Медсестра

 


Второй этаж. Дверь с табличкой – «Грудное отделение». Табличка вся заляпана известью: в больнице идет ремонт. Запах масляной краски проникает в отделение, смешиваясь с молочным духом отсыревших пеленок. Из-за двери доносятся «уаканья-ауканья» на все лады, причем силы необыкновенной, потому, как перед кормежкой: в девять часов придут к детишкам мамаши, сядут в полубоксы – специальные кабинки в коридоре перед палатами - и будут напряженно ждать, когда медсестры вынесут им орущий или чмокающий сверток – их дитя. Матери разные, как и малыши. Есть скандальные, есть робкие, скромные, есть красивые и некрасивые…Но все они очень-очень уставшие: как не ввалиться щекам, не появиться черноте под глазами, если твой малыш с рождения кочует по больницам то с пневмонией, то с фурункулезом, то еще непонятно с чем…И не до внешности своей будет, ни одной ночи глаз не сомкнешь: Как он там? Может, плачет? Может мокрый? Голодный? Кто сегодня из сестер дежурит? – Сестры-то девчонки еще… Понятно – детский крик только раздражает их, своих-то нет… Сердце-то не болело, не мучалось…И не можешь наслаждаться теплотой майских дней, напоенных ароматом молоденькой листвы, свежей травки, прогретой мягкой земли. Даже злишься: такая погода, такие дни стоят, а ребеночек твой в больнице… Погулять бы с ним, удивить его проснувшиеся глазенки молодыми красками мая, чтобы погладило солнышко его бледные щечки и сморщенный, словно чем-то озабоченный, лобик… А дни какие стоят! И все, все стремится к теплу, солнцу, к жизни стремится. Это стремление – закон природы, а вот есть же такое зло на свете, которое безжалостно и дико - болезни…
 Ну, вот и второй этаж, дверь с табличкой – «Грудное отделение». Медсестра Светлана сегодня последний раз вышла на работу – завтра начинается долгожданный декретный отпуск. Долгожданный не оттого, что декретный, а потому, что позади трехлетняя «каторга» в детской больнице. Шла сегодня Светлана на работу и даже напевала от радости: «Вся жизнь впереди…» Мостовые вымыл ночной дождь, в воздухе пахло тополями, даже машины были чистыми, как новые, а прохожие, пусть даже озабоченные чем-то или не выспавшиеся, казались Светлане милыми друзьями…Хотелось поделиться с ними своей радостью, крикнуть: «Люди! А вы знаете, что я теперь свободный человек?! Ночью спать могу! Праздники буду дома! Дома! А не в больничной палате с «гавриками» - то есть с малышами, которые спят, едят, пачкают ползунки, пеленки, орут в десять-пятнадцать глоток, выматывая все твои нервы… Мало кто представляет себе, что, значит работать с детьми, да еще в больнице. Обычно умиляются, ахают, охают, зачастую воображая такую картину: добрая фея в накрахмаленном белоснежном халате, окруженная малышами, улыбается, прижимая к себе, словно собственное, очаровательное дитя…Получается сходство с птицефабрикой – только вместо клеток или инкубатора – коечки, тумбочки, и всякое такое, похожее на декорацию…
 В коридоре еще не высох линолеум – санитарка тетя Надя убиралась недавно, теперь она, согнувшись, считает грязные пеленки, ползунки, связывает их в узлы, чтобы не ошибиться - считает вслух, и, ругает ночную смену за то, что не экономят чистое белье.
- Тетя Надя, салют! – кричит ей Светлана. Тетя Надя оборачивается, – морщинистое лицо покраснело от натуги, улыбается:
-Чего, Светка? Говорят, ты никак, отработала? Правда, что ль? Уходишь?
- Точно, тетя Надя, хватит, повкалывала.
- Верно, дочка. Чего, здеся, дерьмо нюхать? Вона… - кивает она на тюки, - за одну ночь-то сколько… А куда пойдешь?
- Рожать сперва пойду, а там погляжу…Но только не сюда… - машет рукой Светлана.
- Верно, дочка, верно…Чего, здеся… - заводит опять тетя Надя, принимаясь за пеленки и ругая беззлобно ночную смену.
Светлана входит в сестринскую комнату – небольшое помещение со шкафчиками для одежды, со столом, на котором сидят отдежурившие четыре девчонки и курят. Дневная смена переодевается.
