В лето 1198 года от Рождества Христова на побережье Северного моря ютилась неприметная датская деревушка. На современной карте её имя не отыскать, но если постараться, то местоположение можно угадать по окрестным названиям. Поселение было крохотное, но этим оно и привлекло внимание королевских всадников. Жители всех восьми дворов высыпали на центральную площадь, где было главное сокровище деревни, пресный колодец. Люди в латаных из года в год лохмотьях стояли и разевали в недоумении рты, когда с холма упрямой рысью слетела дюжина коротконогих боевых жеребцов, осёдланных людьми в кольчугах и плащах с орифламмой. Рыцари его Величества не обратили ни малейшего внимания на крестьян простолюдинов. Всадники остановили коней, спешились у колодца, чтобы напоить скакунов и по-хозяйски посетили придорожные кусты. После снова забрались в сёдла и ускакали в сторону моря. Оно начиналось совсем рядом, едва ли в четверти лиги от крайней крестьянской хаты.
- Мой синьор, это то самое место, о нём и говорил проводник - заявил второй человек в построении. Он ехал по левую руку от предводителя отряда, нервно осматривался по сторонам, и подобострастно улыбался.
- Вижу, что место глухое, - отозвался всадник во главе отряда. Он не выглядел силачом, способным сокрушить вражеский строй одним ударом. Лицо, давно измученное оспой, было скорее лицом придворного, а не рыцаря. Только из-под низко надвинутого шлема на мир смотрели отрешённые, спокойные, прозрачные как изумруд глаза. Такие глаза бывают у человека, либо готового не замечать преграды и достигать намеченной цели, либо у очень усталого человека. Рядом с обладателем странного взгляда даже лучшие рыцари отряда, широкоплечие высокие франки, казались наивными мальчишками.
- Пожалуй, оно и правда подходит, - кивнул своим мыслям зеленоглазый, - Даже мне Бог приносит удачу, - это он сказал совсем тихо, себе под нос.
- Что вы сказали, мой синьор?
- Я сказал, Мартин, что все мы славно потрудились. Но хватит ли дерева?
- Должно хватить, - отозвался спутник, - Тут никогда не валили много леса. Но стволы крепкие, смола здоровая.
Мартин протянул вперёд руку, перепачканную липким янтарным соком. Дерево колодезной постройки, оставило на пальцах темный след. Не надо быть ремесленником-столяром, чтобы узнать здоровую смолу могучих северных сосен.
Остальные рыцари отряда, поголовно рослые и тренированные войны, слышали разговор, но не вмешивались ни словом. Не без причины. Разговор собеседники вели на латыни, и никто в отряде, кроме них двоих, не знал священной речи.
- Хм, ну раз дерево подходит, тогда лучше не придумаешь, - глава отряда пришпорил коня и отдалился в сторону прибоя, где под волнами шелестели прибрежные камни.
Конь осторожничал, не решался приблизиться к холодной силе северных волн, но всадник ткнул в бока шпорами, и скакун подчинился.
Всадника звали Иоанн де Руж, и это имя значило многое для тех, кто его знал. Кто-то в связи с его именем вспоминал о папских храмовниках с почтением и страхом. Кто-то сдержанно серел лицом и отворачивался, а кое-кто потом смотрел вслед взглядом, полным сочувствия. Таких было меньше. Да и тех, кто вообще знал имя этого человека, было немного. Числом десятка два, может три. Удивительно то, что в эту немногочисленную группу входили очень разные люди. Подчас из противоположных социальных кругов или мест, друг от друга удалённых. Когда-то дворянскую фамилию и его самого знали и почитали. Но это было много лет назад. Многие старые друзья и братья по оружию лежат в земле Палестины.
Крепость оставалась в руках госпитальеров. Они держали оборону вот уже две недели, и впереди показался просвет. Смутный, жалкий и призрачный, всего лишь надежда. Такие просветы частенько видят люди, доведённые до отчаянья. Ходили слухи, что Господь испытывает их на прочность, но вливает в тех, кто твёрд, всё новые капли непоколебимого духа.
Он тоже так думал. Сидел в тени ровных каменных стен, пока не приходила его очередь стоять на страже у бойниц. В тупом созерцании провожал взглядом колебания знойного воздуха. Старался не шевелиться, чтобы вдруг не ужалить тело раскалённым кольчужным железом. Сидел, ждал своей смены и порции лошадиной крови, последнего источника влаги, и лениво гадал, вырвет его на этот раз, или нет. Кроме таких простых и грубых мыслей он тщетно старался пробудить в себе радость от близкой встречи с Иисусом, но как-то безуспешно. Непреклонный дух в теле двадцатилетнего воина отчаянно держался за жизнь. Не помогали ни увещевания капеллана, ни хриплые стоны братьев, чьими последними словами перед смертью были слова о Христе. Они умирали с улыбками на лицах, и чёрные провалы ртов, обезображенных зноем и кровавым питьём, оставляли незабываемое впечатление. Тогда он об этом не думал. Много лет спустя он просыплся в кошмарах, сквозь сон слышал шелест песка и топот, а потом отчаянный крик:
- Сарацины!
