Приближаясь, они нарочно шумели и остановились аккурат там, где надо: не слишком далеко, позволяя рассмотреть себя в свете костра; и не слишком близко, дабы не волновать никого раньше времени.
Сидящие у огня старый рыцарь и монах переглянулись. Им обоим были хорошо знакомы одеяния ночных гостей, крашеные лишайником и листьями бузины. Эльфы, мужчина и женщина. Воин потянулся было к арбалету, но остановил руку на половине движения. Ещё два или три года назад он, не раздумывая, выпустил бы тяжелый куоррел в живот одного и встретил бы клинком другую, но времена изменились.
Молодой король, сильный и деятельный, примирился с эльфами. Истерзанные долгими междоусобицами, грабежами и пожарами, равнины охотно протянули руку дружбы лесу. И лес пожал её. Реки льющейся крови превратились в слабенький ручеёк. Браконьеры и чересчур рьяные лесорубы по-прежнему пропадали, и даже за теми, кто рубил деревья и охотился когда и где надо, наблюдали поверх наконечников стрел внимательные глаза; но люди постепенно свыкались с эльфами под боком. Благо, те никогда не претендовали ни на что, кроме спокойствия.
- С миром! – произнёс эльф.
Старый рыцарь поморщился. Эльфийский говор, льющийся через сжатые зубы, где «р» слащаво журчала, «с» походила на ползущую гадюку, а окончания без жалости глотались, он не переносил. Тем не менее, ответил доброжелательно:
- И вам – мир!
Эльфы поплелись к костру. Руки они держали на виду, и так нарочито, что рыцарь даже малость смутился, так же демонстративно отодвинул арбалет. Монах, до того сидевший неподвижно, развернулся к гостям и осенил их знаком Света. Когда-то это назвали бы подвигом: монах вполне мог поплатиться жизнью за свою дерзость, но сейчас эльфы отреагировали спокойно, вернее – не отреагировали никак.
Презрев гладкие валуны, они расселись прямо на траве. Мужчина, пахнущий сеном, увешанный сумками и безоружный, положил посох между собой и костром. Женщина осталась на границе между светом и ночной тьмой. Её лицо закрывал лицевой клапан капюшона, глаза смотрели колко и враждебно.
- Тут, в полумиле, – трактир… – буркнул рыцарь, подбрасывая хворост.
- Да-да... Известно... Охоты нет ночевать под крышей, – эльф улыбнулся. – У многих нет такой охоты.
Рыцарь и монах хмыкнули одновременно. Лёд начал таять.
- Присоединяйтесь к нашей трапезе, - пробасил монах и, немного подумав, добавил: – На дороге надо делиться.
Рыцарь снова усмехнулся, отломил хлеб и протянул его лекарю – тот взял без колебаний. Эльфийка отстранилась.
- Скажи, лекарь, - сдержанно произнёс рыцарь, - почему твоя спутница не хочет отведать нашего хлеба?
- Охоты нет...
- Охоты нет? Знаю я вашу охоту! Не преломлять хлеб и не разговаривать с врагами? Нет охоты есть мой хлеб – значит, есть охота пошарить в моих сумках!
Лекарь вскочил:
- Можно скоротать время в ином месте!
Он подхватил посох, но спутница удержала его за рукав, другой рукой она начала развязывать лицевой клапан капюшона.
- Ea’ryma, Tana! – воскликнул лекарь, но она уже распустила шнурок и повернулась к рыцарю лицом.
Рыцарь ахнул, у монаха вырвалось: «О, Свет!» У эльфийки не было верхней губы и половины носа, через правую щёку кривым толстым червём тянулся шрам. Помедлив секунду, эльфийка спокойно завязала клапан.
- Простите... – отвернувшись, пробормотал монах.
Рыцарь резко швырнул в костёр сухую ветку: к небу понеслась целая стайка искр – и с ненавистью выплюнул:
- Проклятая война!
Эльф поджал губы, катая в ладони хлебный мякиш.
- Не война. Не вина людей. Сделано самой.
Рыцарь нахмурился. Дурацкая эльфийская речь – не сразу поймёшь, что они хотят сказать. Почему-то, говоря на Общем, лесные жители мешают слова, будто нарочно путая собеседника.
- Она сама себя изуродовала? – понизив голос, переспросил монах.
- Был выбор: прекрасное лицо, плен и рабство, или уродство и свобода. Женщина без лица не стоит ничего, сиды знают...
