Печь

Повесть о первой любви

Человеческий характер имеет свои истоки. Мои истоки в европейской части Нечерноземья. В Сибирь приехал двадцатилетним. Рабочее общежитие — вольная жизнь, но по дому скучал сильно. У матери рос последним, и по¬сле смерти отца пристрастила она меня к заботам дере¬венской жизни. Не удивительно, что в городе в выходные дни маялся от безделья, свободное время "убивал" пеши¬ми прогулками по просторам "асфальтных прерий" или посещениями кружков самодеятельности. Очередной от¬пуск ждал с нетерпением не столько для поездки на сви¬дание с родиной, сколько для подогрева привычных ам¬биций по поводу своей нужности в родительском доме. Мать придерживалась того мнения, что помощь по хозяй¬ству следует ждать от сына. Когда старенький дом был подремонтирован, двор срублен заново, мать добилась моего обещания переложить печь. Она вела ту политику, что к работе не принуждала, зная: вернее добиться согла¬сия на выполнение работы и далее напоминать об обе¬щанном как о решенном деле. И вот пообещал в очеред¬ной отпуск переложить печь. Тогда у меня — двадцати¬двухлетнего балбеса — не возникало сомнений о выпол¬нимости намеченного мероприятия. Мыслилось прямолинейно, как жилось: подумаешь — печь! На заводе не та¬кие сложности делают. Разберу старую, зарисую, как бы¬ло, заменю выгоревшие кирпичи, сложу заново, и дело с концом.

Старушка мать (она родила меня в возрасте, когда баба — ягодка опять) несомненно представляла трудно¬сти затеваемого дела, но деревенская пенсия в двадцать рублей не оставляла надежды на приглашение печника. И вот в каждом письме мать напоминала о предстоящих трудах. Сообщалось, что соседи отдают тысячу штук кра¬сного кирпича, что почтальон Андрей Казаков помог при¬везти плиту на шесток и сделал железный обруч для под¬порки устья, что сосед — бывший колхозный счетовод — знает, где накопать красного песку для добавки в глину, что про глину надо бы расспросить городского родствен¬ника дядю Васю, который в войну за нее получил ор¬ден. Так что ехал я на родину, вооруженный конкретной задачей. Чувство самонадеянности переполняло грудь, заглушая тоскливую горечь разрыва с девочкой сибиряч¬кой. Разбежался с девчонкой нелепо, по вине собственной чистоплюйной спесивости. Считал, что без серьезных на¬мерений об интимной близости помышлять нельзя. Когда же созрел мыслию до возможности брака, но на опреде¬ленность интимных желаний получил отказ, то ушел от своей девчонки к ее многоопытной подружке. После слу¬чившегося девчонка меня не виноватила, но во мне что-то взбунтовалось: не смог простить своей измены себе и ей.

На родине в областном городе от сестры сразу же от¬правился к двоюродному брату матери. Дяде Васе не бы¬ло и пятидесяти, а для меня это был человек — ровесник матери. Узнав о деревенских проблемах, он воодушевился от мысли, что его знания необходимы. Мы уединились на кухню, и за столом дядя рассказал: как в юности ему до¬велось работать с печником, как в конце войны на заводе потребовалась электропечь, а огнеупорного кирпича не было, тогда он предложил использовать обычный красный кирпич, предварительно обмазав каждый толстым слоем огнеупорной глины. По его подсказке нашли в области белую глину, и дело было сделано. При разогреве элек¬тропечи красный кирпич плавится, но огнеупорные "рубашки" держат форму и размер. Случилось на ок¬тябрьские праздники отключить печь. Когда после выход¬ных печь включили, когда она вновь раскали¬лась, то одна ее стенка осела. Приехала из Москвы ко¬миссия судить за вредительство. К счастью, председатель комиссии оказался толковым. Он предписал восстановить печь прежним образом и впредь на большой срок не от¬ключать, чтобы от перепада температуры не трескалась огнеупорная обмазка. Через трещины огнеупорного слоя повытекли, оказывается, сердцевины самодельного кир¬пича. Тогда-то вместо тюрьмы дядя получил орден Лени¬на. За разговорами-воспоминаниями мы приговорили бу¬тылку водки, и я выказал готовность сходить за следую¬щей, но дядя ответил отказом, глянув изучающе, очевидно думая: "Ну, этот наработает". Мне же в те годы был не¬понятен отказ от выпивки. В Сибири шестидесятых годов городские продовольственные магазины ломились от раз¬нообразия портвейнов да различных "плодово-выгодных" вин. Водка и спирт тоже были. Возможно, города евро¬пейской части таким ассортиментом зелья похвалиться не могли, но проблем со спиртным нигде не было. Возвра¬щался от дяди в приподнятом настроении. На городской площади не поленился заглянуть к памятнику Ленина, на постаменте которого когда-то было ночными "поэтами" намалевано: "Дорогой Ильич, проснись и с Хрущевым разберись. Водка стала двадцать семь, хлеба нет уже со¬всем". Надпись давно закрашена, деньги давно поменя¬лись, из репродуктора несется песня: "Здравствуй, земля целинная". Мне же довелось приехать в родное Нечерно¬земье.

