Глава одиннадцатая. Слово и сволочи.
У ларька двое бурно беседовали об искусстве. Один из них был тот самый художник в тельняшке, который разъезжался с сестрой. Правда, теперь он был одет в дорогую замшевую куртку (продал картину с раковиной или рыбой, догадался Ермолаев). Второй был довольно бородатый мужик ростом не менее Петра Первого, в черном плаще артистического покроя. На парапете набережной располагался натуральный натюрморт из нескольких кружек янтарного напитка и пучка воблы.
- Вот ты говоришь, импрессионисты, - продолжал глахин брат. - Да если хочешь знать, у нас в Союзе семьдесят пять процентов - импрессионисты.
- Нет? - удивился баритоном бородатый.
- А то! Пишут раздельным мазком - раз. Если бы они не были импрессионисты, разве фирма покупала бы - два. Вот, к примеру, Назаретов-покойник. Японцы с руками отрывали. Ты бери тараньку-то, а-е-а-у, - зажевал вяленую рыбу художник, неразборчиво продолжая говорить.
Бородач деликатно закусил. Ермолаев подошел и поздоровался. Художник его сразу узнал.
- Ба, здорово, браток, какими судьбами? - протянул он руку. - Вот, Гриша, это известный диссидент, с Солженициным сидел.
Ермолаев удивился, но виду не подал. Бородач с уважением поклонился, пребольно пожал руку и представился:
- Григорович, поэт. Слыхали?
- Григорович, тот самый? - почтительно отреагировал Ермолаев. - Читал вашу эту, как ее... Очень своенравная книга.
- А вот мы про импрессионистов беседуем, - сказал художник в замшевой куртке, сдувая пену.
Ермолаев знал, что импрессионисты жили очень давно.
- Я знаю, - сказал он. - Все, кто на первом этаже живут в Доме Художника, все импрессионисты.
Его собеседники наморщили лбы.
- Почему на первом? - спросил после некоторой паузы поэт Григорович.
- Так лифта нет, а они люди все пожилые, - ответил Ермолаев. - Одному, к примеру, уже за сотню перевалило. За вторую даже.
- Чево? - не понял Григорович.
Художник в это время приник к пиву.
- Вот юбилей намедни справляли, туда-сюда, надрались, на карачках ползли по лестнице, - продолжал Ермолаев. – Сам видал.
Наступило неловкое молчание. Художник отлип от пива. Григорович ободрился.
- Ваньку валяем? - подмигнул поэт.
- Случается, валяем.
- Правильно, надо жить играючи.
- Такие дела, дружище, - поцарапал его за пуговицу Ермолаев. - Приятно поговорить с интеллигентными людьми, вот и того... А вообще-то лично я предпочитаю картины старых мастеров. Только их нет у меня.
- Во-во, - одобрительно отозвался художник, ухватив очередную кружку. - А ты тут на дело или как?
- Да, у меня одно важное дельце.
- Неужто опять по жипл... жилплощади? – и художник хитро подмигнул.
- Да нет, жилплощадь подождет, - сказал Ермолаев. – Приятеля ищу.
- А то зайдем тут рядом, фаустовского приговорим, у нас уже есть, - и он продемонстрировал огромную бутыль испанского крепленого вина.
- И то…
- Браток тут у нас, Курбатов, живет рядом – экстрасенс, романтик, классный мужик.
На деревьях каркнула ворона.
- Карр! Ворона прилетела на дубовый сук, - начал декламировать Григорович. – Карр! Другая рядом села, в бок соседку тюк. Карр, соседка, купим сани, коли гроши есть в кармане – будем ездить мы с тобой в Прагу из Либани…
- Душевные стихи, - заметил Ермолаев. – Образные.
- Да, ну вообще-то, - зачесал лоб Григорович. – Это не то, чтобы мои…
- Разумеется. Эти стихи принадлежат всему культурному человечеству, - успокоил его Ермолаев.
Они приблизились к кирпичной пятиэтажке.
Дверь открыл мужчина неопределенного возраста в старинном сюртуке, слегка смугловатый, нос с горбинкой.
- Вот это Курбатов, - начал представлять их друг другу художник. – А это дружище наш, как тебя то бишь… В-общем, свой в доску. А это Гриша - ну ты знаешь.
