52
Как-то мы сидели целой компанией в «Жетецкой», и Никольская утверждала, что для женщины самое главное в мужчине – это запах. Мол, если запах твой, то ты будешь убиваться за этим мужчиной, пока он тебя не обрюхатит. Я склонялась к классическому «женщина любит ушами», а Павлов стоял на классическом «мужчина любит глазами». Павлов, конечно, был прав. Чем тебя поразили мои глаза?!
- Я не видел в своей жизни ничего прекраснее тех твоих глаз, когда ты меня увидела, - сказал ты, - Они вспыхнули, как звезды. У меня оборвалась душа.
- А я в ту секунду потеряла сознание, - тихо ответила я.
- Я ведь думал – просто подойду, и, так сказать, отдам должное. Вдруг просто ахнул.
- А я и ахнуть не успела. Боже мой, как же я по тебе тосковала! Какая я дура, милый, что было бы, если б ты вчера не подошел!
- Ира! Ну почему ты такая податливая?! Ты должна быть пожестче, если не хочешь, чтоб я тебе все время причинял боль.
- Ту боль, которую ты мне сейчас причиняешь, я не променяю ни на какую радость.
- Что ты такое говоришь?
- То и говорю. Во мне взрывается каждая клетка, когда ты входишь в меня. Я просто становлюсь столбом огня!
- Нет. Ты – как горячая река.
53
Ты взял у Павлова три дня выходных. Я отправляла на станек Наташу. Днем мы не вылезали из постели, а вечером шли гулять по старой Праге, прогулки завершали в каком-нибудь ресторанчике, и говорили, говорили, говорили взахлеб, раскрывая друг другу самые сокровенные тайны души, так, что скоро ты знал обо мне все. И даже то, что я сейчас читаю Розанова.
- Если мы сейчас согрешим, так и не дождавшись субботы, - сказала я на одном из мостов, - то завтра нужно будет принести в жертву пару голубей. Вот только где ж их взять?!
- Боже мой, - сказал ты, - мне так хорошо с тобой, Ира, я просто не понимаю, как может быть так хорошо.
- А я сошла с ума, факт, сошла с ума.
Ночью ты попросил меня:
- Ира, расскажи что-нибудь из Розанова.
- У него такой дивный, такой насыщенный язык, что, боюсь, я только все испорчу своими словами.
- А ты попробуй.
И я заговорила. А ты меня ласкал. Ты пробирался своими пальчиками все ниже и глубже, и голос мой становился все нежнее и глуше, слова лились как сказка Шахерезады, страсть прорывалась в рокочущих звуках, в стоне и тихом всхлипе, и пусть специалисты назовут это оргазмом, а я скажу, что это был экстаз. Через полчаса ты спал, как убитый, а я боялась пошевельнуться, чтоб не упасть, я пережила такое неслыханное наслаждение, что все слова мои на этом закончились.
И еще скажу – женщина, которую любили, - это вам не женщина, которую никто не любит. Я не спала фактически трое суток, но у меня не болела голова, не щемило сердце, не пошаливали нервишки. Я вышла на работу новая, да что там новая, я вышла на работу летящая и жужжащая, как пчела, переполненная медом. Этот мед притягивал ко мне людей, я даже не успевала раскрыть рта.
54
Написала, называется, эротическую сценку. Утром проснулась и подумала:
Боже мой! Дописалась!
Разве можно об этом писать?!
Что у меня с головой? А более всего – что происходит с моими бедными чувствами, неужели я готова и их отдать на растерзание миру?!
Неделю не могла прикоснуться к тексту.
Неделю раздумывала – оставить последнюю главу, или вымазать, не могла ни к какому выводу придти. А вчера вечером должна была ехать на встречу с авторами альманаха. Как предупредил Левицкий, на чисто дружескую встречу, без всяких деловых разговоров, вино попьем, друг другу «из себя» почитаем.
Поехала, как на каторгу. После целого дня работы на внезапно обрушившемся холоде. Хотелось в ванну, в постель, и все.
Какие авторы?!
Какое «из себя»?!
На всякий случай захватила одного «Узбека», решила, если придется, прочитать заключительные главы, все-таки смешно, а информации никакой. Приехала позже на полчаса назначенного срока.
55
Сидели там уже, у Кронного в ресторанчике во втором этаже, как водится, Левицкий во главе стола, по левую руку молодая и ослепительная Наташа Волкова, наш поэт и литературовед, далее – Ирина-поэтесса, потом Галина – поэтесса, рядом свободный стул – я села туда, за мной какая-то Анна с гитарой, а напротив – совершенно неизвестный тип, который позже представился Сергеем, оперным певцом, тенором.