- Светка, ты, говорят, уходишь? - С завистью спрашивают Светлану, и, оглаживая ее живот, смеются, - Когда рожать-то? Кто у тебя там?
- Верблюд. – Светлана раздевается и влезает в халат.

 Приняв, как обычно, свое теперь уже последнее дежурство, Светлана начинает готовить детишек к кормежке. На пеленальнике расстилает одеяло, на него пеленки и - раз-два – готов сверток, только щеки да нос торчат. Ребенка надо взвесить перед тем, как отдать матери. Одного, второго, третьего…И так десятерых. Четверо ребятишек – искусственники – их из бутылочки кормят. Светлана злится: «Мало того, что нюхаешь здесь, черт знает что, да еще этих… на собственном пузе таскай! Господи! Неужели последний день сегодня?.. – думает она, резко двигая гирьку на весах, и, взяв очередной сверток, вынося его в коридор, кричит:
- Казакова!
 Красивая женщина Казакова: черноволосая, глаза карие – как артистка! И надо же? - всего тридцать семь ей, а уже четвертый ребенок. Она тоже медсестра, причем старшая, работает в психиатричке. Все это у Светланы вызывает уважение. Обычно она почти не разговаривает с кормящими матерями, но с Казаковой мягка и предупредительна. На то есть своя причина. Передавая ей ребенка, Светлана знает – Андрюша сосать не будет. В палате, да пожалуй, во всем отделении – Андрюша Казаков самый «тяжелый»… Ночью с ним намучились, даже реаниматоры приходили…Мальчику четыре месяца, поступил в больницу два дня назад с неясным диагнозом: то ли пневмония, то ли непонятно что…Не ест, животик вздут, голос слабый-слабый…А сам пухленький, симпатичный…Мать не плачет, но глядя своими добрыми глазами в лицо Светлане, говорит:
- Светочка, я предчувствую…Погляди, у него личико, как у старичка…бедный ты мой страдалец…Что врачи, Светочка?…Да что бы они ни говорили, мать-то всегда больше чувствует…меня не обманешь…
 Сестры не дают сведений, не положено, но Казаковой она не может лгать: «Все будет… - Светлана хочет сказать обычную фразу «все будет хорошо, не волнуйтесь», но смотрит на закрытые глазки маленького Андрюши, произносит тихо:
 - У нас хорошие врачи, мамочка…мальчик он крепенький…видите, богатырь какой…
Мать слабо улыбается:
- Он у меня пять с половиной кило родился…Что же ты, Андрюха, а? Что с тобой, сынулька?.. – тревожно смотрит она в личико сына, - не ешь ничего…ты поел бы… Малыш не открывает глазки, не берет грудь, слабо шевелит по беззубым деснам язычком.
-Сейчас…сейчас… попробуем из соски… - Светлана приносит бутылочку, и выдавливает из соски несколько капель в раскрытый ротик. Но молоко течет на одеяло: малыш не сосет, беззубый ротик открыт, кукольное личико сморщивается. Андрюша беззвучно, без слез, плачет…Казакова не выдерживает, молча отдает сына Светлане и быстро уходит…Светлана знает, что в комнате для матерей она сейчас сядет на диван, стиснет руками голову, закроет глаза, просидит так минут пять, а затем убежит домой. Там с бабушкой две дочки, да еще сын в школе…А к двенадцати она вернется к Андрюше…Другие матери провожают Казакову взглядами, вздыхают: «Несчастная…Вот горе-то…И зачем рожать столько? Чтобы мучиться самой, да других мучить?» Светлана, войдя, слышит это и молча, осуждающе, смотрит на матерей: расселись, вороны…Затем, бодрым голосом приказывает:
- Мамочки, мамочки, время! Заканчивайте кормить! Давайте на весы детей…
Взвесив Андрюшу, она кладет его в кроватку, дает ему кислород. И спешит накормить четырех искусственников. Двое, тут же, «высвистав» по бутылочке жидкой каши, засыпают. Двое других, как их зовут – «инкубаторские» - воспитанники Дома Ребенка – Рашид Галиев и Маша Розова начинают баловаться, раскачивать решетку кровати, швырять на пол игрушки. Рашиду уже почти полтора года. На бледненьком личике черные глазенки, волосенки колечками, но растут плохо. Рашид держится за спинку кроватки, покачиваясь, встает, падает, снова встает, снова падает… Но ему интересно: за окошком сидит на подоконнике голубь. Любопытство берет верх, придает силы, и малыш, все-таки, встает, вцепившись в железные прутья спинки кровати лопочет что-то, смеется…Светлана хочет взять его на руки и поставить на подоконник – пусть посмотрит, – но вспоминает, что ей нельзя таскать тяжелое. Очень жалко бывает детишек из Дома Ребенка. Какой скотиной надо быть, чтобы свое родное дите бросить?.. «Еще п-онятно, когда урод, но здоровенького!» – возмущались медсестры. Правда, сюда еще примешивалась досада: поправится такой ребенок, и лежит месяцами в больнице, а сестрам – лишняя обуза… Но ведь он никому не нужен!