Автобус, свернув на проселок, пылил на подходе к ко¬нечной остановке. Июль стоял жарким. Сижу в салоне, но мыслями уже среди полей и перелесков. Мне предстояла пешая дорога в добрый десяток километров; надеяться можно было разве на случайный попутный трактор, по¬скольку в нашу глухомань по бездорожью заболоченных лесов машины почти не ходили. Соскучившись по родной глухомани, размашисто шел привычной дорогой. Скоро-скоро за очередным перелеском откроется знакомая па¬норама: у речушки вдоль по берегу цепочка деревенских домиков. За речушкой по склону полого подымаются по¬ля, далее дремучие хвойные леса. Среди десятка деревен¬ских домиков один у крохотного пруда. Здесь, поди-ка, ждет моя старушка мама. Уже иду вдоль околицы, вдоль овинов по кромке загона с посадками картошки, подхожу к родному огороду, но нигде не вижу ни души. Лишь у ближайшего села, расположенного через ложок, у разва¬лин каменной церкви, примыкавшей к постройкам жи¬вотноводческой фермы, пастух хлопал кнутом, поднимая стадо с полдника.

Дом наш невелик, а срублен пятистенком. В задней половине, на кухне близ печи, в свете выходящего в огород окна мать взбивала в молочном кувшине масло.

— Слава тебе, Господи! — засияла она навстречу мне лицом. — Я ведь тебя сегодня не ждала: думала, на вы¬ходные в городе останешься.

Мы обнялись, чмокнули друг друга, для чего пришлось наклониться. Мать была среднего роста и не по возрасту стройной, подвижной. За расспросами о далекой Сибири, о работе она собрала на стол, за столом размечталась:

— Говоришь, Ангелина с Антоном обещаются? Хорошо бы наразу дров попилить.

На заулке вдоль огородного частокола стоят в два ря¬да поленницы. В них дров на полторы зимы. Только у ма¬тери на уме свое: использовать мой приезд предлогом для работы городским детям. К городским она причисля¬ет меня да младшую дочь.

— У Ангелины отпуск осенью, Антон уже отгулял свой, — говорю, поднимаясь из-за стола. — Сейчас они обеща¬лись на выходные.

Вскоре мать, не обмолвившись ни словом, куда-то уш¬ла. В ее отсутствие мне не оставалось иного, как, "лежа на печи, считать кирпичи", то есть зарисовывать в тет¬радь конструкции знакомой с пеленок "Русской отопи¬тельной системы". Вернулась мать с покупками из сель¬мага, располагавшегося в соседнем селе рядом с конто¬рой. Следом за ней заявился сосед, бывший счетовод Па¬вел Владимирович Иваньков.

— Ну, Кузьминична! Дождалась работника? — начал он от порога, затем протопал на кухню, уважительно по¬жав мне руку: — С приездом, Гаврила Матвеевич.

По просьбе соседа мать затопила печь: заслон долой, в чрево топки первое полено поперек. На него зажженная лучина ляжет концами, на лучину лягут поленья. Все ко¬стрище необходимо уложить посредине топки русской пе¬чи, на ее основу, именуемую подом. Попробуй или рукой дотянись, либо сумей подать полено ухватом. Поленья принялись, верх топки заливает сизо-белым дымом, кото¬рый опускается все ниже и ниже, выплескиваясь из устья наружу. Над шестком дым вновь вздымается, оказываясь в кирпичном колпаке печного борова. Здесь дым теснится и готов выплеснуться из-под нижнего среза кирпичного борова в избу, но сейчас вьюшка внутри открыта, за¬движка в трубе выдвинута, поэтому дым выталкивается через трубу на улицу. Насмотревшись, мы заводим разговор "о березовых дровах". Павел Владимирович наме¬кает хозяйке, что следовало бы отметить начало работ. Тотчас на столе появляется бутылка, а также любимая моя закуска: грибная икра. Очевидно, у матери есть за¬пас сушеных белых грибов, но когда она успела отмочить их, отварить и мелко порубить — мне неведомо. Мы с со¬седом молча принимаемся за выпивку. Лишь после вто¬рой стопки Павел Владимирович говорит:

— Глину один к пяти делай, кирпич перед кладкой в воду окунай, под в печи выложи гладко, неровности сте¬ши. Заметил, как он плавно идет на подъем?

Я ничего не заметил, но утвердительно киваю головой.

— Где-то у меня был молоток печника, — говорит со¬сед после третьей, собираясь восвояси. Мы расстаемся на дружеской ноге. Во мне горит желание познаний печных конструкций; беру обыкновенный слесарный молоток, на¬чинаю отбивать наружную обмазку печи. Мать молча прикрывает скатертью сервировку стола. Вовсю луплю молотком, создавая пыль и крошево, зарисовываю коли¬чество кирпичей в печном ряду, количество этих рядов. Чувствую себя великолепно. Остановился к вечеру, когда от порога раздался городской женский говор без местного оканья:

— Валентина Кузьминична! Здравствуйте. Я не поме¬шаю?

