов, а как к своей очередной фантазии: вот он задумал жениться, и пусть оно само все необходимое делается. Надо просто сходить к Ольгиной тете и поставить ее в известность. Все, на этом его роль кончается. В общем, Обломов в своем амплуа.
Здесь может возникнуть впечатление нереальности происходящего. Гончаров будто бы решил подыграть своему герою, и подкинул ему сногсшибательное везение: стоило ему только помечтать, и вот оно чудо – тут как тут. Однако на деле, если присмотреться, писатель остается в рамках разрабатываемой им формулы разделения единой активности (сознания) на два как-бы самостоятельных лика в лице Обломова и Штольца, так что все «везение» Обломова объясняется очень просто. Если пересказать ситуацию простыми словами, то оказывается следующее. Штольц как реальная (разумная) часть сознания некоторого человека, о котором мы, вообще-то, до поры до времени ничего не знаем, общается с некой Ольгой. Общается он с ней поверхностно, во всяком случае, из того, что нам сообщается, можно сделать вывод об отсутствии у него серьезных «жениховских» намерений по отношению к ней, так что глубинная часть сознания – Обломов – ею не занята, т.е. о ней не знает. Возможно, это есть следствие того, что «разумный» Штольц был в отдалении от «рефлексивного» Обломова, и два вида сознания (два героя) в явном виде не обменивались друг с другом информацией. Именно, здесь важно подчеркнуть отсутствие явного взаимодействия, хотя неявно они должны друг на друга влиять, поскольку являются частями единого целого и в детстве очень дружили. Ведь не зря же до приезда Штольца Обломов периодически вспоминал о нем, обозначая тем самым факт наличия между ними скрытой связи. Но вот они встретились, и в разговоре, т.е. в явном общении, выясняется, что Обломов мечтал о той же, с кем имел дело Штольц. Это значит, что информация об Ольге в Обломове уже сидела, но не вырывалась наружу, а точила его исподволь, через мечту о ней.
Выходит, ошибка Обломова заключается не в том, что он стал фантазировать о манне небесной, а в том, что не понял, откуда поступает источник всех этих фантазий. Он подумал, что будто бы это он сам, в своем воображении сгенерировал Ольгу; он подумал, что он и вправду абсолют, что не он существует в мире, а весь мир укладывается в нем. История с Обломовым могла бы иметь совсем иной исход, если бы он не вверялся в свои представления и не превращал их в своеобразный заменитель реальности. И в самом деле, фантазия сама по себе не страшна и даже в некоторых моментах и полезна, если не расширять ее сверх известных границ. Фантазия – фантазией, а реальность – реальностью. Судя по всему, для Гончарова было важно развенчать заблуждение излишнего ввергания в мир представлений и убедить читателя оставаться на реальных основаниях. По Гончарову, внутренняя активность без внешних подтверждений пуста, в ней ничего нет – не в том смысле, что она вообще не имеет никакой ценности и не несет никакой пользы, а в том, что эта внутренняя активность наполняется содержанием лишь постольку, поскольку имеет выход в действительность. Она становится активностью только в режиме преодоления себя и в переходе во что-то другое, т.е. в активность внешнюю. Но тогда верно и обратное: внешняя деятельность получает свой окончательный статус лишь в результате своего осмысления. Собственно говоря, весь роман, исключая подготовительную первую часть, нацелен на доказательство такой взаимной необходимости двух сторон активности.
Это доказательство состоит из двух этапов. В первом этапе описывается история краха надежд Обломова на некое выдуманное счастье и, таким образом, вся его оторванная от жизни иллюзия выставляется в негативном свете. Во втором этапе – более кратком, но не менее важном – дается реабилитация мышления – такого, которое уже нацелено не на собственные спекулятивные схемы, а на складывающуюся реальность. Но обо все по порядку.
Мы уже говорили, что, познакомившись, Обломов и Ольга стали сближаться. Это сближение, вообще говоря, можно было угадать заранее, исходя из схожести их имен: он – Илья, она – Ильинская. Теперь же полезно сказать, на основе чего это сближение стало происходить. А сближаться-то они стали, если внимательно приглядеться, на основе того, что они оба имели способность практически угадывать все малейшие нюансы души друг друга. При этом Обломов «смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью», а Ольга, по его признанию, взглядом добывает из него «все то, что не хочется, чтоб знали другие». Все это навевает подозрение, что теперь между ними нет никаких преград в виде физических, телесных оболочек, что между собой общаются не два разных человека, а один и тот же человек разговаривает сам с собой то с одной позиции, обозначаемой как «Ольга», то с другой – в виде «Обломова». Для этого условного человека мысли и чувства обоих своих половинок видны, как на ладони и ему просто следует их фиксировать, чтобы наши герои чувствовали друг друга.