Старый рыцарь вопросительно посмотрел на монаха. Служитель Света прятал глаза, как будто это он изуродовал лицо эльфийки.
- Сиды – только для нас такие же эльфы, как и все остальные, всего лишь малость повыше ростом да посильнее. Среди эльфов они считаются величайшим народом, который неподсуден. Без зазрения совести они разоряют целые племена своих сородичей и торгуют ими на невольничьих рынках.
- Ничего нового... – буркнул рыцарь.
- Когда эту эльфийку схватили, она изуродовала себе лицо. Её ценность, как рабыни, сразу же упала, потому она на свободе. Разве вы никогда не слышали подобных историй, барон?
- Я слышал их превеликое множество. Наши женщины тоже умеют сохранить свою честь. Правда, они предпочитают смерть.
- Убить себя – убить природу! – отозвался эльф.
- Не могу не согласиться с тобой, лекарь! – кивнул монах. – Странно слышать от вас, барон, эдакое богохульство. Свет никогда не стоит за спиной самоубийцы! Это смертный грех!
Лицо рыцаря мгновенно сделалось страшным.
- Вы, черноризники, так легко ставите клейма! Это – грех, это – тоже! Судите всех скопом, без разбора. Убил себя – богопротивный грешник, убил врага в честном бою или отомстил – то же самое. Из ваших замшелых келий и жизнь-то кажется простой штукой, вроде пары сапог! А высунуть нос оттуда боитесь, потому что знаете: ваши умные и рассудительные речи за пределами монастыря звучат глупо и невпопад.
Монах не спешил спорить, он даже и не обиделся, наоборот - усмехнулся в седую бороду:
- Четверть века назад я бы захлебнулся слюной, накинувшись на вас, барон, с обличающими фразами и цитатами из Светлых книг. Сейчас я уже не тот. Старый стал и ленивый. И, надеюсь, немного поумнел с тех пор. Давным-давно я знаю самый большой грех служителей Света. Это – любомудрствование.
- Это почему же? – удивился рыцарь.
- А вы послушайте...
Эммануил услышал странный звук и сразу догадался: неумелый человек пытается кричать совой. Сомнений быть не может: перекликаются разбойники.
Мысли молодого монаха сейчас всецело занимал Томакс Эгвиндский и его грандиозный труд «Сумма Светлого слова», последнюю страницу которого он только что перевернул. Ему было недосуг обращать внимание на суету надорожников, хотя он и понимал прекрасно, что весь сыр-бор – из-за него.
Выползшие на дорогу оборванцы выглядели расстроенными. Дылда, играющий кистенем, даже плюнул с досады.
- Чернец, что ли?
- Эммануил, иеромонах Иллорской лавры.
- Чего-о? – протянул дылда. – Какие лавры? Кончай мне тут лавировать! Отвечай прямо, ты монах али кто?
Эммануил не прятал презрительной ухмылочки. Ему не терпелось отделаться от этих тупоумных оборвышей и вернуться к мысленной беседе с эгвиндским мудрецом.
- На дороге надо делиться! – пискнул кто-то сзади.
- Заткнись, Ончутка! Не видишь, атаман говорит! – рявкнула на выскочку громадная краснолицая бабища с сучковатой дубиной в руках.
- Монах? – снова спросил дылда.
- Полагаю, это самоочевидно.
- Ты полагай, что положено, а то положу тебя куда надо, лавра твоя не отыщет! – зашипел атаман. - Что во вьюках?
- Трактаты, компиляции, изыскания, агиографии. Духовная пища.
- Жратва! Слышь, Болдырь, он говорит: жратва у него там! – снова влез писклявый.
- О, Свет! Какой обскурантизм! Дозвольте проехать, милостивые государи, и отрешите меня от демонстрации собственного мракобесия!
Разбойники, изо всей фразы лучше всего разобравшие слова «демон» и «бес», угрюмо зашептались. Кое-кто осветил себя знаком.
- Богохульствуешь, монах! А может ты и не монах? Вырядился в рясу и богохульствуешь? Ну-ка сознавайся, кто ты есть, колдун или трупоед?
- Послушайте, добрые люди! – монах уже начал терять терпение. Эти невежды, зная, что взять у него нечего, воруют самое ценное – время! – Вы желаете забрать мою власяницу, вериги или свитки? У меня нет золота, а забирать постную снедь и воду у аскета – это всё равно что с пресвитера Светлой Церкви снимать фелонь!