Выхожу в прихожую вслед за матерью, вздрагиваю: Леля! Моя девчонка, но как бы в будущем. Посетитель¬ница постарше Лели, с которой так нелепо оборвались взаимоотношения, и очень похожа на нее: те же черты, та же стать, даже выражение умных синих глаз неуловимо схоже. Ах, боже! Метнув на пришедшую очарованный взгляд, солидно отправился к печи на кухню. В тот мо¬мент был готов, обжигаясь, разбирать внутренности толь¬ко что протопленной печи, лишь бы быть на виду.

— Проходи, проходи, Марина, — приглашает мать де¬вушку на кухню. — Ко мне сын приехал, печь перекла¬дывает.

— Я к вам. Не продадите ли еще хотя бы десяток яиц?

— Нет, любезная. Курицы не шибко несутся. Теперь самой потребуется.

— Летом в деревне на подножном корме можно про¬жить, — вступаю я в разговор.

— Каким же образом? — интересуется девушка с гру¬стной улыбкой.

— В лесу уже, наверное, земляника и малина пошла. Правда, мама? Потом грибы... В пруду, в речке можно корчажкой рыбешек ловить.

Мои сведения достоверны, поскольку с детства прихо¬дилось летом зарабатывать на пропитание сбором лесных даров. Но матери мои откровения не понравились, и она промолчала.

— Как же это, корчажкой? — спрашивает Марина.

— Приходи завтра в обед, научу, — пообещал, раду¬ясь завязавшемуся знакомству.

Утром поднялся рано по привычке сибирского времен¬ного пояса, но матери дома уже не было, а завтрак на столе стоял. Заявилась она мокрешенькая от утренней росы, усталая, но довольная: набрала три стакана зем¬ляники.

— Все прошлогодние места обошла, — похвалилась она. — На новых порубках малинник, на горелой сече крапива. За рекой на опушке насобирала да на прошло¬годней поляне.

Перед обедом зашла Серафима — старшая из моих сестер. У нее три дочери, мне — дядьке — ровесницы. Старшая племянница уже выскочила замуж за городско¬го, младшие еще не закончили десятилетку, однако в дев¬ках не засидятся: так скороспелы и привлекательны. До¬чери у Серафимы на подбор, и сама она — типичная рус¬ская красавица: волосы русые, глаза синие, брови чер¬ные, нос прямой, лицо приветливое. Мы с Серафимой очень похожи, но мать ко мне благосклонна, а старшую дочь не жалует. У матери на уме свое — мне неведомое. Она сейчас при мне перед дочерью начинает хвалиться моим трудолюбием. В ответ Серафима хвалится своими детьми, работоспособностью зятя. Матери не по нутру, когда противоречат. Она говорит:

— Ты со своим-то мужем не срабатывалась.

Серафима обижается, говорит оправдательное:

— Моего никто не стерпел бы. У него выпивка всегда на первом месте. Сама говоришь, что с пьяницами не жизнь. Больно хорошо, что разошлись.

— Мало ли что я говорила, — возражает мать. — Алексей со мной уважительный. На той неделе встрети¬лись, он говорит: "Здравствуй, мама, дай я тебя поце¬лую".

— Вот-вот. Ему только шары залить, и пойдет обни¬маться. После каждого партсобрания у него загулы.

— Что за мода пошла: разводиться! Сколько от вашего отца терпела, а жила. Ему, бывалоча, не скажи худого слова под горячую руку, а на другого и взглянуть не смей. Зато он на заработках каждый год менял любов¬ниц. С первой-то — Симкой — схлестнулся, когда тебя еще не родила. Вот Бог и прибрал ее за мои слезы, а она помоложе меня.

— Мам, в это воскресенье в церковь пойдешь? — ин¬тересуется Серафима.

— Дак, ясное дело. В Брагино больно далеко, время жалко. Но батюшка там страсть как хорош.

— Пойдем в Вороново! — предлагает дочь.

— Придется, хоть не люблю я здешних прихожан. Петь толком не умеют, все равно на клирос встать норовят. Даже эта безбожница.

— Ее не будет. Она вчера на работе ногу вывихнула.

— Вот и слава Богу. Наказал-таки Господь бессты¬жую. Ведь это она про тебя частушку сочинила:

"Вороновский поп кадит, сам на Симу все глядит. Хоть женатый поп Ефим, а кадит от Серафим".

— Наплевать, пусть зубоскалит.

— Как это! Чать, я — родительница — отвечаю за вас перед Богом. Конечно, на каждый роток не накинешь платок, все-таки лучше, чтоб не знали ни сном ни духом.

— Мне пора, — поднимается Серафима.

— Поговори в правлении насчет мяса. Оне собирались для городских рабочих телка заколоть. А с Алексеем по¬мирилась бы.

— Чтобы опять волтузил каждый день? Пусть узнает, лучше меня все равно не найдет.