Этот крик раздался снова. Иоанн вздрогнул и повернул голову в сторону звука. Один из братьев медленно спускался по ступеням сторожевой башни. Казалось, крик отнял последние силы, и теперь воин едва передвигал порабощённые жарой ноги в тяжёлых походных сапогах. Амуниция нестерпимо скрежетала песком при ходьбе. На этой земле проклятый песок проникал повсюду.
Каждый шаг в пекле причинял мучительную боль, но брат продолжал идти.
Одинокая стрела чиркнула о камни где-то над головой постового, но пролетела мимо и звучно врезалась в повозку иссушенного сена. Этого добра теперь вволю. В крепости осталось два коня, но их тоже скоро под нож. Если к вечеру останется хоть кто-то, у кого найдутся силы.
Брат из башни сделал ещё два шага и рухнул на пыльные белые камни.
- Пить…
Иоанн собрался с духом и приподнялся на коленях. Тело отозвалось жжением и болью. От голода и недугов распухли суставы, а от жажды… Он гнал прочь мысли о жажде, лгал самому себе, что становится легче. В тени было терпимо, не то, что в дозоре под ослепительным жжением белого неба.
Де Руж замотал лицо рваными остатками накидки. Бурая ткань и еле заметный серый рисунок лишь отдалённо напоминали о чёрном сюрко с белым крестом, но это спасало лицо от пыльного зноя. Солнце ударило наотмашь, как раскалённый хлыст. Доспехи моментально накалились и словно умножились весом. Но Иоанн продолжал ползти по камням и волочь за собой грязную глиняную плошку. Там осталось немного конской крови, и она ещё не успела свернуться. Мысль о том, что придётся пить её снова, вызывала нестерпимый спазм, да такой, от которого госпитальер едва не потерял сознания. Падать нельзя, прикинул Иоанн, трудно будет снова подняться и двигаться дальше. Усилием воли он заставил себя ползти вперёд.
- Пить, - шептал брат-госпитальер. Руки дозорного безумно шарили по сторонам, натыкались на горячие камни и судорожно дёргались. Хозяин утратил над ними власть.
- Сейчас, брат, - прошептал Иоанн и подобрался ближе. Попробовал приподнять беднягу на руках, чтобы положить его голову себе на колени, но кожа под раскалённым доспехом кровоточила и отслаивалась. Брат-госпитальер застонал, и тогда Иоанн оставил попытки приподнять обречённого. Поднес ему ко рту глиняную плошку, но не сумел удержать равновесие, и выронил. Глиняный сосуд ударил по губам, сухим и белым от зноя. Кожа треснула, и белое сменилось красным. Кровь потекла в чёрный провал измученного рта.
- Спасибо, Иоанн, - прохрипел госпитальер, и натужно повернул лицо к солнцу, - Я иду к тебе, Иисус.
Дозорный умер.
Иоанн прошептал короткую молитву и перекрестился.
За спиной послышалось шарканье ног.
- Прими, Господи, душу раба твоего.
- Брат Гильом, - перебил капеллана Иоанн, - Сейчас не время. его душа уже с Иисусом. Давай оттащим его в тень, к остальным телам. Нельзя, чтобы стервятники клевали.
Духовник хмурой тенью навис над Иоанном. Грозный и непреклонный воин не привык, чтобы младшие рыцари перечили. Тем более, если дело касалось духовных обрядов. Но замечание прозвучало по делу, и есть такие времена, когда ранги отходят на дальний план.
- Давай, брат, понесли, - капеллан приподнял мертвеца за ноги, а Иоанн подхватил под локти. Солнечный свет слепил глаза, кровь гулким барабаном стучала в голове, а тело, измученное жаждой, не могло выдавить ни капли пота. Сопротивляться пеклу было просто нечем.
Мир вокруг плавился и рокотал кровавым пульсом, и всё же Иоанн расслышал крики, а потом топот десятков ног. Он вяло удивился, что у кого-то остались силы бежать на стены, кричать и призывать на последнюю битву.
- Они сдаются, - с кривой усмешкой прошептал капеллан, и обратил лицо небесному жару, - Сильных духом не так уж много.
