В отличие от героев известной сказки братьев Гримм про пряничный домик, Моти точно знал, что попадет в беду, но так же, как и они, помечал пройденный путь. Он был уверен: однажды придет день, когда он отыщет по отметкам дорогу назад. За 12 лет, которые Моти Эзрад провел в камере, тюрьма не стала для него домом: он не скучал по ней в короткие промежутки, когда оказывался на свободе, но был еще недостаточно силен для того, чтобы найти себя за ее стенами и жить как все.
Первое «дело» на него завели, когда ему исполнилось всего девять: к тринадцати годам их насчитывалось уже полсотни. Моти довел счет до двух с половиной сотен, после чего пустился в обратный путь. Это случилось в 1991-м году. В ту пору Моти перевалило за 30, за его спиной было три тюремных срока и 18-летний наркоманский стаж.
***
Мы встречаемся в центре Тель-Авива в три часа дня: раньше Моти не может, с утра он работает в школе инструктором по воспитанию подростков. Он возникает за спиной неслышно, приводя нас с фотокорреспондентом в легкое замешательство. Моти – сама элегантность: на нем черная рубашка и светлые брюки хорошего покроя; аккуратная стрижка на голове. Моложавый, спортивный, подтянутый. В довершение ко всему - открытая, располагающая улыбка. О прошлом напоминает разве что едва заметный рубец от шрама на щеке. Мы поднимаемся в его квартиру, где Моти первым делом представляет нас с фотокорреспондентом своей жене и трем дочерям, после чего уединяемся в комнате, где хранятся музыкальные инструменты (кроме всего прочего, Моти еще и певец, часто выступает перед бывшими заключенными и наркоманами, проходящими реабилитацию).
Недавно Моти возглавил добровольческую организацию реабилитировавшихся заключенных, которая уже насчитывает несколько сотен членов по всей стране. Об этом я и хочу спросить его, но Моти неожиданно перехватывает инициативу и предлагает мне выслушать историю его жизни, на что я охотно соглашаюсь, чувствуя в нем хорошего рассказчика.
***
- Мы прибыли в 1966-м году из Марокко. Мать, отец и десять детей. Я среди своих братьев был седьмым по счету. Там, в Марокко, мои родители жили мечтой об эрец-Исраэль, а прибыли в государство Израиль, которое направило их в город развития Офаким, - начинает Моти и вдруг делает паузу, после которой неожиданно говорит. – А теперь я сделаю небольшое отступление и расскажу тебе о своей недавней поездке в коммуну «Зоарим», где реабилитируют бывших наркоманов. Она находится недалеко от Кирьят-Гата, и я выступал там с концертом. Но прежде была церемония, на которой тридцати подросткам вручали медаль за то, что они уже год не употребляют наркотиков. Их вызывали по очереди, и я обратил внимание на то, что слышу одни русские имена – Павел, Володя, Саша, Евгений... Я вдруг понял, что ваша, «русская» алия проходит то же самое, что проходили 30 лет назад мы, выходцы из Марокко. Получается, что государство не учится на своих ошибках, обрекая каждую алию на те же самые трудности. Поэтому я и согласился встретиться сегодня с тобой – мне крайне важно донести до членов вашей общины нечто очень важное. Назови это как хочешь: послание, горький опыт, - суть не в названии.
А теперь снова вернемся на 30 лет назад. Я рос в непростом доме: с одной стороны он был очень теплым и полным любви, с другой – здесь не знали иных методов воспитания по отношению к непослушному ребенку, кроме битья. Мои братья в детстве отличались послушанием и избежали порки, впоследствии они получили высшее образование и хорошо устроились в жизни. А я был совсем другим, слишком непоседливым, и потому мне часто доставалось. Когда ребенка то и дело бьют, у него в душе копится гнев, который ему хочется выплеснуть наружу. Мне было девять, и я пошел воровать. Не от того, что мне дома чего-то не хватало, а из неосознанного чувства протеста. Когда я сегодня встречаю в школе «Вову», или «Сашу», который смотрит вниз, не поднимая глаз, я точно знаю, что с ним происходит и как с ним разговаривают дома и в полиции. Между тем, что проходит сейчас он, и что проходил 30 лет назад я, есть всего одна разница: тогда не было всей этой обширной системы опеки несовершеннолетних правонарушителей. Попробуй, найди сегодня в Израиле девятилетнего ребенка, на которого заведено 50 дел в полиции: уже после третьего «дела» с ним начинают усиленно работать социальные работники и участковые инспектора. Я же имел дело только с полицией и судом. С девяти до 13 лет на меня завели полсотни дел: я крутился внутри системы, которой не было дела ни до меня, ни до моей боли. Родители не знали, что со мной делать и от отчаяния били, в полиции стращали тюрьмой. После 14-ти бить меня было уже невозможно - я вырос, зато с 15-ти можно было называть преступником и изолировать от нормальных людей.