 Больничный парк две недели назад на предмайском субботнике убрали, грязь всю повывезли, и, когда проходишь по нему – пьянеешь от терпкого запаха земли, молодой зелени, и от солнца, которое никогда, никому не жалеет своего тепла…Матерям в хорошую погоду разрешается после обхода врачей, погулять с выздоравливающими детьми. Сестры их завернут потеплее, и мамочки, счастливые, что их ребеночек сможет дышать весной и солнцем, спешат в парк. Остаются такие, как Галиев. Кто их поведет? Сестры? У них работы по горло, пост бросить нельзя…Сейчас, вот, Андрюшу Казакова в реанимацию переводить будут…Что же у него, несчастного? Такой праздничный май за окном, и так все буднично, странно и нелепо здесь, в палате. В окно лезет зелень парка: нежная, светлая своей юностью. Галиев, не понимая, что там, за стеклами, тянется к окну и в глазенках любопытство, и где-то неосознанное недоумение, вопрос, еще не выраженный в словах, который морщит его бледный лобик. Но Светлане не до Галиева: одного надо в процедурный нести, другого на рентген…Взяли в реанимацию Казакова Андрюшу. Светлана перестелила коечку – долго не запустует. Села за стол – надо записать в сестринский лист все: кормежку, вес детей, выполнение назначений врача, вычеркнуть фамилию «Казаков»…Когда Светлана наблюдала, как несколько взрослых людей столпились у маленького желтоватого тельца, щупали, выслушивали, выстукивали, она вдруг вспомнила: «И зачем только рожают? Чтобы мучиться потом? Или других мучить?» И вдруг ей стало страшно. Ведь и в ее голове еще несколько месяцев назад бродило подобное, а с языка срывались проклятия в адрес «гавриков», ругала себя – черт понес в медицину, да еще детской сестрой! Ни праздников тебе, ни выходных, как у людей. Прошлый Новый Год так хотелось дома провести, а пришлось дежурить…Да еще и нагоняй получила. Понятно, праздник, ну и «раздавили» бутылочку шампанского в ординаторской. А тут рейд нагрянул. Пробирали потом публично всю смену. А за что? Светлана понять не может, не пьяные ведь были…Новый Год, все-таки, дети спали …Непонятно и обидно, словно сестры не люди. Но все позади. Сегодня в шесть часов вечера – конец «каторге».

 Когда Светлана Жукова по распределению попала в детскую больницу, да еще в грудное отделение, она плакала, умоляла перевести ее куда угодно: еще на практике все поняли, что такое работать с детьми в возрасте от месяца до года. Но в отделе кадров народ сидел твердый, непреклонный. «Вы девочки молодые, красивые, здоровые, будущие мамы – вот и учитесь! Работайте с огоньком. И разговоров никаких. Всех в грудное!» Желающих добровольно туда пойти - нет. В хирургию, – пожалуйста, в реанимацию – с удовольствием. И интересно, и почетно. На хирургических сестричек и посмотреть приятно: халатики розовые, брючки розовые, – словно не девчонки, а куколки. А у сестер грудного отделения халат к концу смены становится подстать спецовке мясника в гастрономе. Да и перед кем форсить? За смену перетаскаешь ораву в пятнадцать человек под кран подмывать, да не один раз – не до красоты станет…Да еще какой-нибудь мужичок с ноготок, лежа на пеленальнике, пустит фонтан хорошо, если на халат, а то в физиономию.
 Не верится Светлане, – неужели все позади? Три года! Мать честная! Неужели все?! Молодые девчонки работают в отделении: отработают три года, уходят. Вот одна только Полина Немцова – двадцать пять лет «протрубила» здесь. «Как же это ты, Полин? Тебе давно орден пора…» – удивляются девчонки. «А что мне рыпаться-то? Привыкла…Да и жалко этих… голубят этих жалко…Свои будут – поймете.»
