Аннушка появилась утром. Она отряхнула зонтик на пороге, бессовестно забрызгав дождем лестничную площадку и соседские коврики.
- Высохнет, - сказала она пренебрежительно.
Аннушка принесла книги и выложила их на тумбочку в коридоре.
- Как дела? – спросила я.
- Не жалуюсь, - ответила она сухо и добавила:
- Что вовсе не означает, что у меня все хорошо. Это означает, что я не жалуюсь.
Она прошла в зал и уселась без спроса на диван, неодобрительно, даже несколько враждебно оглядевшись по сторонам. Глядеть было нечего. В зале ничего не изменилось.
Впервые я задумалась о том, насколько завидна судьба Аннушки. Видимая легкость, с которой она жила, была несомненно не более, чем фасадом, столь же привлекательным, как и плоским. Картины выскакивали из-под ее кисти, как козыри из-под руки карточного шулера. Не дав себе ни малейшего труда поучиться ремеслу художника, она сооружала одну за другой картины, фантастически изолированные от современных течений живописи и потому вызывающие у профессионалов вполне понятное раздражение. Снисхождение к раздражению не примешивалось: картины были талантливы. Откуда эти картины брались и почему именно такие, понять было трудно. Расспросы друзей по имени Сальери не вызывали у Аннушки ни малейшего желания отвечать, что создало мнение о ней как о заносчивом, нелюбезном человеке, неумно возомнившем себя этаким доморощенным гением. Что думала по этому поводу сама Аннушка, было не ясно. Вышеназванных друзей она сторонилась, давая исподволь понять, что не забывает старых обид, предательств и захоронения в братской могиле для бедных.
Сейчас Аннушка сидела, притулившись к краю огромного дивана, разглядывая комнату так, как будто видела ее впервые, скользя отчужденным взглядом по картинам, поджимая нервно губы в явном недоумении по поводу присутствия картин в моем доме. Руки ее лежали безучастно на коленях, на грубой шерстяной юбке древнего по сути своей покроя: прямой кусок ткани, сшитый на боку и собранный складками на поясе. Пальцы ее рук, украшенные одним колечком на всех, шевелились едва заметно то ли в такт мыслям, то ли в такт пульсу в запястьях. Кольцо было из черного жемчуга.
Назвавшись черным, жемчуг был на самом деле сизым и отдавал при малейшем движении сине-зеленым, как петушиное перо. Мелкий, и потому особой ценности не представляющий, жемчуг был собран на проволку, скрученную в кольцо, так что кольцо было полностью жемчужным.
Это был подарок. Сама Аннушка украшений не покупала, предоставляя другим одаривать себя и отдавая предпочтение вещам не столько дорогим, сколько странным. А странные вещи прибивало к ней, как волна прибивает к берегу обломки затонувших кораблей.
На мой берег выбрасывало потерпевших крушение. Аннушке доставались изысканные бронзовые петли с двери капитанской каюты. Моя участь была незавидна. Была ли завидна Аннушкина участь?
Кто такой художник? Собиратель цветных камешков на берегу жизни. Вода перемывает песок, камни и кости, набегая на берег и отступая с неотвратимостью вечного движения грудной клетки: вдох и выдох. Движения вечного, мой друг, потому что мы пока еще живы и другого не знаем.
Это были три камешка: красный, как сгусток крови, белый, как зуб зверя, и черный, как уголь старого кострища – зачем-то выуженные заскорузлой, неловкой рукой из мокрого песка и зажатые в кулаке. Это была я или был ты, кто понес эти никчемные камешки в руке; камешки, не годные ни на что, но зачем-то взятые с собой в качестве самого первого акта искусства.
Зачем мы взяли их с собой? Прошел миллион лет, и мы все еще носим их с собой. Зачем мы рисуем охрой на стенах своих жилищ?
Если ты знаешь, зачем, скажи мне.
И я тебе не поверю.
- Что с тобой, Аннушка? – спросила я.
Аннушка перевела взгляд на меня, провела ладонями по лицу, как после сна, и стряхнула оцепенение.
- Ничего, - сказала она сухо. – По крайней мере, ничего нового.
- Почему же ничего? – я указала на ее руку. – У тебя новый браслет. Что это, Аннушка, золото?
Аннушка посмотрела на свою руку и оживилась:
- Это медь.
- Медь?
Я никогда не видела медных браслетов. Странные вещи прибивало к Аннушке, как по заказу. « Пожалуйста, кольцо из черного жемчуга и браслет, не золотой, не серебряный, а, скажем, что-нибудь поисключительней, что бы такого... Медный, пожалуйста!» заявляла она на досуге неизвестно кому, и, глядишь, расправлял крылья фрегат белоснежным парусом по воде, и, глядишь, спускал на воду рыбку не простую, не золотую, а медную, с черным жемчужным глазком, да так, что только руку протяни... Как насчет общей для всех художников души, Аннушка? Душа всех художников на свете... В случае существования общей для всех художников души вставал вопрос о том, где она находится. Не там ли, откуда приплывала рыбка, Аннушка?
Аннушка?
Аннушка повертела любовно рукой, показывая браслет тонкой работы. Браслет был сделан из двух цепочек, составленных из шариков не крупней макового зерна. На тыльной стороне руки цепочки прерывались ради вставок из граненого стекла точно такого же цвета, что и сама медь, так что не сразу было понятно, где кончалась медь и начиналось стекло. Браслет был хорош.
- Пойдет, - сказала Аннушка снисходительно, - для сельской местности Берлин.
И я позавидовала Аннушке.