Разбойники, как один, захохотали. Эммануил растерялся, не понимая причины веселья. Бабища ухватила его за полу рясы и потянула к себе. Лицо её стало багровым.
- Что мелешь, чернец? С кого это меня снимать?
- Ой, Фелония! – заливался писклявый Ончутка. – Не ведал я, что ты к святошам липнешь! То-то смотрю, ты и к этому «еролавру» поближе подбираешься!
- Я... я... не имел в виду... – забормотал монах. – Ведь я говорил о...
- Ну-ка слазь с лошади, я тебе покажу! – не унималась разбойница. – Я тебе щас язык отчикаю, трепач!
- Опомнитесь! Я – служитель Света! Я – схимник!
- Тащи его из седла, Фелония! Пускай нам золото из свинца делает!
Монах понял, что дела плохи, и его прорвало:
- Да не алхимик! Схимник! Чтоб вы провалились, чурки необструганные! Отпусти меня, оглобля, пока плёткой по горбу не оттянул! Чего вылупились, олухи? Слов не понимаете? Монах я! Из монастыря! Нету у меня ни шиша, кроме паршивых книжонок и сухарей!
Разбойники расходились, освобождая путь.
- Так бы сразу и сказал, - произнёс атаман. – Ну, так езжай с миром. И это... Помолись там, кому надо, чтоб у купцов торговля шла и деньжат им побольше, а стражи чтоб, наоборот, поменьше...
Эльф проворчал что-то по-своему.
- Вот так, барон, я уяснил, может быть, главную в своей жизни вещь: ум и мудрость – это противоположности. Умный говорит красиво, а мудрый – так, что его понимают. Что-то хочешь возразить, лекарь?
- Не любомудрствование и не ум несут зло. Чёрствые и жестокие сердца, необъяснимое бездушие и беспросветная глупость.
- Вижу, тебе тоже есть, что рассказать?
Меймодаагель стоял, опершись на посох, перед шевелящимся кровавым клубком и смотрел так, как умеют смотреть только эльфы.
Он охватывал взглядом не только бабра и его жертву; глаза со зрачками-щёлками видели и жестоко натянутые жилы Танадирооны, которая никак не могла выбрать миг и спустить тетиву, и слабо бьющееся сердце в истерзанном теле человеческой девочки лет десяти, и яростную слепоту хищника, сейчас не замечающего ничего вокруг, кроме беспомощной жертвы. Глаза эльфа видели даже возможное – крайне неблагоприятное для них – продолжение кровавого действа. Если Тана промахнётся, то зверь, наверняка, переключится на неё. Что будет делать он, Меймо, когда бабр примется за его спутницу, лекарь не знал. Возможно, он поднимет упавший лук или вытащит свой серп из мягкого железа. В обоих случаях бабра будет ждать королевский пир...
Тана не промахнулась, хотя Меймо показалось, что она сорвала выстрел, выпустив стрелу на выдохе. Лучница суматошно дёрнула правой рукой, держащей лук, не выдержав положенной паузы. Она тоже засомневалась в успехе и нащупала другую стрелу. Но бабр заревел и заковылял боком, он даже не пытался дотянуться до древка с серо-зелёными перьями, торчащего между его рёбер. Лапы зверя подкосились, он завалился набок, обломав стрелу. Больше он не рычал. Тана шумно выдохнула и достала нож, но лекарь уже не смотрел на неё – он бросился к девочке, мельком взглянув в сторону деревенских огородов: люди, с опасливым любопытством высовывавшиеся из-за плетней, возвращались к своим занятиям.
А девочка ещё жила. Руки, которыми она пыталась закрыть голову и шею, измочалили когти и клыки зверя, из разорванных живота и бедра хлестала кровь. Дышала девочка торопливо, словно спешила набрать воздуха впрок и украсть тем самым ещё несколько минут жизни.
Меймо равнодушно вдыхал запах развороченного живота. Он давно умел отгораживаться от всего лишнего и не тратить драгоценные секунды понапрасну, сразу полез в ту поясную сумку, где хранились самые ценные препараты – усиленные магией. Первой удачно прыгнула в руку бутылочка с настоем кошачьей лапки, тысячелистника и измельчённой ивовой коры. Меймо щедро плеснул драгоценную жидкость на зияющие раны, ловко замотал бедро льняным бинтом и прижал кусок ткани, смоченный зельем из туи и дикого кандисского мёда, к животу.