 - Светка, ты чего? Уходить собралась? Правда, что ль? – Полина входит в палату к Светлане, присаживается на край стола. Глаза у Полины хитрые и очень молодые, хотя ей уже под пятьдесят, лицо хоть и круглое, но напоминает по выражению лисью мордочку, конопушки на остром носу и из-под шапочки торчат рыжие волосы.
- Я, Полин, в декрет… - Светлана убирает «истории» в стол, смотрит на Полину.
- Это понятно, что рожать, а потом-то придешь? – А глаза хитрые, ну, чисто лиса!
- Ты что, с ума сошла? Да я этого дня ждала, как не знаю чего! – удивляется Светлана.
- Ну и дура, - спокойно говорит Полина, сидишь вот, сейчас, делать нечего – поучила бы лучше Галиева ходить, чем болтать-то…- Она вытаскивает, дрыгающего ножками Рашида из коечки, подбрасывает его: «О-па!» Мальчик смеется, словно всхлипывает, и вцепляется Полине ручкой в волосы, сдергивает шапочку. «Ух, ты, озорник! Ну, погоди!..» Полина натягивает ему на ноги пинетки, и, держа за ручки, ставит на пол. Рашид быстро и радостно переступает, словно пляшет, но ножки слабые, не держат… Светлана манит его игрушкой: «Давай, давай, иди сюда…» Мальчик тянется к игрушке, смеется, но стоит Полине отпустить одну его ручонку, он крутится на дугой и валится…
- Сволочи… - неизвестно к кому относится Полинино ругательство, но Светлане оно понятно: Полина словно хочет ударить тех, кто когда-то родил мальчишку и бросил, кто «не чешется» забрать его, уже давно здорового, из больницы, тех, кто спокойно произносит: «Куда денется? Вырастят!»
- Погулять бы с тобой, гаврик. – Полина подхватывает Рашида и несет в коридор, к открытому окну. Мальчик удивленно замирает, глядя на улицу, где все такое яркое, даже тени… Таким обалдевшим, Полина возвращает его в коечку, а он вдруг кривится, орет, тянет к ней ручки, хватается за спинку кровати, встает, падает… «Сволочи» – еще раз произносит Полина, и подойдя к единственной пустой коечке, зачем-то поправляет одеяло, оборачивается к Светлане:
- Казакова что, в реанимацию уже забрали? Светлана кивает. Полина качает головой: - Очень тяжелый…очень. Стрептококковая пневмония у него…бедная мать…А мальчишка-то, славный какой!.. Вот так-то, Светка…
Светлане вдруг становится страшно, и не за маленького Андрюшу, а за того, кто в ней. Раньше она как-то не думала, что заразиться можно. Эпидемия гриппа была, – работала, хоть бы что! А тут вдруг страх сковал, хотя знает, – не заразна пневмония.
- Полин, это…я не заражусь?.. - с ужасом спрашивает она.
- Дура ты, – спокойно отвечает Полина, - медсестра никогда не заразится. Ты не думай никогда об этом. Вон, с сифилитиками работают, и то ничего! Ну, пойду я… мои все спят, вот я и зашла…Да не бойся, Светка, ты чего? – поглаживает Светлану по плечу, - вот, поменяй-ка, девочка, лучше Галиеву портки, обдулся… - Она ласково улыбается Светлане, и выходит.

 В шесть часов конец дежурства. Дневная смена переодевается, и девчонки идут в ординаторскую, где накрыли стол – Светлану проводить.
- Кого ждешь, Светка? – в сотый, наверное, раз, спрашивают ее. «Верблюда» – по обыкновению отвечает Светлана.
- Девочку давай, девочку… - тетя Надя закашлялась от выпитого вина, и вытирает слезы, - Ох, пробрало! Ты это…Светка… девочку…она к матери завсегда ближе будет… Парень он что? Отрезанный ломоть! Женился и поминай, как звали…Кхе-кхе! От, разобрало! А девочка – она завсегда с матерью!» – у тети Нади сын, хоть и неженатый, да пьет. Сколько она мается с ним, – все отделение знает.
- Не слушай, не слушай, – замечает Полина, у которой тоже сын, - Все хороши - и девки и парни. Рожай, кого Бог даст, лишь бы здоровый был…
-Это точно, - соглашаются все, - Лишь бы сюда не попадал, даже к Полине. Вернешься, когда родишь-то? А? - девчонки смеются, – ответ ясен заранее.