- Ермолаев, - протянул руку Ермолаев.
В квартире было пусто и мрачно.
- Так кого ищешь, батька? – художник, опять в тельняшке, которая все же обнаружилась под замшевой курткой, разливал портвейн.
Ермолаев не успел соврать, как раздался звонок в дверь, и вскоре в комнату вошла Глаха собственной персоной.
- Купил? – не поздоровавшись ни с кем, обратилась она к художнику.
- Глаха, ну ты, елы-палы… Видишь, я беседую.
- Беседует он! – женщина сграбастала братца и поволокла к двери.
- Звиняйте, ребяты, через часок вернусь, - раздалось из прихожей.
На лестнице утихли голоса, и Ермолаев заметил:
- Крутая у него сестра.
- Да и не сестра, - сказал Григорович. – Это его бывшая.
- Иди ты! – удивился Ермолаев.
- Да они, художники, всех женщин сестренками называют, а мужиков – типа братишками.
Портвейн оказался заборист, и завязалась дискуссия о будущем мироустройстве. Ермолаев подсознательно стараясь избавиться от стресса, завелся и не мог остановиться.
- …Нормально живем, только ноем много, и радоваться жизни не умеем, - говорил он, сжимая в руке пустой стакан. – А пресса и телевидение нагнетает – так что из того, это профессия…
- Где ж нормально – в грязи живем, вся Европа смеется, турки и те меняются, и поэтому Запад им помогает, – Григорович отчаянно спорил.
Курбатов угрюмо смотрел в пол.
- Что ж, Европа всегда нас не любила, всегда презирала, всегда старалась клин вбить между славянскими народами, она как огня боится панславянизма, предпочитая пантюркизм. Не потому, что любит турок больше, чем славян, а потому что турок предсказуем, как кажется западному обывателю. Турком, вроде, можно управлять, кнутом и пряником, или долларом. Славянская душа пугает, потому что ее нельзя определить мерой и числом, она никак не хочет вписываться в стандарты, она - инородное. Для нее нет той ячейки, куда можно положить и больше не беспокоиться. А с турками очень можно жить, можно договориться – Европе азиатские ценности понятны и близки.
- Это как?
- А вот так. Восток-Запад, нет разницы. Днем добывают деньги, вечером их проедают, рыскают кто как волк, кто как ворона – это и есть настоящая житуха, с точки зрения и западного, и восточного человека. А мы другие, вот ведь беда.
- Мы другие, они другие, что ж, так жить нельзя?
- Да мы-то можем, у нас и пространства много, и ресурсов. А они как раз не хотят, все не могут угомониться, и никогда не угомонятся, столько тратят сил и мозгов... Мы ведем войну, которую нам навязали. Можно сказать, это вечная война, и ее невозможно проиграть.
- Невозможно выиграть, – возразил Курбатов.
- Невозможно проиграть. Как бы ни хотелось это многим и там и здесь. Поляки в Москве посидели, да и сплыли, и духу их не осталось, тевтонцы во Пскове – где они? В конце концов, помнится, шведы Кемь взяли…
Курбатов скептически усмехнулся:
- Ох, когда это было… И все-таки Россия – это вымирающая страна. Как геополитическое образование она нежизнеспособна, надо это признать. Всякая империя нежизнеспособна, - категорично отрубил он.
- По-твоему, жизнеспособны только моноэтнические образования? – поддел Ермолаев.
- Ну, хотя бы…
- Я вот я думаю, в таких странах очень легко подавить любую инициативу, прикрываясь национальной идеей, и всякое развитие прекращается. Государство, как любой организм, должно обновляться, а тут страна смотрит не вперед, а назад, боится всего того, что отличается от «народных традиций». В результате – остановка жизнедеятельности и разложение.
- Значит, у нас-то должно быть все прекрасно. Однако все видят, что со свободой у нас в стране не очень… - подхватил Григорович.
- А что «свобода», «свобода» - тут надо еще разобраться.
- Ну хорошо, - опять вступил в разговор Курбатов и начал загибать пальцы, - вот, к примеру, получить какую-то несчастную бумажку превращается в потерю нервов и унижение. Или в овощной магазин приходишь, а там продавщица тебя обхамит.