Но Иоанн этих слов не услышал. Сознание утратило власть над телом, и воин в беспамятстве упал рядом с мертвым. Того, как отважный капеллан пробежал несколько шагов и рухнул, пронзённый стрелами, он не увидел. Не видел и позора тех, кто складывал к ногам мечи, молил о воде, и лишь потом о пощаде. Иоанн их не видел, а значит, не мог осудить. Кто знает, принял бы он бой как капеллан, или сдался сарацинам?
Считанные единицы оказали последнее, отчаянное сопротивление в глубине построек. Прохлада и тень прибавили сил, но люди сражались на последнем издыхании. Когда полуденное солнце умерило пыл, и приблизились вечерние часы, крепость сдалась окончательно. Тех, кто не посмел расстаться с жизнью во имя Иисуса, вынудили признать единобожие Аллаха и заковали в рабские кандалы.
- Этот ещё жив, - сарацин ткнул палкой Иоанна, - Кажется.
Госпитальер хрипло стонал и выглядел ничуть не лучше мертвецов, сложенных в тени под плетёным навесом. В том месте, куда он пытался дотащить мёртвого брата, кучно вились жирные мухи, и стоял невообразимый смрад разложения. Прошло уже несколько дней, как обессиленные воины перестали копать могилы и сжигать мертвецов.
Хорошо не дотащил. А то прожорливые насекомые ещё чего доброго начнут есть заживо или отложат личинки в истощенное тело.
Предводитель отряда нахмурился в сторону наблюдательного воина, но тут подъехал старший по званию. Богато украшенной брони, закованного в доспехи коня и властного взгляда достаточно, кто же посмеет ослушаться его приказа?
- Этот варвар хотел уберечь мёртвого брата от грифов? Да он сам похож не мертвеца! Возьмите его под стражу, приведите в чувство, но смотрите, не напоите до смерти.
- Как прикажете, господин, - поклонился офицер-пехотинец.
- Благородный и преданный. Такой раб мне пригодится.
Сарацины вынесли бесчувственного Иоанна за крепостные стены и уложили в шатёр вождя.
В тот день Иоанн чудом избежал смерти и позорной дороги на рынок невольников.
В шатре госпитальера передали на руки заботливых невольниц. Измученное тело омыли, натёрли живительным бальзамом и положили на низкой восточной кровати. Время шло, а пленник никак не приходил в сознание. Вождь крупного племени, который взял к себе полумёртвого рыцаря, не раз приподнимал полы шатра и недовольно хмурился.
- Он умрёт, - недовольно твердил себе под нос сарацин.
- Нет, мой господин, он поправится, - твердила бабка-знахарка, пленная иудейка.
На третий день Иоанн пришёл в себя. Он сразу понял, где находится, и что кругом только враги. Ему оставили жизнь? Значит, с какой-то целью. Пока служанка с прикрытым тканью лицом помогала ему встать, принять туалет и облачиться в сарацинский кафтан, рыцарь думал. Просто так сарацины не милуют и надо держать ухо востро. Иоанн должен был умереть там, на белых от солнца камнях. Господь решил иначе. Кто знает, а не ждут ли впереди испытания, суровее и страшнее пережитой осады?
Когда ему указали на выход из шатра, а на выходе оградили пространство сталью настороженных копий, Иоанн смирился. Сейчас у него одна дорога – та, которой прикажут идти. С этой долей он давно знаком – орден приучил к железной дисциплине.
Иоанна подвели к богато украшенному шатру. Воины в искусных кольчугах и пластинчатых доспехах расступились, а конвоиры подтолкнули в спину.
- А я уже начал думать, что не выживешь, - приветствовал госпитальера знатный сарацин. Вытянутое, иссушенное пустыней лицо с горячим, затемнённым взглядом из-под густых бровей и ресниц обернулось навстречу Иоанну. В шатре сидел сарацин, укутанный шелками пёстрых расцветок. Тут же стоял низкий походный стол, в пиале дымился чай, но рядом не было подушки кроме той, на которой сидел хозяин шатра. Значит, пленнику стоять босиком на песке. В шатре не жарит солнце, так почему бы и нет?
- Я был готов умереть с оружием в руках.
- Знаю, госпитальер. На всё воля Аллаха.
Рыцарь усмехнулся. Есть такие вопросы, в которых христианин и сарацин никогда не договорятся. От кого-то Иоанн слышал, будто и они молятся единому Богу.
- Я не хочу твоей смерти, христианин. Будь ты кем-то ещё, тамплиером или тевтоном, этот разговор бы не состоялся. Они – непримиримые враги. С такими, как они переговоры вести бессмысленно.
- А кто тебе сказал, что я уполномочен вести переговоры, сарацин? – перебил Иоанн, - И неужели ты думаешь, что меня распирает от желания вести переговоры с нечистым? Лучше убей меня.