- Да что она, ненормальная что ли? Чего ей здеся делать? Дерьмо возить? – тетя Надя разливает по кружкам чай, - девка молодая, сестры везде нужны – вона, в поликлинике – плохо, что ль? Или в детсадике – и сыта и за своим, когда подрастет, приглядит…Девки, вы чего торт-то не едите? Светка, тебе много есть надо…давай, давай…»
- Везде хорошо, где нас нет, Надюша. Чего сама-то здесь сто лет торчишь, никуда не уходишь, да еще из загорода ездишь? – замечает Полина.
- Да-к, я ж старая… привыкла… а она молодая… ей жить надо…
- Вот это верно. Пусть она сама решит. Верно Светка?
- Девчонки, - с ужасом произносит Светлана, думая о чем-то своем, - а вдруг даун родится?..
- Вот, дура, – спокойно отвечает Полина, - насмотрелась здесь - тебе и кажется». А тетя Надя посылает Светлану куда подальше.

 Окна ординаторской выходят в парк, как и все окна корпуса. На деревьях сидят голуби. Странно, они в городе на деревьях никогда не живут, но здесь им, видно, удобно, - на помойке возле больницы кормятся - и в парк, спать. «Ишь, расселись» – замечает тетя Надя, - идите, поешьте...» – И высыпает крошки на подоконник. Голубей в городе много. И, глядя сейчас на серые комочки среди зеленых ветвей, Светлана улыбается. Каждое утро она распахивает в своей комнате окно, и, тотчас с крыши соседнего дома срываются и стремительно несутся к окну голуби. Они мчатся к ней, а кажется, что это она сама летит им навстречу…
- Ну вот, и повеселела, – Полина ласково похлопывает Светлану по большому животу, - нельзя тебе киснуть, а то родишь творога кусок. Будешь сейчас дома сидеть, – гуляй больше, воздухом дыши, овощей больше лопай…как сына-то назовешь?»
-Ян, – задумчиво отвечает Светлана.
- Тьфу! Это еще что за имя такое? Аль русских мало? – возмущается тетя Надя.
- Правильно, Светка, не слушай! Тетя Надя, ты – серость! - поддерживают Светлану девчонки, - а дочку как?
- Яна. – Улыбается Светлана.
- Тьфу! – плюется под общий смех тетя Надя, - а вообще, как хошь называй, лишь бы ребенок здоровый был.
Светлана встает:
- Спасибо, девчонки…
-Не забывай нас, заходи, – провожают ее.
 Светлана идет по коридору, заглядывает в палаты. – Едва откроешь дверь – привычное «уаканье-ауканье» на все лады. Это обычно перед кормежкой. Ужин у малышей. В боксах сидят мамаши, с тихой радостью взирают на сосущие, причмокивающие у груди свертки. Только вот Казаковой нет… Светлана заходит в свою палату, последний раз оглядывает белые стены, свой стол, детские коечки…Господи! А ведь она, Светлана, как-то умещалась на такое коечке – подложишь, бывало, под голову тюк пеленок, под ноги стул…Когда есть свободная койка, – то отчего не прилечь ненадолго? Хоть нельзя, но ведь сестры тоже люди….А ночью так спать хочется… Однажды задремала Светлана и обход «прошляпила»: зажегся свет яркий, и Светлана, в сползшей на глаза шапочке, со встрепанными волосами, вскочила со своего ложа и, замерев, глядела на дежурного врача, приготовясь к «нагоняю». Но врач – симпатичный молодой мужчина, в куцем халатике, в шлепанцах, то и дело спадающих с ног, поглядел на испуганную медсестру, и, словно ничего не заметил, спросил: «У вас все нормально? Спят все?» «Да, доктор…» – Светлана старалась спиной загородить кучу пеленок на коечке – странное свое изголовье. «Я у себя… если что, зовите…» – врач попросил у нее сигаретку, усмехнулся устало и удалился. У Светланы колотилось сердце: «Пронесло! А мог бы такой скандал быть!..»
Как сейчас все это кажется смешно, кажется далеким и странным. Вон она, та коечка. В ней сейчас Галиев обитает.
Оборачиваясь к девчонкам, неожиданно она произносит тихим, странным голосом:
-Девчонки… когда вернусь…Галиева уже здесь не будет….
-Других наложат, – спокойно заверяют ее, - Не волнуйся, Светка, в грудном без работы не останешься!