- Звучит парадоксально, но когда продавщица хамит – это именно от ее большой свободы. Или распущенности, как проявлении ее личной свободы. Свобода для одних начинается, когда кончается свобода для других. Государство-то тут причем? От такой «свободы» продавщиц и чиновников государство имеет одни убытки. Если человек имеет определенные обязанности по долгу службы, может ли он быть абсолютно свободен? А вот свобода творчества или свобода в средствах массовой информации – это другое дело, если она, конечно, не приводит к ограничению еще чьих-то свобод.
- Вот именно.
- А что «вот именно»? Тут надо работать, не все так просто. Любим мы по любому поводу склонять государство. А что такое «государство»? Что такое «свобода», «демократия», «тоталитаризм», «коммунизм»? По большей части это пустые понятия, а мы ими сотрясаем, как дубиной…
- Ну конечно, государство не виновато, - иронически подытожил Курбатов.
- Допустим, виновато, и что?
- В каком смысле «что»?
- Ну, что нам с ним делать теперь, с государством, разрушить до основания?
- Не то чтоб разрушить, но реформы-то нужны.
- Реформы – обязательно. Государство – как живое существо или растение, оно должно обновляться. Но голову ему рубить не стоит, а то оно кроме как на навоз не сгодится.
- А на этом навозе взойдут ростки новой жизни… - то ли в шутку, то ли всерьез продолжил Курбатов.
- Взойдут, наверняка. Из семян прошлого растения. И вырастет опять приблизительно то же.
- Ну ты вообще, - протянул Григорович. – Ты знаешь, ты кто? Ты - красный агитатор Трофим Глушков!
Поэту стало скучно, и он вышел на балкон.
- Но на Западе-то – действительно демократия, и они тоже не против, чтобы и у нас была демократия, - продолжил Курбатов.
- Сдается мне, что Запад этого не хочет, - печально возразил Ермолаев.
- К каком смысле?
- В том, что их больше устраивает небольшой и постоянный очаг напряженности где-нибудь в восточной стороне, чем сильный и процветающий сосед. Только и всего. Особенно если у себя дома не в порядке. Генералам нужен военный бюджет, а если есть вероятный противник, будут и деньги на войну. А уж насчет демократии – не смеши меня. Толстосумы выдвигают своих, а все хлопают ушами. Так называемого «цивилизованного» человека заставить голосовать за кого надо не так уж и трудно. Когда столько средств для зомбирования умов… Так что власть большинства – это явление управляемое. А в пропаганде они преуспели – ведь столько грязи на нас льют, и ведь все это очень удачно поставлено, с точки зрения… гм… с точки зрения гебельсовского искусства - то есть каждый ненавидящий Россию тем самым возвышает себя. Как обычно войны начинались? Вот и сейчас то же самое. История повторяется, прямо вечное возвращение какое-то.
- Не думаю, что Запад хочет воевать.
- Хочет или не хочет, но он как принц Флоризель: «позавтракаю, но учтите – без удовольствия», - ответил Ермолаев, - да если бы у нас «тополь» не стоял на боевом дежурстве, давно бы Москву бомбили «точечными ударами», как Белград. И наши автономии получили бы «независимость». Вон сколько было стенаний по поводу боснийцев, косовских албанцев. Когда они захотели отделиться от Югославии, Европа сразу же признала их, спровоцировав большую войну. А когда закавказские республики или Приднестровье уже десять лет фактически существуют как независимые государства, та же Европа негодует и называет их сепаратистами, хотя признание их и не привело бы к войне, которая уже прошла – просто «де-факто» привратилось бы в «де-юро». И референдумы были, и выборы, даже валюта своя. Чем Хорватия и Босния лучше, почему их сразу признали? Не хочется говорить банальности о двойных стандартах, да только давно пора понять, что за «демократия» у них в идеале, у американцев. Этнически близкие боснийцы и сербы расходятся – правильно, а разные по религии и языку абхазцы и грузины должны существовать в одних границах?
- Причем тут двойные стандарты? Албанцы выбрали путь демократии, а осетинов поддерживает Россия. Почувствуйте разницу.
- Поддерживает Россия? Ну и что – разве боснийцев не поддерживала Франция и США?