Получается, мы имеем ситуацию, когда Обломов со Штольцем представляют собой разные стороны одной сущности, и когда Обломов с Ольгой тоже являются неким единством. И тогда возникает вопрос: а не есть ли каждый из этой троицы разными ипостасями одного целого? Судя по всему, так оно и есть. В случае принятия такой схемы исчезает всякая мистика в толковании необычных способностей героев угадывать мысли друг друга, а сами герои становятся поэтическими, обобщенными образами тех или иных первопричинных вещей. С учетом проделанной работы, можно предложить следующее: Ольга обозначает саму себя, а Обломов со Штольцем, как мы уже договорились, представляют собой внутреннюю и внешнюю стороны сознания, очевидно, сознания Ольги. И вот после такой формулы все окончательно встает на свои места. В такой интерпретации Ольга становится главным смысловым стержнем, излучающим всякую активность Штольца и Обломова, а их отношения превращаются в отношения между Ольгой и разными сторонами своего сознания.
Оказывается, роман посвящен не столько социальным проблемам середины XIX в. Российской Империи, сколько проблеме самопознания и гармоничного сосуществования в режиме самоосознанности. Поэтому когда Ольга в начале второй части романа сообщает о том, что у нее тоже, как и у мечтающего Обломова, есть некие планы ( «У меня тоже есть некие планы, начатые и неоконченные») то это следует понимать не как указание на наличие у нее определенных намерений, сколько как подсказку относительно высокой степени одинаковости между ними, а все их сближение надо понимать как движение к наивысшей точке единения, к тождественности, когда между ними должны исчезнуть всякие различия. Вот что мы читаем в пятой главе второй части: «Оба они, снаружи неподвижные, разрывались внутренним огнем, дрожали одинаковым трепетом». Ольге грозит уподобиться Обломову, впасть в ситуацию заполненности одной только внутренней активностью, в солипсизм, т.е. в убеждение, что мир – результат ее представлений, с неизбежным жизненным крахом. Реализуется ли эта опасность?
Когда Ольга общалась со Штольцем, то это означало ее обычную степень разумности, лишенную каких-то глубоких самокопаний. Потом Штольц знакомит ее с Обломовым – читай, обычная логика привела ее к обнаружению у себя рефлексии (способности к абстрагированию). Постепенно рефлексия захватила интерес у Ольги, и внешнее сознание, т.е. обычный разум временно вышел из ее внимания: Штольц уехал, а между Ольгой и Обломовым стал разгораться настоящий роман – это ничто иное, как обозначение того, что она спустилась в колодец собственной рефлексии и возникла угроза, что она останется там навсегда. Действительно, а как еще можно понимать их эрзац-платоническую «любовь», когда совершенно далекий от сексуальности поцелуй оказывается апофеозом близости? Или, еще хуже, как можно вообще представить себе, чтобы красивая и весьма смышленая Ольга влюбилась в неуклюжего, нежизненного Обломова? Все это очень странно и совсем не похоже на описание жизненной ситуации, но зато очень похоже на обозначение той аллегории, которая предлагается в данном исследовании. Конечно, Ольга тормошит Обломова, и это ей немного удается, но, тем не менее, тот остается прежним, самим собой, и их любовь указывает не на страсть как таковую, которая на деле никак не подтверждалась и поэтому была надуманной фикцией, а скорее на то, что они подошли к схожести своих позиций. В этой любви Ольга почти что отождествилась с Обломовым, и, следовательно, почти что скатилась в безвозвратный солипсизм.
Но всё же только почти... Для Ольги это важно. Она видит чистоту Обломова и эта его чистота (чистота мысли в рефлексии) её притягивает. Всё это верно. Но всё же ей удаётся удержаться от сваливания в колодец великих иллюзий, и реальность для неё остаётся реальностью. Так, на очередное мечтание Обломова: «есть... путь к счастью... где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви... она заменяет ей всё» она трезво его спрашивает: «Разве нам нужен этот путь?», и далее: «тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути», после чего сама и отвечает: «Никогда, ни за что!».