Надо было подождать немного: магическое составляющее снадобья проникало в энергетические каналы. Сумеет девочка продержаться немного – будет жить, не сумеет...
Тана подошла, вытирая нож.
- Ill mei ...
- Ea’meama ! – резко перебил её Меймо.
Девочка смотрела на него, не мигая. Кровяные губы ритмично вздрагивали. Вдыхала она часто, но уже тихо и обречённо. Если бы она могла бороться...
- Seolio ! – шепнула Тана.
Из деревни шли люди – десяток или чуть больше, но Меймо не поднял головы. Он смотрел на веснушчатый нос, широко раскрытые бессмысленные глаза и краешек куцей рыжей косички, прилипший к окровавленной шее.
- Ну что, твоя?
- Моя. Ну-ка, эльф, посторонись!
Рябой приземистый мужик присел возле мёртвой девочки, присвистнул, небрежно откинул пропитавшуюся кровью ткань с живота.
Меймо смотрел так, как умеют смотреть только эльфы.
Рябой пошарил по карманам, вытащил бусы, несколько медяков, ещё какую-то мелочь. Толпа наблюдала спокойно, кто-то уже отошёл полюбоваться трупом бабра.
- Здорово досталось девке...
Рябой, встал, отряхивая колени.
- Вот что, эльф... Этот зверь, конечно, изрядно нам вредил и за то, что убили его – спасибо. Но на большую награду не рассчитывайте. Эта девка – моя. Ивкой звали. Только она... того... хромая была да хворая, работница никудышная. Нахлебница, словом. Так что... Пару железок наскребу, за снадобья истраченные заплачу, но человек я небогатый...
Меймо молча покачал головой, ему казалось, что посох трещит от его хватки. Мужик оживился.
- Не надо? Я ж говорю: семья у меня, детей полтора десятка, а человек я небогатый. Нет, вам – наша благодарность, конечно, от души, и всё такое. Ну, бывайте!
Он повернулся к толпе, там уже разворачивали бурое полотнище.
- Ага... загружай, мужики!
Рыцарь ломал пальцами веточки. Монах плеснул из бурдюка вина в чашу и протянул эльфу. Лекарь сидел к нему правым боком, но тут развернулся и принял чашу левой рукой. Эльфы пьют из левой в исключительных случаях.
- Tomo... – тихо попросила эльфийка, и монах понял сразу, налил и ей.
- Возле смерти всегда крутятся грехи. А что твои книги говорят о гордости, монах? – неожиданно громко произнёс рыцарь. – Слышал, это тоже великий грех?
- Не гордость, а гордыня! – поправил монах. – Тут есть разница.
- А кто может указать ту границу, где гордость превращается в гордыню?
- Никто. По крайней мере, я этого сделать не могу.
- А я могу!
- Вы только гляньте, какая грозная цитадель! – воскликнул Тощий Берн. – К ней и приближаться-то опасно в такой ветер: чего доброго, рассыплется!
Дорога лезла в гору, змеясь в терновнике. Сквозь неопрятные сады проглядывали ветхая окружная стена и высоченная башня, похожая на стофутового плешивого великана. Вдоль дороги врастали в землю обгорелые развалины – всё, что осталось от донжонов замковых людей. Вал и ров уже не отличались от сотворённых природой оврагов и холмов.
- Интересно знать, какой великий зодчий строил это? – продолжал веселиться оруженосец. – Кто же прокладывает дорогу к замку так, чтоб нападающие обращались к стенам щитом?
- Не трепись! – буркнул хмурый барон Варлинден. – Это противоэльфийский замок, Каревера.
- Ну и что?
- А то! Эльфы – левши, все до единого.
Берн хмыкнул.
Они проехали мимо разрушенного барбакана и брошенных внешних ворот.
- Так его разрушили...
- ...эльфы! – перебил его Варлинден. – Эта осада длилась полгода. Эльфы разорили все ближайшие деревни, отрезав замок от подмоги. Осаждённым обещали баснословную награду, потом – свободный выход, а позже – самую ужасную смерть. Уговоры не помогли. Маги и осадные машины наёмников, в конце концов, проломили стены и разрушили внутренние ворота. Эльфы не бросают слов на ветер: убивали женщин, стариков, детей, без разбора. Держался только бергфрид, главная башня замка.