- Правильно. Но это демократические страны, а Россия, как известно, страна недемократическая, и она десятки лет была тюрьмой народов. И никто не хочет повторения.
- Ага, все хотят в Америку.
- Не любишь ты Америку… - Курбатов пристально посмотрел на Ермолаева.
- Нет, почему, я джаз слушаю.
- У Запада и кроме джаза есть чему поучиться.
- Согласен.
- Даже хваленая русская икона пришла из Византии, И Кремль строили итальянцы. Наука, техника – все идет оттуда.
- Можно поучиться, и мы всегда учились. И не боялись учиться. Духовно богатый народ может не бояться - если есть потенциал, то мы все переварим и ассимилируем. У нас всегда с интересом относились к иноземцам – как встретят, так и не знают куда усадить и чем угостить, и расспрашивают, и интересуются. А они это как должное принимают, думают, что мы перед ними пресмыкаемся. А потом лезут, когда не просят, так получают в лоб. Наполеон думал, что мужики его как освободителя примут, с хлебом-солью, а его – на рогатину. Так-то вот… Это они у нас не хотят учиться, потому что в глубине души так убеждены в своем превосходстве, непререкаемо убеждены. То есть могут похвалить, подбодрить, пожалеть, но признаться себе, что мы им ровня, и что у нас тоже могут быть талантливые люди и исключительные идеи – это уж увольте. Чему у нас учиться, мы же в пещерах живем, ходим в лаптях, в очередях стоим за туалетной бумагой.
- Ну, а почему мы взяли все худшее у социализма и капитализма, вместо того, чтобы взять как раз лучшее?
- Худшее? – Ермолаев нервно потер лоб. – Ну, не думаю, что худшее. Если в книжном магазине одна «Целина», да и та в дефиците, а люди, наоборот, ходят в гости друг к другу раз в год, и дружно упиваются собой – вот это действительно было все худшее отовсюду, конец всему…А вот ты представь, перенести человека из восьмидесятого года сюда, и поставить его там, около магазина, провести мимо колбасного отдела, а потом – в книжный. Он решит, что рехнулся.
Григорович с балкона заорал куда-то вниз, и через пять минут явился гость. Это был скуластый, лысый как пятка и мрачный тип - когда жал руку, пробурчал что-то невнятное и не моргая уставился на Ермолаева.
- Во, приятель наш, Лохматый, он музыкант, на мясокомбинате работает, - представил его Григорович. – О чем толкуем?
- Да все о том же. О Европе, - ответил Ермолаев. – О свободе и демократии.
- Да… Читал я Кропоткина, а он уже тогда сравнивал Россию и Европу, - гладко заговорил Григорович. – Там свобода - это естественное состояние, а у нас в принципе невозможно…
Ермолаев начал раздражаться:
- Ага, то-то Гитлер эту Европу в два счета под себя подмял, сразу в противоестественное состояние перешли. Европа нам обязана своей нынешней свободой и демократией! Так называемой. Прежде всего нам. А они еще причитают – ах, русские, нехорошие такие, в Германию вторглись, фрау оттрахали, негуманно, ай-яй-яй. Вот Дрезден сравнять с землей – это гуманно, будьте-нате. Да пока эти со вторым фронтом тянули, немцы бы атомную бомбу закончили делать, и ракетами бы Лондон обстреляли, и не было бы Англии, а то и Америки. Мы Европу спасли, мы мир спасли. То, что Елисейские поля сейчас называются не «Гитлерштрассе», мы купили за миллионы жизней советских людей. Пока в Париже развлекали оккупантов во всяких там кабаре, в Ленинграде люди умирали тысячами, а женщины и дети на уральских заводах целыми днями, без отдыха, стояли у станков. А эти ублюдки фашистиков ублажали. А потом какой-нибудь Ганс ехал на Восточный фронт, вдохновленный поддержкой этой… цивилизованной, мать ее… культурной Европы.
- Ты говори, говори, да не заговаривайся, - Лохматый привстал. Он заскрежетал зубами и скулы его стали еще более острыми. – Ты-то сам кто такой?
Ермолаев насторожился.
- Что, за Европу обидно? – поинтересовался он.