Буквально минут через пять вошел Стариковский с женщиной, которую представил всем, как свою жену, и сказал:
- Я долго отсутствовал, зато привез настоящее сокровище (жест в сторону жены), и тут же, без перехода – ко мне, - Кстати, Ваша землячка, Ирина.
- Вы были на Урале? – ахнула я.
- И даже встречался с Вашим бывшим начальником – Евгением Касимовым.
- Боже, - сказала я, - Моим начальником был глава администрации Свердловской области! Но когда этот глава проиграл выборы, меня никуда не брали на работу, и лишь один мэр города, бывший в контрах с новым губернатором, позволил мне прозябать на городском радио, в качестве никому не известного автора музыкальной передачи! Музыкальной!! Где я не могла ни о чем сказать, кроме попсы. Так вот Женя действительно тогда возглавлял этот музыкально-развлекательный отдел, но какой же он мне был начальник? Он даже и поэт-то так себе, посредственный.
- Да? – сказал Стариковский, - А я читал ему Вашу «Одиссею», я вообще везде читал Вашу «Одиссею», раз десять или пятнадцать, и всем страшно нравилось, и Касимову тоже понравилось, он даже потом сказал, что это лучшее произведение нашего альманаха…
- Вообще-то раньше он был неплохим поэтом, - сказала я.
56
Не то, что мне польстило, что Женя меня оценил. Я просто вспомнила, что была знакома с ним еще в студенчестве, и тогда, в студенчестве, не было для нас лучших поэтов, чем живые Тягунов и Касимов. Это потом Касимов «изнахратился» (словечко моего папы), и даже в нашем «Голосе» участия не принял, хотя Рома Тягунов и просил его об этом. Короче, преданья старины глубокой, было бы странно, если бы мы сейчас говорили о Касимове.
- Давайте лучше поговорим о Вас, - сказала я Стариковскому, - Я прочитала Ваш толстенный роман «Полет тельца».
- Неужели? – поразился Стариковский.
- Да, мало того, исключительно под Вашим влиянием, впервые в жизни написала «эротическую сценку», и теперь не знаю, что с ней делать.
- Как интересно, - сказал Стариковский.
- Интересно другое, - встрял Левицкий, - мы собрались здесь пообщаться все вместе, и поэтому предлагаю начать с прослушивания стихов. Э –ээ, Надежда! Вы готовы что-то прочесть?
- Готова, - сказала женщина по мою левую руку, учитель французского, - Я, правда, очень волнуюсь, и поэтому разрешите мне читать по бумажке. Не знаю, прибьюсь ли я к вам, или, точнее, прибьете ли вы меня к себе…
- Читайте! – загалдели все.
57
И Надежда прочитала цикл стихотворений, посвященный художникам. Я мысленно фыркнула. Мол, вот еще искусствоведка отыскалась. Мало меня, пишущей о художниках в прозе?!
Вдруг стихи оказались на удивление своеобычными, терпкими, не пошлыми.
- Прямо Франсуа Вийон, - не удержалась я, и все с удовольствием Надежде похлопали. А я так вдохновилась, что вытащила «Узбека» и сказала, что тоже хочу почитать. Из первой в своей жизни книжки. И что тоже очень сильно волнуюсь.
- Давайте сначала выпьем, - предложил Левицкий, хотя никому особо предлагать щедро выставленное Кронным французское вино, не приходилось. Все и так с удовольствием его попивали. Кстати, и сам Кронный к тому моменту присоединился к нашему столу, сев по правую руку от Левицкого.
Мы выпили, я начала с того места, где утверждаю, что я ослица, и сейчас берусь это доказать. Через пять минут уже все лежали от смеха. Правда. Все как один. Сначала сдержанно и вразброд, потом все горячее, безудержней и хором.
Мне тоже все с удовольствием похлопали. Я была на седьмом небе.
Все-таки это моя среда. Зачерствела я у художников. А эти люди меня не знают, но понимают с полуслова. Потому что они профессионалы. Потому что они работают над словом. Потому что они как я.
58
Потом читал Кронный. Сказал, что вот уже второй номер газеты «Пражские новости» выходит под его патронажем, и что он всех присутствующих призывает наполнить газету содержанием, открыл номер на развороте и прочитал собственную публицистическую статью «Театр абсурда». Я думала, опять начнется ТТ-38 или ППС-147, и была страшно удивлена. Смелый, умный, зажигательный текст. Прямо оратор. Прямо Белинский. Все стали восклицать, что подпишутся под этим текстом. Я тоже. Я орала больше всех, что чувствовала нечто подобное третьего сентября, что мы с подружками четыре дня плакали, а я предложила всех накрывать одной бомбой! Что, только увидев одного из выживших детей, одного из спасенных, успокоилась и перестала требовать крови.