— И то верно... Цену себе надо знать, ведь мои дети не другим чета. Девки ноне вона! Сами парням на шею виснут.

Серафима ушла, мать на заулке разводит костер, на треногом тагане начинает варить из земляники варенье. Я разбираю печь, думая о муже Серафимы. Алексей Пав¬лович Морев — толковый комбайнер и механизатор ши¬рокого профиля — большой любитель выпить. Он сейчас не постеснялся бы нарисоваться к бывшей теще на дар¬мовщинку, если бы не давнишняя стычка со мной. С Се¬рафимой он сошелся в юных годах по любви, тем не менее они не ужились. Алексей из себя видный мужчина, хотя не высок, но не ниже рослой Серафимы. По характеру он скрытный, поведением увертливый. Серафима характером завистливая, поведением упрямая. Когда их семейные баталии стали притчей во языцех, даже наша мать согласи¬лась, чтобы перебиралась Серафима с детьми в роди¬тельский дом. Среди деревенских не нашлось охотников помочь с переездом, пришлось ехать мне. Алексей тогда взъярился не на шутку, в дом не пустил, мебельную ут¬варь по-медвежьи выволок один. Мне, шестнадцатилетне¬му пареньку, пришлось грубо осадить зятя, за всю жизнь не сделавшего шурину ничего плохого. Я зло бросил ему в лицо, что поздно психовать, что от хороших мужей жены не уходят. Сестра вскоре обзавелась собственным хозяй¬ством, зажила в достатке, так что во мне укоренилась мысль: "Знай наших". Мать была того же мнения.

Полдень в разгаре. Вышел на улицу налаживать под рыбу мордушку, сам все поглядываю вдоль деревни. На¬конец, усмотрел женскую фигуру в купальнике. То, несо¬мненно, шла Марина, поскольку деревенские отродясь в купальниках не ходили. Суровость нравов диктовалась производственными отношениями. Летом колхозникам разгуливать некогда. Подойдя к дому, Марина обрати¬лась к матери:

— Где это вы набрали?

— Вон за полем в лесу на старых порубках. На выго¬ревшей сече.

Я чуть не рассмеялся. Так деревенские и скажут, где посчастливилось найти лесной клад. Взял мордушку, молчком направился к пруду. Марина тоже пошла на бе¬рег, уселась на мосточек, рассматривая с задумчивым видом зеленую воду. Мне дела нет до ее настроения, главное — не ударить в грязь лицом перед деревенскими. Весь мой вид являл образец озабоченного делами дере¬венского мужика: рубаха и штаны лоснятся в определен¬ных местах потертостями, испачканы кирпичной пылью. Так что ж! Пусть смотрят любопытные селяне из каждого окна в щелочку между занавесками.

— Приходи вечером, когда скотину пригонят. Будет улов, — говорю Марине, забрасывая корчажку поглубже, привязав бечеву к прибрежному кусту. Затем сажусь на берег на кочку, тоже смотрю в воду, покрытую ряской, думаю, косясь на Марину: "Как бы мы великолепно смотрелись на городском пляже!" Но здесь деревенский пруд, поэтому говорю: — В такой воде только коровам купаться.

Давно пора обедать, да мать куда-то ушла. Вернув¬шись, сообщила, что договорилась насчет лошади, привез¬ти из карьера песок. Она собирает на стол и ворчит:

— Виданное ли дело замужней женщине среди рабо¬чего дня голой разгуливать. Летний день год кормит. Со¬всем советская власть избаловала. С ребенком отдыхать приехала... У меня вас семеро было, но трудодней не меньше людей вырабатывала.

Я молчу. Мать за столом интересуется:

— Что за люди в Сибири?

— Люди, как люди, — отвечаю: — Много украинцев, татар, немцев.

— Церковь-то есть ли?

— Есть. Деревянная.

Такие сведения ее не радуют, она начинает философ¬ствовать:

— Много людей отшатнулось от Бога, и за это нет у них счастья. — Неожиданно переключается на другую тему: — У тебя сберкнижка-то есть ли?

— Зачем? — спрашиваю недоуменно. — Зарплата есть, пенсия будет.

— На черный день, — поясняет мать и продолжает: — Говорят, что есть народы, которые молятся без икон. Вот к такому забрался на потолок вор да проделал дырку подглядывать. Тот так усердно молился, что ничего не слышал. Вор решился с ним заговорить, как бы вместо Бога. Глухо так вопрошает; "Алахамула!" Тот истово отве¬чает: "Что, божа моя?" Вор продолжает торжественно:

"Где деньга твоя?" Хозяин так рад от внимания своего Бога, что говорит без утайки: "В большом сундука". На другой день вор, конечно, денежки прибрал, через неделю снова забрался на потолок из любопытства. Хозяин пуще прежнего молится. Вор решил снова поговорить прежним голосом: "Алахамула!" Видишь, так, значит, звали хозяи¬на. Хозяин отвечает со слезами: "Что, божа моя?" Вор снова вопрошает: "Где деньга твоя?" Хозяин не знает, что Богу отвечать. Только ему он сказал о деньгах. Значит, деньги Бог забрал. Но почему-то вновь спрашивает. Уп¬рекать Бога нельзя. Тогда хозяин говорит с рыданиями:

"Кобылья п...а взяла". Вор от смеха так и покатился на улицу. Так что Бог-то Бог, но будь и сам не плох, — ре¬зюмирует рассказчица и хвалится: — У меня на сбер¬книжке почти тысяча. В случае чего есть на что похоро¬нить.