Вот так меня система и переломала. А ведь я, наверное, чего-то стоил: родители с детства отмечали, что у меня есть способности к музыке, я хорошо играл в футбол. Но мне негде было применить свои способности: все шарахались от малолетнего преступника. Я был потерянный человек, изгой. Посмотри на эти листы, - Моти протягивает мне внушительную пачку листов с распечатками из полиции за двадцать лет – с 1971-го по 1991-й. – Разве это была жизнь? Я начал принимать наркотики с 14-ти лет, в 19 лет уже был на героине. С первой женой познакомился, когда освободился после второго срока. Нашей дочери едва исполнилось четыре месяца, как я снова угодил в тюрьму. Брак распался.
А сейчас я тебя, наверное, удивлю. Внутри себя я всегда знал, что я другой и что однажды придет день, когда я откажусь от прошлого и начну новую жизнь. Я ведь никогда не был жестоким, только воровал, и всегда в одиночку - у меня не было компаньонов. Чаще воровал, чтобы купить наркотики. Я катился вниз, но оставлял позади зарубки, надеясь, что они помогут мне отыскать дорогу назад. Когда у меня родилась первая дочь, я сказал себе: вот он и пришел, тот момент, которого ты давно ждал – пора возвращаться к нормальной жизни. Я отбывал в то время третий срок и решил порвать со своим прошлым, не дожидаясь освобождения, просто посадил «росток» и начал его поливать: перестал употреблять наркотики, отдалился от преступников, насколько это возможно в условиях тюрьмы, то есть стал жить другими интересами, работать над своим языком, избегая сленга, на котором говорят в криминальной среде. И еще мне захотелось что-то дать другим еще до того, как я освобожусь из тюрьмы.
Первый же коротенький отпуск, которые предоставляют заключенным, вставшим на путь исправления, я использовал на то, что начал обходить школы. Мне захотелось выступить перед подростками и рассказывать им свою историю, чтобы уберечь от подобных ошибок, но все директора от меня шарахались, и лишь один согласился выслушать, после чего произнес: «Интересная идея. Я должен подумать. Оставь мне свой телефон». Он позвонил мне в течение получаса – я даже не успел добраться до дома, и предложил выступить перед учениками во время очередного тюремного отпуска. Так я стал ходить из класса в класс, рассказывая подросткам свою историю. Ты бы видела, какими глазами они на меня смотрели! Между нами устанавливались те же понимание и гармония, которые бывают в хорошо отлаженном оркестре. С тех пор я работаю с детьми. Те, кто утверждают, будто заключенный возвращает свой долг обществу уже тем, что он провел годы в тюрьме, не правы. Надо уметь еще что-то давать людям – от себя, от своего сердца.
За годы, проведенные мной в тюрьме, ни один социальный работник не смог найти дорогу к такому парню, как я: это удалось сделать четырехмесячной малышке, которая просто появилась на свет и была моей дочерью. Именно благодаря ей я сказал себе: все, довольно, не хочу больше иметь дело ни с полицией, ни с судом, к прошлому возврата нет. Между прочим, если тебе когда-нибудь скажут, что преступный мир не так-то легко кого-то отпускает, не верь. Тот, кто утверждает подобное, просто ищет повод, чтобы туда вернуться. Когда я встречаю на улице своих бывших товарищей – преступников и наркоманов, которые не нашли в себе сил начать новую жизнь, они говорят: «Молодец, Моти. Тебе это удалось!» и относятся ко мне с уважением. После того, как я не прикасался к наркотикам 16 лет, я чувствую себя крепким, как скала. Наверное, можно было бы обойтись без всего этого и прожить совсем другую жизнь, стать известным музыкантом, или футболистом. Но, что поделать, не случилось. Но слава богу, что меня не убили, или не покалечили в тюрьме, и я нашел в себе силы поменять судьбу.