Кронный повернулся ко мне своей лучшей гранью. Он один способен наполнить газету содержанием, я только тоскую, что у газеты маленький тираж. «Театр абсурда» нужно распечатать в количестве сто сорок миллионов.
Кронному хлопали больше всех. Потом свой текст читал Стариковский. Что-то там было про Ташкент и ташкентские базары, где в больших чанах готовился плов, и дымок от кебабов заполнял все пространство, где дыни пахли, сваленные на рогожу гуртом, где мешками покупался изюм. Все страшно проголодались от этого текста, все стали заказывать у Тани котлеты с пюре. Все с аппетитом ели и абсолютно все были довольны друг другом. Свинцова Галина-поэтесса, сказала, что Эдуард Трескин сейчас находится в Москве, так что вечер, посвященный 190-летию Михаила Лермонтова, ей придется проводить самой, и поэтому она просит всех присутствующих отобрать по стихотворению, которое он мог бы прочитать со сцены. Я выбрала «Солнце осени».
59
Почему-то вышло так, что все уже разошлись, а мы впятером остались.Я, напротив Сережа-тенор, по правую руку от меня Танюша – чишница в ресторане у Кронного, напротив нее Надежда, учитель французского языка, поэтесса, а во главе стола Аня, на месте Левицкого, как оказалось позже, продает билеты на концерты в Обецном* Доме.
Аня встряхнула головой, сказала «у меня бас» и запела. Таня подхватила. Надежда бегала между их голосами и связывала – изумительный альт и еще более изумительное сопрано. Я сначала своим ушам не поверила. Я сама пою, и девчонки не дадут соврать, как. Но это было нечто неслыханное. Даже наш тенор – профессионал, человек, который поет оперу в Народном дивадле и в Мариинском театре – голову потерял, он начал подпевать им!
На пятой или даже шестой песне – я упала головой Танюше на плечо и заплакала о том, что ты ушел от меня.
- Что такое? Кто ушел?! Тот самый, из книжки?! – переполошились все, и, как водится, по-бабьи мне подвыли. А потом снова начали петь. Уже повеселее.
- Танечка! Что Вы делаете за барной стойкой в ресторане у Игоря Кронного? Как Вам не стыдно хоронить такой талант?! – наконец, сказала я.
- Да я очень счастлива, что меня Игорь на работу взял, - сказала Татьяна, - Мы пели – все трое – в одном русском ресторане. Год назад этот ресторан скраховал**. Если бы не Игорь…
- Невероятно! Вот страна!! Мне никто не поверит.
Сережа вызвал такси для девчонок, им всем нужно было в какую-то одну сторону, а мы взяли второе такси на двоих, поскольку оба оказались с Моджан, соседи. Полдороги Сережа горячо говорил, что для таких певуний нужно что-то обязательно сделать, что вот хоть с Игорем он обязуется переговорить, ведь что там нужно на запись профессионального альбома, каких-то несчастных десять тысяч долларов. А еще полдороги убеждал, что ты вернешься.
Так и сказал:
- Он вернется, Ира. Потому что от хороших людей еще никто никогда не уходил.
60
Я заново родилась – я хорошая.
Я возвращаюсь к нашим баранам.
Четыре года назад я хорошая не была – четыре года назад я была счастливая. После того, как я представила тебя Наташе, и Франте, и Владику, я забыла, что на свете существуют Наташа, и Франта и Владик.
Мы каждый вечер после работы отправлялись в какой-нибудь ресторанчик, пили хорошее вино и разговаривали. Ели с отменным аппетитом даже и посредственную еду, и разговаривали. Ехали домой на такси и разговаривали. Дома еле успевали раздеться и набрасывались друг на друга. Потом курили в постели и разговаривали. Потом снова набрасывались друг га друга. Так пролетала ночь, а вечером все повторялось сначала. Однажды, за разговорами, мы просидели в ресторане шесть часов, да и то только потому, что он закрылся. За месяц я даже похудела с этими разговорами. Как будто прорвалась плотина, так мы с тобой разговаривали. Так ели. Так пили. Так любили.
- Я установила приоритеты, - однажды сказала я, - Я обожаю а) когда ты входишь в меня б) говоришь со мной, и в) надираешься со мной.
- А не в обратной ли последовательности, Ира? – засмеялся ты.
Я теряла сознание, но стояла на своем.
Я говорила, что мы задолжали церкви целую стаю голубей.
61
Уже и Наташа не выдержала, сказала «что-то ты загуляла не на шутку».