- Ладно-ладно, Европа может подождать, - Григорович взял Лохматого за плечи и мягко посадил на место. – Ну, а насчет фашизма, - он обернулся к Ермолаеву, - насчет фашизма, так это у нас…
- Что именно?
- Государство вмешивается во все дела, на олигархов наезжает.
- И это фашизм?
- Ну… - замялся Григорович, - Не то чтобы, пока, но кто знает, как там дальше повернется.
- Воров и у них сажают, только спокойно и без политических спекуляций – не больно-то там развернешься, - возразил Ермолаев. – А вот если ловят школьника за нелегальное копирование песенки из интернета – это что, не фашизм?
- Ну, ты загнул – причем тут фашизм. Если тут элементарное воровство, а оно по их законам наказуемо, - Григорович потянулся и широко зевнул.
- Ага, сначала раскручивают какого-нибудь безголосого, а потом снимают урожай, и всякие спецслужбы рыскают, нагоняют страх на тех, у кого денег не в достатке. А чьи интересы защищает такое государство – простого народа или все-таки тех, у кого власть, кто делает большие деньги? Вот и спрашивается – фашизм это что, когда ловят укравшего миллионы у своей страны или когда простых граждан заставляют жить по навязанным им правилам, выгодным для жиреющей верхушки?
- Ты не прав, - возразил Григорович. – На Западе больше ценят свободу, чем у нас.
- Ха-ха, - ответил Ермолаев. – Если хорошо проанализировать, то ясно - в глубине западный человек до удивления равнодушен к вопросу собственной свободы и свободы своей нации. Его больше страшит перспектива лишиться теплого клозета. Так французы во вторую мировую стали подстилкой для ненавистного боша. Легко. Мотивация велика была – сохранить свои бордели и кафе-шантаны. И свои шкуры, конечно. И кое-кто из бывших так называемых друзей переметнулся, у которых борьба за независимость заключалась в смене спонсора на более перспективного. А русские всегда неволе предпочитали смерть – летописи читай... Ни один другой народ, понеся такие потери, не стал бы продолжать защищать свою страну, свой образ жизни, или свою веру. И планы Бжезинского у нас не пройдут. Всякие там фруктово-выгодные революции если и возможны где-то, то не у нас. Даже в Белоруссии провалилось. Почему, спрашивается, «сладкая жизнь» фашистов в Белоруссии ничему их не научила? А потому, что мыслят штампами, по себе судят. Русских и белорусов невозможно сделать послушным стадом, потому что их нельзя купить. Купить можно немца, за тарелку чечевичной похлебки.
- Я не понял, кого жизнь не научила, - заговорил лысый.
- Ну, фашистов и американцев.
- Ну, ты загну-у-л, - протянул Григорович.
- Что тебе Запад сделал? – сказал Курбатов. – Там тоже своих проблем хватает, но они тратят миллионы на поддержку демократии у нас.
- На поддержку оппозиции, ты хотел сказать? – уточнил Ермолаев и вздохнул. – Опять двадцать пять…
- Да он гад! - Лохматый встал и угрожающе двинулся на него.
«Так… пройдет ли болевой прием… если под киром товарищ…» - оценил обстановку Ермолаев, выходя из-за стола.
Раз! Короткий удар внутренним сводом стопы по голени. Два! Центр тяжести - вниз, правая рука – между рук противника. Три! Ноги прямо, корпус вправо, захват сорван. Четыре! Удар левой рукой в печень.
Скуластый недвижимо лежал на полу.
- Жив, придурок? – Ермолаев пошевелил ногой его блестящую голову.
- Ну ты, это…- покачал головой Григорович. – Ну, знаешь, не ожидал я от тебя.
Оставаться было неудобно. Ермолаев еще раз взглянул на поверженного – тот шевелился, но не вставал – и направился к выходу. Григорович пошел за ним, а Курбатов остался сидеть в кресле.
- Согласись, наказывать надо хамов, - сказал Ермолаев, остановившись у двери.
- Кто хам, Лохматый? – изобразил удивление Григорович. – Да он миролюбивейший парень, мухи не обидит.
- А чего ж хамит?
- Да это так, просто у него в жизни не все ладится.
- В смысле, облысел, что ли?