Таким образом, Ольга весьма трезвая девушка. Она чисто эстетически заворожилась внутренней красотой рефлексии, но не собирается подчиняться её правилам. Скорее наоборот – она всячески пытается настроить рефлексивный взгляд (т.е. Обломова) на доступное ему реальное действие – например, на чтение. Всё тщетно: рефлексия непреодолима и нахождение в ситуации фантазирования для неё имманентно, так что Обломов если и изменяется, то только до определённого предела – такого, при котором можно оставаться собой без угрозы быть необратимо изменённым. Если же предполагаемые действия навсегда могут вырвать его из мечтательного созерцания, то тут он становится непреклонным. Это проявляется в невозможности для него поехать куда-то дальше «вытянутой руки» – за границу или к себе в имение. Но максимально это видно в истории с его неудавшейся женитьбой, в которой Ольга окончательно разочаровывается в нём. Судя по всему, эта история и нужна была Гончарову как очень удобный способ выявить всю степень нежизненности центрального персонажа, а вместе с ним – нежизненность самого принципа излишнего доверия к своим собственным представлениям.
Всё началось с того, что Обломов стал откровенно стесняться встреч с Ольгой: он не хотел, чтобы кто-либо, включая его слуг и её родню, знал об их совместных встречах. Свою позицию он обильно припудривал всяческими словесными изысками о переживании за её целомудренность и проч. Всё объясняется просто: объявив её своей целью, он обнаружил отсутствие реальных (финансовых) возможностей для её осуществления, но и пальцем не пошевелил, чтобы переломить ход вещей и заработать-таки денег. Поэтому он хотел сделать женитьбу тайной, которая должна была раскрыться, по его задумке, лишь во время самой свадьбы. Этот эгоист желает не пригласить Ольгу к взаимоуважительному существованию, а захватить ее как рыбку на свой крючок «нежности» и подчинить ее взгляд на мир своему взгляду. Свое неумение вершить дела он пытается скомпенсировать с помощью зомбирования Ольги. Но она не поддалась. Можно сказать, Ольга удержалась от порабощения ее этим увальнем, а в нашем прочтении это означает, что Ольга попросту смогла не впасть в солипсизм. Причем свое окончательное решение относительно своего отношения к Обломову-рефлексии она приняла после того, как получила известие о возвращении в ее собственность (после освобождения от долгового бремени) небольшого, но доходного имения, т.е. о своем собственном существовании в рамках жизненной реальности. Если до этого Обломов воспринимался ею как свое естественное дополнение и продолжение – с его бесконечными фантазиями и гипотетическими доходами от имения, то после получения в свое распоряжение реального имения с реальным доходом, она тут же смогла оторваться от надоедливой мечтательности. Конечно, ей немного жаль прошлых чудных летних встреч с Обломовым, т.е. ей жаль прошлые свои мечты. Но к чему эти бесконечные мечтания, когда перед ней в полный рост встал, с одной стороны, факт невозможности перевода рефлексии в реальность (т.е. невозможности со стороны Обломова реализовать задуманное – женитьбу), а с другой – когда реальность ее собственного имения сама уткнулась в нее всем своим существом. Иными словами, прежние наши утверждения о том, что Обломов хотел управлять реальностью с помощью одной только силы мысли теперь следует понимать в том духе, что это сама Ольга с внутреннем мышлением в виде Обломова постоянно мечтала о доходах от собственного имения, о жизни в благолепной сельской тиши, о семье и проч. А теперь, когда у нее есть своя деревня, мечтать о ней уже не имеет смысла, а следует обратиться к той стороне сознания, которая направлена на внешний мир, на реальное использование собственности, т.е. на Андрея Штольца.
И вот Ольга вновь встречается – будто бы невзначай – со Штольцем, а Гончаров, с учетом предыдущего опыта, разворачивает реабилитацию мышления. Теперь оно вовсе не тождественно пустому фантазированию, а представляет собой активность, направленную на саму жизнь как она есть.
В последней, четвертой части романа мы видим не только очевидную деградацию Обломова, оторванного от Ольги, т.е. от реальности, но и восхождение к счастью Ольги со Штольцем. Фактически, это Ольга, умудренная жизненным опытом относительно нежизненности замкнутой на себя рефлексии, взяла на вооружение прагматичный ум, но не тот, что был в начале романа – нежелающий мыслить, а прагматический ум рассуждающий.