Уже и ты простонал «я с тобой всякий инстинкт самосохранения потерял», а ночью у тебя пошла носом кровь. Во сне. Я проснулась, когда под щеку потекло что-то горячее, я была в ужасе, потому что ты спал. Я повернула тебя на бок и побежала за тазиком с холодной водой. Я пыталась тряпочкой протереть твое лицо, как будто ты плакал кровавыми слезами. Я не спала до рассвета, кровь постепенно остановилась.
Когда Наташа повела Владика в садик, я растолкала тебя и повела под душ. Как поставила, так ты там и стоял, а я намылила тебя всего, и долго мыла и лицо, и глаза, и уши. А потом голову. И очень тщательно руки, а ты был так беспомощен и нежен, что я расплакалась. И еще несколько раз за день принималась плакать, вспоминая тебя того, в ванне.
Мы до двух часов дня провалялись в постели, и, посмеиваясь, ты рассказал мне, какое, в сущности, слабое у тебя здоровье. Что кровь из носа время от времени идет у тебя лет с двенадцати, может быть потому, что с семи лет ты играешь на трубе. Что в голове у тебя есть какой-то лопнувший сосудик, и теперь, если ты начнешь читать текст чуть больше газетной заметки, у тебя двоится в глазах, и вообще может быть обморок.
- Не быть тебе моим редактором, - загрустила я, - Но ведь ты мог…
- Захлебнуться? – подхватил ты – Мог. Но обычно я через какое-то время просыпаюсь.
- Господи, как ты меня напугал!
- Конечно, не очень приятно заснуть с человеком, а наутро проснуться с трупом.
- Как ты смеешь! Что бы я делала?!, - я хотела сказать «без тебя», но ты снова перебил меня:
- Ну, позвонила бы моей маме. Попросила бы разрешение на кремацию. Баночку с прахом отправила бы в Изюм, на мою историческую родину.
62
Изюм! У него историческая родина – Изюм. Я тут же вспомнила, как провалилась в мешок с изюмом у гром-бабы в «хате», когда мне было два года. Я вспомнила, что чем больше барахталась, тем глубже погружалась. Гром-баба вытянула меня за шкирку и поставила в угол. Изюм!
- Вот что, друг любезный, - разозлилась я, - Ты мне не можешь такого сделать. Мне так это за целую жизнь надоело, что ты не представляешь, как. Поклянись, что мы умрем в один день.
- Мы не умрем в один день, Ира, почему ты до сих пор веришь в эти глупые сказки?
Я посмотрела на тебя и заплакала. Что-то необратимо изменилось. Безумная жалость к тебе, и даже к себе, душила меня.
Мы решили дня три отдохнуть друг от друга.
Ты так долго маячил перед глазами у Владика каждое утро, что, проснувшись и не увидев тебя, он решил, что ты уже «в праце»( на работе). Наташа увела его в садик, и мы долго – впервые за целый месяц – откровенничали друг с другом. Однако, в двенадцать мне позвонил пан Милан, и сказал, что от двенадцати для меня станек «выплыл».
Я еще с час не могла заставить себя выйти из дому, а потом собралась и все-таки вышла, прекрасно понимая, на какую Голгофу иду. Эти зимы становятся непереносимы. Но кто мне принесет домой тысячу крон, которую удалось заработать, и на которую я купила подарки для Владика, тебя и Маришки-питерской?! Скоро Новый год. А до Нового года – католическое Рождество (Ваноцы!), и такое чувство, что это Рождество чехи любят больше, чем сам Новый год. По крайней мере, они сейчас все закупают и закупают рождественские сувениры, а живопись в этот разряд почему-то не попадает. И только второго января все, как один, прибегут и начнут хватать картины.
63
Но у нас не столько католическое Рождество, сколько две именинницы на католическое Рождество. Светка и Никольская. Никольская сказала, что десять лет живет в Праге, и все десять лет у нее чехи день рождения воруют, мол, хочется стол накрыть, гостей позвать, а все по домам сидят, зеркальных карпов жрут, на подарки под елкой тешатся.
Вот мы с Маришкой и поехали к Никольской, чтоб впервые за десять лет она свой день рождения отметила. Да еще какой! Сорокалетие!!
Никольская укатала нас своей «Нежностью». У нее вообще все салаты отменные, но этот...
- Можно мне еще немножко нежности, - веселилась я, - ну хоть капельку нежности! Я без нежности жить не могу!
Угомонились только к трем часам ночи, поэтому на работе появились не раньше двенадцати. Да еще и появились напрасно. Надо было у Никольской продолжать праздновать, да еще и Светку позвать – еды хватило бы еще дня на два, а алкоголь – вот он, в соседнем подъезде у вьетнамцев круглосуточно.