- Как ты догадался? – удивился Григорович. – Верно. Он хотел волосы обесцветить, да что-то не то намешал, и вот – результат налицо. В-смысле, заподлицо.
- А-а-а, - догадался Ермолаев и сказал в рифму. – То-то у него голова белая, как страусиное яйцо. Видишь – я тоже немножко поэт.
Григорович хмыкнул и закрыл дверь.
«Неудобно получилось. Они меня как родного приняли, а я драку затеял, – Ермолаев вышел на свежий воздух. – Хотя и козлы. А я хорош… Чего перед ними распинался? Прямо горе от ума. Где моя холодная голова? Отпуск отпуском, но расслабляться нельзя, пожалуй…»
- Ну, значится, так, - с ходу выложил Титов. – Имеется два трупа, сотрудник милиции и женщина легкого поведения. Баскаков скрылся, а на этого Джабу у нас ничего нет. Шефа своего в известность поставил?
- Пока нет. Позже, - мрачно ответил Ермолаев. – Я уж вас прошу – ему ничего. Я сам. Потом.
- Мое дело сторона, - успокоил его Титов. – Ну, держи краба…
Глава двенадцатая. В вороньем гнезде.
Когда Дина вошла в казино, со всех сторон тело обволокла золотистая дымка. Сердце сладко затрепетало от страха и восторга своей тайной миссии, она чувствовала себя Золушкой, вместо бала решившей посетить пещеру людоеда.
Ей легко удалось привлечь внимание Джабраила, он пригласил ее в кабинет, предложил выпить и покурить травы.
Она выкурила одну тонкую сигаретку. Анашу она пробовала и раньше, даже дважды, но на этот раз наркотик подействовал по-настоящему. По телу ее кольцом прошла сладкая упругая волна, и когда железные пальцы пробежали по ее коже, ей представилось, что кто-то невидимый нажал клавиши удовольствия, а внутри начал растекаться медовый комок. Она захотела поскорее освободиться от одежды, которая стягивала как доспехи, но пуговицы почему-то разбегались в разные стороны. И тогда горец бесцеремонно сдернул с нее платье, так что ткань затрещала и поползла по швам. Он повалил ее на мягкий ковер лицом вниз, и ее охватил дикий восторг, когда он противоестественным образом начал удовлетворять свою страсть.
И только потом, когда все было кончено, и кавказец как ни в чем ни бывало направился к лимузину в сопровождении своих телохранителей, она, шатаясь от внезапно пришедшей усталости и придерживая разорванный рукав, вспомнила, что выполняет секретное задание. «Это неправильно, нельзя получать удовольствие, надо только делать вид», - сказала она себе. В руке она продолжала сжимать несколько стодолларовых бумажек.
Дома она пересчитала «заработок» и пошла под душ.
На следующий день она была с Джабраилом в компании артистического вида южанина, оказавшимся тем самым фотографом Робертом, и иностранца, который представился сотрудником французской гуманитарной организации. Француза звали Марк, он взглянул на Дину без всякого интереса, и весь вечер просидел рядом с фотографом.
«Такой урод, - подумала Дина, - а смотрит пренебрежительно. Комплексует, что ли?»
«Прямой и маленький нос, - отметил Тураншо, еще раз вскользь посмотрев на Дину. – Такое ощущение, что после пластической операции. Кожа гладкая и белая. Лицо невозмутимое, как мраморная скульптура. Несомненно, это славянская красота, но красота неживая. Вот у француза все эмоции на лице, как и должно быть. Сразу видно, озабочен человек или доволен, сочувствует или испытывает отвращение. А у этих лица как маски, ничего ярко выраженного. Никогда не поймешь, что у них на уме. Все их природная леность – ничего не могут сделать в полную меру».
- Мне нужна модель для фотосессии, - обратился к девушке Роберт. – Согласны? Если Джабраил Ишханович не возражает.
Тот ухмыльнулся.
- Конечно согласна, - сразу ответила Дина.
«Пустышка, - подумал Марк. – Еще ничего не знает, а готова… Однако если она Роберта заинтересовала, мне тоже надо к ней повнимательнее отнестись».
Марихуана сделала свое дело, и Марку захотелось сказать что-то доброе и приятное.