Мне мысль о смерти матери невыносима. Выпивать расхотелось, хотя бутылка самогона постоянно присутст¬вует на столе. Надо сказать, что у нас при тяжелой рабо¬те выпивку для мужчин считали едва ли не обязательной.

К вечеру за разборкой печи основательно пропотел и пе¬репачкался, пошел на пруд, обмылся по пояс, присел на деревянный мосточек. Предо мной деревня была как на ладони, притихшая, словно вымершая за знойный день в ожидании ночной прохлады, которая нередко оборачива¬лась предрассветной грозой. Дожди не забывали эту зем¬лю, травы и зерновые тучнеют, но сенокос начинать рано. Вечереет. Воздух густеет, явственней доносит возгласы пастуха да хлопанье кнута. Пастух пригнал стадо на ферму, отделил деревенских коров и шурнул их через ло¬жок. Коровы появляются, лениво отмахиваясь хвостами от мух да оводов. Деревня наполняется коровьим мычанием, зазывными голосами хозяек, беготней ребятишек, помо¬гавших загонять скотину по дворам. Наконец, для меня на улице засветилась желанная фигура в цветастом са¬рафане. Мне б идти навстречу, но как на самодельной сцене окаменел в неловкости по причине невыученной ро¬ли. Марина подошла. Молчком вытащил из воды за бече¬ву корчажку, вытряхнул из нее несколько карасиков и все боролся с искушением прикоснуться к ее рукам, взять у нее сумку-пакет да любовно уложить скромный улов.

— На маленькую жареху попалось, — приговариваю, потупя взгляд, что-то поправляя на горловине корчажки. Марине не оставалось иного, как присесть на корточки и собирать рыбешек самостоятельно.

— Где же мне купить яиц и мяса? — спросила она, поднимаясь.

— В сельмаге не бывает, а деревенские не продадут, — отвечаю.

— Но почему? — распахнула она синеву удивленных глаз. Хотелось ответить откровенно: "Да потому, что зави¬дуют твоей свободе". Однако правду о людской зависти сказать не решился, сказал другую:

— Здесь такие понятия, что летом отпусков не при¬знают и кормят лишь работящих.

Марина, вздохнув, пошла восвояси. Мне же осталось чувство досады от собственной рабской покорности сло¬жившимся устоям домостроя. Вечером мать организовала застолье. Пришла Серафима с дочерьми. Вскоре те упор¬хнули в клуб. Серафима с матерью довольны и веселы, мне же было грустно. Поужинав, прилег на диванчик, слушаю, как ведет откровенный разговор, забыв о моем присутствии, наша мама.

— Слышала городской анекдот? — спрашивает она дочь.

— Какой? — интересуется Серафима.

— Про сахар.

Серафима просит рассказать.

— В городе старуха ходила по магазинам, искала са¬хар. Видит, на углу гастронома стоит броская женщина, и гастроном на обед закрыт. Бабка подходит, спрашивает:

"Что ждешь, милая?" А та пришла на свидание с клиен¬том, стоит злая, как собака. "Хахаля", — отвечает. "Батюшки, и мне надо сахара", — думает глуховатая старуха, встает в очередь, но поближе к дверям. К ней подходят, спрашивают, занимают очередь. Милиционер с черного хода вышел, уставился: " Чего это вы здесь со¬брались?" Молчат. Он подошел к женщине на углу, та ответила. Милиционер снова к очереди, смеется. Все ра¬зошлись, лишь глуховатая бабка осталась.

— Бабушка! — говорит он ей. — У тебя уже зубов нет, а ты все туда.

— И-и, милый, — отвечает. — Я и без зубов пососу.

Не поняв по наивности воспитания подоплеку истории, думаю: "У баб анекдоты какие-то непонятливые".

— Городским жить можно, — говорит мать, просмеявшись. — Пожили бы в колхозе. Эта ходит по деревне на¬гишом. У нее, говорят, муж больно ревнив. Не хуже, как Вадим Вдовин. Не дай Бог связаться с такой. Лучше бы Гаврилка с Веркой спутался. Она, поди-ка, девка. Павел Владимирович не осудит. Верка вовсе бессловесная.

— Мам! Может, мне пустить на квартиру городских рабочих? — спрашивает Серафима. — Обещают по тру¬додню в день.

— Ни к чему бы это, — возражает мать, — разговоров не оберешься. К одинокой женщине любая молва приста¬ет. Я себе не позволяла, хотя не единожды предлагали, мол, будем помогать.