Теперь пришло время объяснить тебе, почему я работаю с детьми. А кто еще смог бы объяснить подросткам на доступном им языке, насколько опасен путь, на который они ступили, или собираются ступить? Кроме того, я хорошо изучил систему, с которой сталкиваются несовершеннолетние правонарушители, изнутри, прежде, чем понял, насколько она неэффективна. Ни один социальный работник не расскажет подростку свою биографию, не поделится с ним своими личными трудностями, не станет говорить на равных. И когда ко мне приводят парня, с которым уже неоднократно беседовали и в полиции, и в других инстанциях, я сразу замечаю эти напряженные брови и взгляд, устремленный вниз. Мне не надо объяснять, где его боль, и чего ему не хватает: я ведь испытал подобное на своей шкуре. Я закрываю дверь, усаживаюсь рядом с парнем и начинаю рассказывать ему свою историю. Я говорю ему, что не собираюсь его судить – что бы он ни совершил, а просто хочу помочь. Я кладу перед ним чистый лист бумаги и говорю: «Сегодня ты украл велосипед (ограбил киоск, ударил ножом товарища) и находишься в этой точке. Я могу рассказать тебе, что с тобой будет происходить дальше через год, два или три. Все зависит от твоего выбора: решишь ты остановиться на этой точке или пойдешь дальше. Но знай, что бы ты ни выбрал, я всегда буду рядом, и, если дело дойдет до суда, пойду в суд, чтобы поддержать тебя хотя бы взглядом». Ты пойми, что он слышит подобное, может быть, впервые, потому что все другие только пугали его, предлагая единственную альтернативу: «Или ты прекращаешь, или тебя ждет специнтернат, а потом тюрьма». Мой подход совсем другой: не с позиции силы, или каких-то условий, а с позиции уважения его выбора. Поверь мне, что каждый пацан, запутавшийся в криминале, хочет из этого выбраться, но не знает, как. Все смотрят на него с осуждением, и вдруг появляется кто-то другой, который не стращает, не запугивает, а говорит – «успокойся, подумай и выбери сам. Я уважаю твой выбор, и я в любом случае буду рядом». Доверие и безусловная любовь, которых ему не хватает в другом месте, он получают от меня, и у него появляется чувство внутренней безопасности. Знаешь, сколько таких подростков прошли через мои руки за двенадцать лет? Даже если кто-то из них не смог порвать с криминалом, у меня нет права в нем разочаровываться: парень делал свой выбор для себя, я не для меня, мне он ничего не должен. Мир подростков, в отличие от мира взрослых, слишком хрупок. Даже у взрослых далеко не всегда получается.
Я не знаю, сколько я еще буду работать с подростками, и скажу ли себе когда-нибудь: «Все, Моти, хватит, ты уже вернул свой долг обществу и можешь заняться чем-то другим». Может быть, такой момент наступит, когда я, наконец, пойму, почему это случилось в свое время со мной?
***
Около полугода назад Моти Эзрад встретился с адвокатом Гиладом Харишем, который о нем прослышал и решил, что как раз такой человек ему и нужен. Гилад Хариш хорошо известен в Израиле, занимается благотворительной деятельностю на протяжении многих лет: с его подачи в Тель-Авиве появились убежища для бездомных и бесплатные столовые для неимущих. Несколько лет назад Гилад затеял еще один проект, решив создать добровольческую организацию из числа реабилитировавшихся заключенных, призванную помогать бывшим преступникам вернуться к нормальной жизни. Проблема была лишь в одном: у организации не было лидера. Моти Эзрад к тому времени был человеком известным: выступал с лекциями по всей стране, и в том числе перед студентами юридического факультета тель-авивского университета, куда был приглашлен профессором-криминологом Шоамом. И Гилад решил предложить эту должность Эзраду. С тех пор Моти стоит во главе добровольческой организации, продолжая при этом свою работу с подростками в школе. В свободное время он разъезжает по всей стране, встречается с бывшими заключенными, несколько сотен из которых уже записались в ряды новой организации.
***
Напоследок я спрашиваю Моти о том, какие цели ставит перед собой новая организация, и лично он, в то время, как в Израиле существует государственное управление по реабилитации заключенных, соответствующие муниципальные службы и всевозможные добровольческие объединения (об одном из таких, именуемом «Криминон», я в свое время писала).
- Как бывший преступник и арестант с большим стажем, могу сказать тебе, что заключенные – народ недоверчивый и не слишком охотно идут на контакт со всевозможными структурами. Они не привыкли верить на слово. Организация, подобная нашей, дает заключенным мотивацию к переменам, которой у них до сих пор не было. Если за нами будет стоять десять тысяч человек, мы сможем пойти в Кнессет и потребовать внесения поправок в существующий закон. Поясню, что я имею в виду: скажи мне, почему общество постоянно тыкает меня носом в мое преступное прошлое, с которым я порвал много лет назад? Почему любой полицейский, остановив меня в числе других для рутинной проверки документов на улице, считает своим долгом препроводить в участок именно меня и непременно учинить обыск? Почему мою машину, в которой я еду с младшими дочками на прогулку, при дорожных проверках непременно обыскивают полностью, в то время, как у других водителей только проверяют документы? При том, что я столько лет работаю в школе с детьми и стольких из них я уберег от специнтерната и тюрьмы, неужели я не заслужил доверия и уважения, как любой другой человек? А почему бывший заключенный не может работать таксистом, ты случайно не знаешь? Почему ему ограничивают допуск на многие другие работы? Только потому, что много лет назад в компьютер была внесена запись о том, что он был судим? Неужели он должен носить на себе это клеймо до смерти? И еще один нюанс: всякий понимает, что у человека, освободившегося из тюрьмы, масса долгов. Почему же в таком случае надо в срочном порядке отправлять к нему судебных исполнителей и конфисковывать машину, которую он купил для целей заработка, чтобы прокормить троих детей и рассчитаться с долгами? Неужели нельзя подождать? Ты знаешь, у меня накопилось слишком много подобных вопросов. Мы живем в жестоком, равнодушном обществе, и дальше так жить нельзя: пришло время что-то менять.