- А есть у вас мечта? - спросил он Дину.
- Есть. Я хочу быть счастливой…
«Что есть счастье? - подумал Марк. – Что ты вообще понимаешь в этом, жалкая бабенка… Ведь, по существу, счастье – это удовольствие, а его надо заработать. Чтоб получить удовольствие, надо что-то затратить. Русские думают, что можно лежать на печи и ничего не делать, а счастье само постучится в дверь. Неандертальцы… За все надо платить, отдавать свое время, свои силы, уметь терпеть ради будущего вознаграждения. Уметь ждать и копить. А потом, когда достаточно накопил, уметь тратить. У них есть народное выражение – «за красивые глазки». Значит, раньше у них были проблески понимания, что можно получить что-то даже за красоту, а красота – это товар, не хуже и не лучше другого. И услуги – товар. Только коммунизм приучил их к бесплатному, и они по прежнему хотят получать все даром. Но то время безвозвратно ушло, и больше они ничего не получат просто так, и начинают понимать это, и испытывают глубокое разочарование. Все они ностальгируют по советским временам, хотят жить как паразиты. Вот почему они так несчастны и озлоблены. И вот почему в моей любимой Франции все так счастливы и приветливы – потому что у нас сложилась хорошая система отношений, единственно правильная, демократическая и цивилизованная…»
Джабраил сказал, что Дина своей внешностью не вызовет подозрений, поэтому ехать в Египет в качестве курьера должна она. «Классический вариант двойного агента, - отметила про себя Дина. – Ермолаеву пока ничего не скажу, а через неделю, когда вернусь из страны крокодилов и пирамид, выложу все на блюдечке. Пусть видит, что мы не лаптем щи хлебаем».
Дина получила от Джабраила деньги и пошла собирать вещи в дорогу.
Египетское солнце пекло во всю силу. Метро в том районе нет, значит надо ехать на такси. Дина вздохнула и подняла руку. Тут же у обочины заскрипели тормоза помятой черной легковушки. Дина назвала адрес и села на заднее сиденье. Шофер как будто совершенно не смотрел на дорогу, жадно изучая фигуру пассажирки в верхнее зеркало, при этом умудряясь виртуозно избегать столкновений в неподвластном правилам движения скопище несущихся в обе стороны машин.
- Откуда вы, мисс? – на ломаном английском спросил шофер.
Дина сейчас была совершенно не расположена к беседе, но пришлось ответить:
- Из России.
- О, из России! – шофер повернулся назад, не сбавляя скорости. – Матрешка, Калашников, на здоровье.
- Да уж…
Наконец, машина остановилась на тихой и удивительно грязной улице.
- Мисс, товарищ Маруся, - забурчал шофер. – Зачем тебе куда-то ехать – вот, я здесь живу, пошли ко мне пить кофе.
- Я никуда не пойду, - едва сдерживаясь, ответила Дина. – меня ждет муж, и если меня не будет полчаса, он обратится в полицию.
- Зачем тебе муж? – араб нагло осклабился. – Уйди от него и живи у меня - я лучше, чем муж.
Он полез назад прямо через сиденье и растопырил пятерни. Дина открыла сумочку, достала баллончик, метко пустила ему шипящую струю в переносицу и выскочила из машины, стараясь не дышать. Глаза сильно жгло, но ориентироваться было можно. Араб выл, схватившись за лицо. «Проткнуть что ли, шину?» – подумала Дина, но решила не задерживаться.
«Интересно, - думала она, шагая по дороге. - Мы там у себя боимся извращенцев, которых бродит пара штук на многомиллионный город, а тут любого возьми - вот тебе готовый маньяк. И что они такие озабоченные, климат влияет, что ли?»
У полицейского на углу она узнала, что таксист не довез ее до места всего ничего, и дальше прошла пешком.
Миновав замусоренную пустынную улочку, Дина приблизилась к одноэтажному глинобитному домику, дверь которого была завешана циновкой, и решительно зашла внутрь.
На ковре сидела молодая женщина в арабской одежде. Она подняла глаза и улыбнулась, сказав по-русски с приятным мягким акцентом:
- Здравствуйте. Вы – Дина? Меня зовут Ясмина.
(продолжение следует)