Это выражается в том, что Штольц в четвертой части раскрывается перед нами не только как деятельная натура, но и как очень умный и проницательный собеседник, способный разглядывать любые настроения Ольги. Раньше такими способностями в отношении нее обладал Обломов, а теперь и Штольц как внешнее сознание Ольги, впитав ее опыт рефлексии (опыт непосредственного знания красоты мира Обломова), стал поистине великим мыслителем. Очевидно, это есть обозначение того факта, что сама Ольга научилась мыслить проницательно. В общем-то, она с самого начала своего появления в романе была умной и внимательной девушкой, но тогда больше задавала вопросы, чем отвечала на них. Ее дружба со своим рассудком (Штольцем) носила чисто поверхностный характер, он был одним из атрибутов ее жизни, не более того. После же общения с Обломовым (после гуляния по лабиринтам рефлексии) она глубоко осознала свою бесконечную сопряженность с мышлением. От него никуда не денешься, оно всегда тут. Просто не следует вдаваться в излишнюю уверенность в самом себе, а все мыслительные акты необходимо соотносить с опытом действительной жизни. И только в этом состоянии можно не попасть в ловушку самолюбования своего счастья, в которую когда-то попал Обломов. Ведь именно успокоенность в этом самолюбовании привела его к отказу от реальности, а затем – к впадению в прозябание со своими бывшими мечтами в образе Агафьи Пшенициной, которая лишь немногим отличается от когда-то нафантазированной крестьянке, что «с загорелой шеей, с голыми локтями...для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива». Правда, под конец своего жизненного пути Обломов уже был совершенно несчастлив, но, собственно говоря, в этом-то все и дело! Его изначальное самолюбование, пребывание в себе и упорное нежелание выйти в мир, его попытка использовать Ольгу только для того, чтобы закодировать ее под свой образ мысли – все это кончилось крахом, что доказывает ложность такой позиции. Ольга сумела увернуться от такого «счастья», итогом которого является несчастье. Она пошла по пути реального отношения к жизни, отказалась от всякой неизменности, в том числе и неизменности нахождения в счастье, и получила истинное счастье, т.е. восприятие жизни такой, какая она есть, со всеми ее неожиданными проблемами, горестями и праздниками. При этом все эти открытия выясняются, когда она с мужем Штольцем в конце романа гуляла по аллее. Когда-то Обломов мечтал о таких прогулках с женою, когда-то схожим образом она гуляла с Обломовым. Однако даже эта будто бы взаправдашнее гуляние было как во сне, или лучше сказать – не в земной жизни, а в райском полете сознания. Все то было не настоящим: можно вспомнить череду сцен во второй части с какими-то неестественными, чересчур эмоциональными на пустом месте встречами наших «влюбленных». Теперь же это было самой настоящей жизнью – не со смешными переживаниями, а с реальным осознанием своей встроенности в поток всего того естества, что зовется жизнью.
Счастье, как метка правильности, оказывается, обусловлено осознанием себя неотделимым от этого мира. Самозамыкание, рефлексия лишь на первых порах пахнет красивыми цветами и крестьянками «с голыми плечами». На деле же, упорное следование ее принципам в качестве результата имеет жизнеотрицание, смерть, как это и получилось с Обломовым. Истинное счастье, или по-настоящему правильное действие, по Гончарову, толкает к постоянному переосмыслению и себя, и своего места в жесткой реальности со стремлением меняться в зависимости от жизненных обстоятельств. Это и будет означать жизнь.
В романе Гончаров, конечно, осмеивал обломовщину как образ существования, но, не только в виде той обломовщины, которая представляется бездеятельным барством, но в еще большей степени – в виде мечтательной оторванности от жизненной реальности. Ведь не зря же Обломов получил такую фамилию: его мечты обломались о реальность, которая, вопреки его мнению, сознанию не подчиняется. Обломова, конечно же, надо ценить, как ценили его Ольга со Штольцем даже после его смерти, но только в качестве некоторого дополнения к разноплановости жизни. Плод безвольных усилий Обломова – его ребенок – остался у них на попечении, вошел в их семью, но он вошел именно на условиях, что за ним будут присматривать. Аналогично, за рефлексией, которую олицетворял Обломов, и за результатом этой рефлексии (ребенком) следует тщательно присматривать и взращивать у нее не изнеженное самолюбование, а родство с реальным взглядом на жизнь (родство с семьей Ольги и Штольца). Это нужно не только для того, чтобы рефлексия знала свои границы и не поглотила бы все вокруг, но и чтобы реальный взгляд оказался мудрым: мудрость, безусловно, обращена на жизнь, но без способности к абстрактному фантазированию она не способна проявится и выдает себя за обычный здравый смысл. Вот и Ольга в начале повествования без знания рефлексии, т.е. без способности к абстрактной мысли, обладала не более чем здравым умом (дружила с не мудрым, но здравомыслящим Штольцем). В конце же всех событий, познав тайные лабиринты своего сознания, она обрела счастливую, правильную позицию мудрости.