Серафима ушла домой, мать улеглась спать, но мне не спится, видится соседка Верка. Она выросла ненормаль¬ной, однако, родители жалеют отдать девку в приют. Вер¬ка сейчас каждый день копирует мои действия. По утрам я на турнике, что сделан под липой вблизи дома, разми¬наюсь на перекладине, делаю выход на руках и даже оборот. После моего ухода Верка подбирается к этому спортивному снаряду, умудряется повиснуть на руках, закинуть одну ногу на перекладину да так и висит в цве¬тастом платье вниз головой, словно попугай. Широкоподолое платье задирается горе-спортсменке на голову, оголяя прекрасные девичьи ноги. При моем появлении Верка прекращает занятия, хихикает низким голосом и удаляет¬ся домой. Я принимаюсь копать на заулке яму для добы¬чи глины, от соседей вскоре слышна ругань: родители от¬бирают у Верки лопату.

Ах, женские ноги! Впервые влюбился тринадцатилет¬ним. То была жена пресловутого Вадима Вдовина. Его мать по сей день живет в деревне у дочери с зятем. В те времена жила с засидевшейся в девках дочкой и едва сводила концы с концами, хотя обе исправно работали в колхозе. Колхозный труд оценивался в трудоднях, и люди бедствовали. Как-то по весне в деревне появился этот са¬мый Вадим с молодой привлекательной женой. Он был красив благодаря остриженной голове да огненному взору карих глаз. Молодожены были общительны. Свое долгое отсутствие Вадим объяснял мотаниями по стройкам, но злые языки говаривали разное. Так или иначе, но стал Вадим плотничать для нужд сельчан на пару с женой, что не могло не удивить деревенских, сроду не допускав¬ших баб к строительным делам. Потребности сельчан в строителях быстро иссякли, и Вадим, имевший паспорт, уехал на заработки, оставив беременную жену у своих. Зимой Полина родила, с весны свекровь впрягла невестку в колхозные работы. Молодуха безотказно работала, куда пошлют, и летом случаем полюбезничала с деревенским соседом. Пошли сплетни, любопытные принялись выс¬прашивать у жены того парня, но она заявила, что не со¬бирается держать мужа на привязи. Тогда насели на Вдовиных, и те написали Вадиму. Как и что писалось в ответ, цитировала вся деревня. Полине не оставалось ино¬го, как уехать на родину.

— Зачем ты сошлась с ним? — интересовались дере¬венские. — Он тебя много старше, там наверняка гуляет, а приедет — голову оторвет.

— Понравился он мне, — отвечала Полина бесхитро¬стно. — Вадим веселый, трудолюбивый, поет и на гитаре играет.

"Ну, теперь будет веселье", — думали деревенские, надеясь по возвращении Вадима на разборки с влюбчи¬вым соседом. Полина уехала летом, Вадим заявился в сентябре, деревня притихла в ожидании очередной гулян¬ки. Взаимные обиды сельские жители, как правило, вы¬плескивали на гулянках. Но Вадим побыл у матери всего пару дней, в разговоры с деревенскими не вступал и, ни¬как не выказав своего отношения к влюбчивому соседу, уехал в город с потухшим взором карих глаз. Тем не ме¬нее, деревенская молва приписала ему жгучую ревность. Горе и счастье — две стороны одной медали по названию "жизнь". Три года назад сестре Вадима — Елене Вдовиной — привалило счастье. Каким-то ветром занесло в нашу деревню из районного поселка Ваньку Балаутова, потрепанного мужика лет тридцати, который подрядился пасти деревенское стадо. Объяснял он изменение собст¬венной судьбы тем, что в поселке после очередного поста¬новления об усилении борьбы с мелким хулиганством жить стало невмоготу. Балаутов был большим любителем матерщины. Задержания на него посыпались на каждом углу, то бишь, общественном месте. Райотдел милиции по¬казатель работы намеревался выполнять за счет Ваньки, поэтому тот счел за благо смотаться в деревню. Все лето Балаутов материл на чем свет стоит стадо в общем целом и каждую блудную корову в отдельности, но стегать бес¬словесную скотину жалел. Вообще, этот Ванька оказался мягким и душевным, поэтому деревенские хозяйки его зауважали. С Еленой Вдовиной Ванька сдружился в первое же лето, а вскоре сошелся. Через год Ванька на полднике при людях не матерился, стругая ножиком палочки для запланированной детской коляски.

Постепенно втягиваюсь в работу. Ежедневно с утра до вечера перед глазами глина да кирпичи. Кладка новой печи поднимается медленно, тем не менее, уже вмазаны дверцы подтопка, уже габарит выложен почти до высоты шестка. Я осваиваю трудное дело, не обращая внимания на скисшую летнюю погоду с обложной, грозовой синевой, но чувствую, что мать ходит чем-то удрученная. Работаю, теряясь в догадках: кирпича, с учетом использования год¬ного из разобранной печи, с избытком, а в остальном у меня сомнений нет. Все же говорю:

— Надо бы сходить к Павлу Владимировичу за молот¬ком печника.