Эльфы так и не сумели завладеть ей, им пришлось спешно отступать на юг, чтобы не оказаться запертыми здесь – король начал контрнаступление и поручил авангарду отогнать врага от Кареверы. Замок выглядел почти так, как сейчас, только травы и кустарника было поменьше, ворон – побольше, а на кольях висели трупы... Потом я слышал много глупых историй: говорили, что в живых остался только хозяин замка, да и тот сошёл с ума; другие утверждали, будто хозяин замка, наоборот, погиб в числе первых, а обороной руководил его малолетний сын; я слышал даже сказку о том, что констебль позволил Тьме овладеть его душой и поднимал на защиту замка трупы. Мало кто знает правду. А правда совсем не похожа на сказку.
Барон замолчал. Через минуту Берн не выдержал:
- Так вы знаете эту правду, сир?
- Я командовал авангардом.
На этот раз оруженосец минуты не вытерпел:
- Вы расскажете?
- Нет.
Берн обиженно хмыкнул.
Опущенный большой мост, гнилой и щербатый, затрещал, когда ему достался удар конского копыта. Барон натянул поводья.
- Развалится, не ровен час! – буркнул он, спешился, и осторожно ступил на настил малого – пешеходного – моста.
- Не бойтесь, он ещё крепкий! – крикнула старуха в простом платье, вышедшая со двора на шум.
- Эй! Доложи своему лорду, что прибыл сир Харольд Варлинден! – зычно гаркнул в ответ Берн.
Барон, выругавшись, ткнул оруженосца кулаком под рёбра: «Лучше позаботься о коне, олух!» и слегка поклонился женщине, которая когда-то заменяла ему мать:
- Леди Мэрилетт, рад вас видеть.
- Ты давно здесь не был, Харольд. Хамунд ждёт тебя в часовне.
- В часовне? – нахмурился барон.
- Это – единственное место в замке, которого он не стыдится. Ты давно здесь не был, Харольд. Забываешь детство?
- Я ничего не забываю, леди Мэрилетт. Даже то, что очень хочу забыть.
Главная башня, не сдавшаяся эльфам, обиженно гудела: ветер гулял по галереям, нырял в узкие бойницы и прорехи крыши и, как глупый сорванец, швырял вниз черепицу и камни. Во внутреннем дворе так и не выросла трава, сожжённая двадцать лет назад жидким магическим огнём, у стены нелепой грудой чернели обломки осадных машин вперемежку с ржавыми латами и оружием.
Хозяин замка, Хамунд Джерадир, сидел, сгорбившись, на ступеньках часовни. Готовясь встречать гостя, он надел доспехи и подпоясался мечом, но выглядел нелепо, как шут на королевском троне.
- Где он? – вместо приветствия спросил барон Варлинден.
- В подвале.
- В подвале?
- Так захотела моя стража. Они сказали, что не сумеют удержать Бернарда, если тот захочет уйти, поэтому...
- Что ты мелешь? Бернард никогда не нарушит своего Слова!
Хамунд поднял голову, показал глаза, и барон тут же вспомнил его настоящего. Подлеца, для которого Слово, Честь и Долг никогда не существовали. Труса, бросившего в осаждённом замке жену и сына. Негодяя, взявшего в плен лучшего из рыцарей, и теперь намеренного заработать на этом.
- Ты сказал ему правду?
- Я похож на безумца?
- И не только на него. Ладно, хватит трепаться, пошли кого-нибудь за Бернардом. Мы уедем сейчас же.
Хамунд замялся, барон почуял неладное.
- Тут такое дело... Я же получил твоё письмо. Сделал всё, как ты просил, не собирался требовать большого выкупа... Да пусть он сам расскажет!
Варлиндена душила ненависть, против воли вырвался вопрос, который мучил его третий десяток лет:
- Почему она выбрала тебя? Куда смотрели её глаза?
Хамунд трусливо отвёл взгляд.
Подвал олицетворял гнилую душонку хозяина замка. Крысы, прелая солома, влажные скользкие стены, проржавевшие решётки...
- Отец?
- Бернард!
Барон только начал оборачиваться к стражнику, как тот уже поспешно зазвенел ключами.
Лучший из рыцарей оброс и заметно похудел, но взгляд его по-прежнему лучился жизнью. Смолкнувшая ярость всколыхнула сердце барона свежим порывом. Он живо представил сцену пленения Бернарда: свору проклятого раубриттера Хамунда, облепившую его со всех сторон; закованных в цепи людей и эльфов, скрючившихся на обочине – товар для невольничьих рынков – спасать которых бросился Бернард; подлые аникроши и багры, исподтишка раздирающие белый плащ; пружинные вилы, орудие разбойников, имеющие одно-единственное предназначение, хватать всадника за шлем и стаскивать его с коня...