- Что мы тут делаем? – не выдержала Маришка, - Стоим на козырных местах – двадцать седьмой и двадцать девятый таги, а ни тюк***! Давай закроемся и на Старомак пойдем, шашлыки есть. Люся звонила, сказала, Айказ сделает, как для себя.
Мы забалились в четыре, правда, я в последнюю минуту умудрилась кому-то всучить оригинал, чем заработала тысячу. На эту тысячу мы шашлыки и поели. Потому что приехали Франта с Наташей, чтобы отдать мне Владика, а самим поехать в сауну (вот такой я им рождественский подарок сделала), приехали Никольские, пришел Борис, тут же у Никольской на станке работал твой Саша, присоединился. Я звонила тебе, но ты сказал, что все еще чувствуешь себя неважно и останешься дома.
- Я пошлю с Сашей фруктов для тебя, - пообещала я (вы тогда еще жили вместе, вернее, Саша жил у тебя, а ты весь последний месяц у меня) – Или ты хочешь шашлыки?
- Ничего я не хочу, Ира. Может, пару яблок.
- А хочешь, я сама их привезу?
- Давай все завтра. Ладно?
64
И погуляли мы славно, так что когда твой Саша проводил меня на трамвай, я его поцеловала. Еле дождалась детей, они приехали около девяти вечера, тут же рухнула в постель и заснула.
Разбудила меня Никольская в девять утра и сказала, что взяла для меня станек у Милана на три дня, и уже даже заплатила за него. Я еле встала. Еле выехала. И до обеда ничего не могла продать. В обед ты пришел ко мне, и я позвала тебя на бифштекс. Я сказала, что когда уже ничего иное не помогает – мы ходим с Маришкой на бифштекс «У Радницких». Это у нас называется «переломить ситуацию».
Поели мы, как всегда « У Радницких», славно, согрелись, вышли – меня уже ждали покупатели с картинкой в руках. Все время под ногами вертелся твой Саша, но я все-таки улучила момент, я сказала:
- По-моему, ты на меня обижен.
- Да ладно, отобижался уже, - сказал ты, - просто у меня предпраздничная депрессия.
- Или послепраздничная, - засмеялась я.
- Я католическое Рождество не праздновал, - возмутился ты, - я болел. И вообще сегодня снова в подвал поеду.
- А завтра?
- А завтра я позвоню.
…и весь вечер я придумывала одну фразу. Вспомнила, как за обедом ты рассказывал мне, что провел Рождество в постели и просмотрел четыре художественных фильма, на последнем из которых разрыдался.
- Я сначала просто тихо струил слезы, а потом со мной случилась истерика. Там был такой старик и двенадцатилетний мальчик. Им запрещали дружить. Такой дурацкий фильм, сентиментальный, но я ничего не мог с собой поделать.
Я сопоставила время – и у меня родилась эта фраза:
« В то время, как он плакал навзрыд, она целовалась взасос».
65
По-моему, я проявила достаточную жестокость к самой себе. Это так меня мучила совесть, что я два дня гуляла без тебя. На третий ты пришел прямо к закрытию Гавелака и сказал, что намерен сегодня ехать ко мне, если, конечно, я не против.
Я закрылась за три секунды, мы зашли в пассаж, и ты купил джин с тоником, потом поймал такси. Дети, получив от меня двести крон, моментально испарились. И не скажу, как я проворонила тот момент, очевидно, возилась с мясом у плиты, вдруг услышала твой напряженный голос:
- Не думай, что я ни о чем не знаю. И я решил с тобой расстаться, теперь уже точно расстаться, навсегда, но по-доброму. Это будет наша последняя ночь, Ира.
- Милый, - охнула я, - Ведь это же был безобидный поцелуй!
- Я не слепой, я же вижу, как ты на него смотришь, ты меня больше не обманешь. Я, дурак, поверил тебе, наконец, а ты…
- Что я? Мы четыре дня отпахали на станках, прямо как в бою побывали, и с потерями выходили! На четвертый день так умотались, что и без алкоголя валило с ног, ты же струсил, ты четыре дня валялся в кровати, ты смотрел сентиментальные фильмы! Да, Саша ходит за мной по пятам, но он ничего дурного не сделал, что с того, что мы поцеловались, мы часто целуемся при расставании!!
- Не морочь мне голову. Как он самодовольно мне об этом рассказывал, в каких выражениях, с каким смакованием, все, я больше не намерен продолжать этого безумия, ты, вечно пьяная, похотливая, грязная сука…