Павел Владимирович заявляется к вечеру, отдает мне невзрачный легонький молоточек с длинным квадратным бойком, с широким в виде тонкой пластинки обушком, подходит к печи, начинает инспектировать проделанную работу.

— Куда это ты выводишь? — спрашивает, показывая рукой на угол, куда была вмазана дверца подтопка. Отхожу на дистанцию, какую позволяет кухонное пространство, про¬стреливаю глазом. Боже мой! По горизонтали ряды идут с уклоном, по вертикали угол пошел в сторону. По горизонтали кладку в дальнейшем выправить не сложно, но по вертикали исправлять поздно. Решение одно — выше класть по отвесу.

— Образованные шибко, — ворчит сосед при одобри¬тельном молчании матери. — Я без синусов-косинусов себе печь сложил.

Теперь сосед заходит ежедневно, но я его тотчас увожу к столу. Кому же хочется быть предметом критических замечаний? Мы дружно выпиваем по стопке, закусываем. После этого можно спокойно работать, поскольку внима¬ние соседа направлено на бутылку. Сейчас он — хозяин застолья, поэтому пребывает в хорошем расположении духа.

— А ты знаешь, почему под в печи идет к задней стене на подъем? — спрашивает он после очередной стопки. Откуда мне знать? Завидую не его знаниям, а его воль¬ной жизни. За этой работой не видать мне ни отдыха, ни разгульной выпивки.

— Угол нужен что-то около восьми градусов, — гово¬рит этот любитель точности. — Для горения воздух идет низом, в печи пламя поднимается вверх. Не будет подъе¬ма к задней стене, не будет туда тянуть пламя, задняя стенка печи не будет прокаливаться, следовательно, печь окажется не жаркой.

Сажусь к столу, смотрю на соседа новыми глазами. Как все просто и верно! Чокаюсь с ним, пью за познание теории. Выпив, Павел Владимирович степенно отламыва¬ет дольку от головки чеснока, шелушит, важно изрекая:

— А ты знаешь, что чеснок очищает кровь? Я всегда натощак съедаю пять граммов чеснока.

— Как это ты взвешиваешь? — спрашиваю с показной восторженностью, но сотрапезник не улавливает иронии:

— Как раз один зубок, — отвечает он серьезно. Сдержи¬вая улыбку, иду работать. Но соседу одному за столом скучно, ему хочется внимания и восторгов.

— А ты знаешь, что свод печи кладут на раствор один к трем и сухим кирпичом? — следует вопрос. Отрица¬тельно качаю головой, тотчас слышу: — Раствор глины делай потощей, песку ложи побольше, да кирпич не мочи, а так и втирай глину рукой к сухому. Когда по лекалу ряд выложишь, простукай деревянным молотком, чтобы выдавилд лишний раствор.

Вооруженный конкретными знаниями, за неделю измо¬чалил березовое полено, простукивая им кладку вместо киянки, истер на руках вигоневые перчатки, но выложил чрево русской печи. Остается поднять кладку печных стен, засыпать поверху свод сухим песком да выложить лежак. Это, не считая того, что над шестком надо выло¬жить колпак борова, вывести трубу через потолок и кры¬шу. Только оставшиеся работы кажутся не интересными, начинаю подумывать, как их сократить. К счастью, из го¬рода приехала Ангелина с мужем. С Антоном мы приду¬мываем, что стенки борова от поверхности шестка не обя¬зательно выкладывать кирпичом, достаточно сделать ме¬таллические стойки да обрамление из уголка до высоты нижнего края кирпичного колпака. Придумано — сдела¬но. Отправились мы с Антоном на центральную усадьбу в колхозные мастерские, отыскали в кузне сварочный аппа¬рат, электроды, даже кусок какой-то трубы на стойки нашли. Лишь подходящий уголок не попадался на глаза. За его поисками нас застал пожилой крестьянин, вопро¬шающий: какого нам здесь надо? Объясняем ситуацию, называемся, и тот входит в положение, разрешает взять из зарослей крапивы остаток ржавого уголка. Сварка нам дается с трудом по причине слабых теоретических и практических навыков, тем не менее мы выполнили заду¬манное. К вечеру зашел сосед, не посещавший меня не¬сколько дней по причине занятости на сенокосе. Он при¬вычно расположился за столом поближе к выпивке; нам с Антоном не до него. К тому же Антон не любитель выпи¬вок, но меня разбирает зависть. И потому, когда сосед оценивает нашу работу словами: "А что? У этих ребят по¬лучится", — срываюсь на грубость:

— Без тебя знаем.