- На что ты надеялся? Я слышал, их было больше двух десятков.
- Какая разница? Я их не считал. – Бернард передёрнул плечами. – Если бы они не порезали коня...
- Мальчишка! Чего ты ждал? Герольдов и фанфар? Они – разбойники, работорговцы, висельники. Твоё счастье, что они не зарезали тебя с перепугу!
- Счастье. – Бернард кивнул. – Я думаю, дело тут не только во мне, но и в тебе?
- Обсудим это позже. Сейчас уйдём из этого места.
Рыцарь покачал головой, усаживаясь на крытую соломой лежанку.
- Я не уйду без выкупа.
Латная перчатка Варлиндена с отвратительным звуком врезалась в железные прутья решётки.
- Мальчишка! – заревел барон. – Это не роман! Твои Слова никому не нужны! Хамунд – ничтожество и трус, подвальные крысы рядом с ним выглядят воплощением благородства! Ты жив потому, что нас с ним растила одна женщина, а я называл его когда-то братом. Кроме того, я успел написать ему письмо, где подробно описал, что могу сделать с ним и его замком! Мы уходим сейчас же, а потом я подумаю о выкупе!
- Нет, – спокойно произнёс Бернард. – Выкуп слишком велик...
Барон вдохнул и выдохнул.
- Меня не интересует величина выкупа. Хамунд знает, что я заплачу, чего бы это мне не стоило. Он также знает, что возле стен его тщедушного замка тридцать моих латников – хотя, по-моему, нас с Тощим Берном будет достаточно, чтобы разнести эту крысиную нору по кирпичику!
- Ты не сделаешь этого. Хамунд был слишком напуган твоим письмом, а может он - больший хитрец, чем ты думаешь. Он спустился ко мне и долго вёл куртуазную беседу. Он умолял не помнить обид, изливал душу, каялся в грехах и обещал исправиться. В конце разговора он сказал: назначь выкуп сам. И я назначил.
Барон Варлинден боялся услышать то, что собирался сказать лучший из рыцарей, называющий его отцом.
Хамунд Джерадир возил остриём кинжала в пыли. Увидев выходящего из подвала Варлиндена, он быстро выпрямился. Рыцарь-разбойник следил за руками барона, не тянутся ли они к мечу. Но барон прошёл мимо, словно не замечая его. Тощий Берн, слоняющийся по двору без дела, раскрыл рот, но так и не решился задать вопрос.
Возле внутренних ворот барон развернулся и закричал:
- Расскажи ему всё! Расскажи, как ты бежал, оставив его эльфам! Как его мать, будто волчица, грызлась за него до последнего! а я расскажу, как ворвался в замок и увидел её, истекающую кровью, прижимающую его к груди! Расскажи, кто его настоящий отец и тогда, возможно, он переменит своё решение, прирежет тебя как свинью, и будет жить! Расскажи!
Леди Мэрилетт смотрела со страхом. Хамунд трусливо молчал.
Старый рыцарь вглядывался во тьму, его тихий голос почти сливался с треском костра.
- Бернард умер через год. Его тело, наверняка, могло выдержать гораздо больше, но душа рвалась под солнце, где дорога, сталь, ветер и те дурацкие рыцарские игры, которым я его научил. Я так не хотел, чтобы он был похож на отца...
- Какой же выкуп он назначил за себя? – осторожно спросил монах.
- Он же был лучшим из рыцарей. Непревзойдённым воином, великодушным и щедрым, бесстрашным и... чертовски гордым. Он назвал такую сумму, что собрать её не смог бы даже король, что уж говорить обо мне.
Монах едва заметно покачал головой.
- Гордыня... Кто может звать грехом то, что идёт об руку с отвагой, милосердием и твёрдостью? Только трус и ничтожный глупец.
Рыцарь, посветлев лицом, распрямился.
- Знаешь, каким он был, мой Бернард? Он...
- Я знаю, барон, - улыбнулся монах.
Они могли бы двигаться куда угодно: кровавые войны и тяжёлые болезни, свирепое беззаконие и лютая жестокость, тьма отчаянья, злоба и уныние были повсюду.
Рыцарь, лучница, лекарь и монах ушли на рассвет.
Сергей Алфёров