Сосед ушел. Обиделся. Мы продолжаем работу. Сест¬ра нахваливает нас, сама крутится на подхвате, без умолку распевая песенки. Таким образом, мантулим до полуночи. Утром сестра с мужем уехали, мне работа опо¬стылела. Весь день раскачивался вокруг да около, к вече¬ру пошел в клуб да быстро вернулся по причине отсутст¬вия кино. Улегся пораньше спать, дремал вполуха. Мать вечеровала одна. Зашла Серафима. Обсудив со старшей дочкой деревенские новости, мать переключилась на ре¬лигиозные темы:

— На все Божья воля и родительское благословение, — говорит она назидательно. — В Священном писании сказано, как Господь спас благочестивого Лота с семейст¬вом. Жена Лота обернулась на гибнущий город и окаме¬нела. Лот в безлюдной местности без жены родительской волей стал жить с дочерьми. С зятем-то, наверное, большого греха не будет. Только если меня мать благословила под венец, то я не позволяла себе. Ты вот должна быть благодарна мне, что прикрыла прошлогоднюю связь с райуполномоченным.

— Что печь не доделываете? — меняет Серафима тему разговора. Мать спотыкается на полуслове, понижает голос:

— Не знаю что и делать. Бросил работу. Характерный — в отца. Уж от своего хозяина натерпелась я за целую жизнь. Поначалу словами убеждала, потом бросила и го¬ворить, молчком по-своему делала. Постоянно слышала мат-перемат, а задуманное до конца доводила. Только перед смертью сказал он, что не собирается меня настав¬лять, что сама лучше его знаю, как жить. Признал-таки мою правоту.

Новый день пришел по-летнему солнечным, но не жар¬ким. С утра сортировал кирпичи, подбирал на лежак поровнее, лопатил-сушил под солнцем песок. Мать полола в городе грядки и вдруг с обеда слегла:

— Сверзилась на меня какая-то хворь! Не иначе, ум¬ру. Не уезжай, пока не похоронишь, — запричитала она.

Мысль обожгла. Побежал в медпункт. Фельдшерица прописала жаропонижающие, по просьбе матери обеспе¬чила меня справкой по уходу за больной в период гипер¬тонического криза. Успокоившись от медицинского заклю¬чения, принялся за печь, и мать повеселела, наутро под¬нялась как ни в чем не бывало. Ожесточился мыслию, завершил кладку и вывел трубу за три дня. Когда зажег пробную топку и убедился, что пламя в топке идет к зад¬ней стенке, поднимается, лижет ее, подпирает купол сво¬да оранжевыми языками, истекая из печи в объемный колпак борова, то во мне не колыхнулось ни гордости за мастерски проделанную работу, ни радости за чудесное выздоровление родительницы.

— И не отдохнул ты ни единого денечка, — пустила она слезу. А я в тот же день собрался в дорогу. В тот мо¬мент меня тянуло в Сибирь, в родное общежитие так же, как месяц назад тянуло на родину.

Вернулся. Друг по совместному проживанию в комна¬те был. Обрадовались встрече. Поддали. В субботу с утра прошвырнулись по конусам: как называли мы уличные и магазинные лотки со стеклянными емкостями под сок, но торговавшими на разлив дешевым вином. Набравшись рассыпухи, вернулись в комнату. Другу не сиделось, он отправился "клеить" подруг. Привел вскоре пьяненькую маляву лет семнадцати. Пришлось оставить их наедине. Через некоторое время друг меня разыскал в фойе. Под¬ружка его была уже невменяема, а мой товарищ любил живое общение. Он откинул с лежащей в чем мать роди¬ла девчонки одеяло, предложил:

— Будешь?

— Не-а, — отвечал подчеркнуто равнодушно. Когда же он ушел в магазин за очередной бутылкой, вновь от¬кинул одеяло. Девчонка на интимные действия реагиро¬вала пьяным мычанием. Удовлетворив похоть, сижу с безразличным видом. Вернулся мой сокомнатник с бу¬тылкой портвейна, попытался поднять с постели гостью, та принялась блевать.

— И ты предлагаешь такую пьянь! — говорю назида¬тельно. А друг, не мудрствуя лукаво, уложил пьяную ма¬ляву на пол под кровать до утра.

Вскоре моя Леля встретила меня у ее подружки. На¬верное, специально поджидала. Когда остались наедине, говорит, что напрасно сюда хожу, что подружке все рав¬но, кто к ней приходит.

— А тебе не все равно? — промямлил чуть слышно.

— Может быть, — отвечает. — Ты и в мужьях будешь мне изменять, я знаю.

— Зачем же с такими мыслями собираться замуж! — вспылил заученно искренно. — По мне измена супруга равносильна разводу. Не можешь сохранить верность, не¬чего жениться или замуж выходить.

— Ты рассуждаешь по-пещерному, — говорит она в ответ.

Ах, как во мне что-то всколыхнулось! Гордость ли, спесь ли родовая. Собрался и ушел от своей Лели. И к ее подружке больше не появлялся. Только вот сколько лет прошло, а все помнятся слова из песенки, что напевала тем летом моя сестренка: "Ах, васильки-васильки, сколько пестреет вас в поле. Помню, у самой реки вас собирали для Лели. Лелечка цветик возьмет, в речку головку на¬клонит: "Милый, смотри — василек твой поплывет, мой потонет".

В юности многое совершается по наитию усвоенного воспитания, а следовало бы судьбоносные решения вы¬танцовывать от собственной печки.