- Это я нечистый? – усмехнулся восточный воин, - Да, война дело грязное. Но в отличие от тебя я пять раз в день омываю тело. Ладно, этот диспут мы оставим на другой случай. Будет такой, хорошо, не будет – ещё лучше. А сейчас я скажу тебе вот что, и ты запомни, но можешь ничего не говорить. Поклянись, что запомнишь.
Иоанн с презрением фыркнул.
- Настанет время, когда эта земля будет принадлежать Востоку. Она, эта древняя пустыня, пропитана кровью людей Востока. Так было всегда, так будет и впредь. Но здесь места святы и для мусульман, и для христиан. В будущем мирные пилигримы смогут беспрепятственно приходить сюда со всех концов света. Ты ведь и сам знаешь, что это так.
- Не бывать тому, сарацин, - отозвался госпитальер.
- Рыцарь, будь ты умнее! Я о госпитальерах был лучшего мнения.
- Да, я - Иоаннит. Более того, меня самого зовут Иоанн. Вот потому…
- Велик Аллах, это и, правда, чудо, - сарацинский воин даже привстал с подушек, - Знак. Это мне знак, да и тебе, если ты можешь видеть знаки. Но это не важно. Земли и люди хотят мира. Донеси это до любого рыцаря или христианина, которого встретишь. Я стар, и скоро умру. На северо-востоке сунниты, на юго-западе, в Каире, шииты, и нет единства у людей востока. Но придёт время, и появится предводитель, который объединит всех, и тогда крестоносцев сбросят в море. На этом побережье вы гости.
- Ты можешь меня убить. Это будет проще и полезнее. Мне не зачем слушать твои лживые речи, - непреклонно твердил Иоанн, только что-то в душе дрогнуло. Не страх, и вряд ли негодование. Он услышал в словах старого воина правду. Правду, которую не легко принять. Но не так-то легко от неё откреститься.
- Ты будешь служить мне, госпитальер, столько, сколько я сочту нужным. А потом посмотрим. Я очень хорошо разбираюсь в людях.
С этим госпитальер спорить не мог и не хотел. Жизнь ему оставили, не принуждали принять ислам, и то и другое казалось необъяснимо. Может, он и вправду чем-то особенно ценен? Не важно. Он рыцарь, а перед ним враг. Даже если скованы руки и ноги, развязан язык.
- Сарацин, я должен тебе жизнь. Но не надейся купить мою преданность. Я христианин, а ты нет. Поэтому, мы враги.
- Ты глупец, и говоришь как тамплиер.
- Да?
- Да. Признаюсь, я ожидал большего. Госпитальеры служили на Святой земле до начала ваших экспедиций. Помогали пилигримам-христианам, но и мусульманам не отказывали, если тех прижимала нужда. Неужели я ошибся в тебе, и ты просто безмозглый варвар?
- В людях, говоришь, разбираешься? Не знаю, не знаю. Вот говорить не хуже франка ты выучился, это точно.
- Меня научил один госпитальер. Мы были друзьями, пока не началась война.
Рыцарь молчал, хотя страстно желал продолжить спор, но аргументов не осталось. Иоанн вздохнул и молча признал проигрыш в споре. Оказывается, это враг-сарацин дружил с госпитальером, или это какая-то уловка? Сам Иоанн никогда не подружится с восточным воином, да и не может быть дружбы между рабом и хозяином. Так говорили мудрые древние люди.
А слова сарацина запали госпитальеру в душу, сколько он не пытался себя убедить, что речи врага насквозь лживы.
Иоанн просто стоял и ждал приказа. Дисциплина, выкованная кодексом, годна не только для поля боя. Дисциплинированный раб живёт дольше. Чем дольше живёт, тем вернее шансы на побег.
- Тебя отвезут в моё имение. Там поселишься у грека Леонида, и будешь помогать ему по хозяйству. Сбежать не удастся, кругом пустыня. Вы, франки, не умеете жить в пустыне. Когда будет нужно, я позову тебя.
- Как прикажете, - госпитальер сдержанно поклонился. взгляд зелёных глаз мало соответствовал поклону. Сарацин перехватил этот взгляд и усмехнулся. Другого он и не ждал. Иоанн попробует сбежать при первой же возможности. Но сарацин действительно неплохо разбирался в людях. Прежде, чем рыцарь решится на побег, изучит пути и подготовится к походу в пустыню, он многое обдумает и поймёт. А в Европе его встретят как героя. Заслуженно и долгожданно. Ни под какими пытками он не выдаст того, чего не было. И легче умрёт на костре, чем очернит себя клеветой.
Слишком гордый и умный. Он будет действовать правильно. Поймёт, что правда на стороне сарацин. Вернее, часть правды, озвученная в беседе с госпитальером. А остальное не так уж важно. На всё воля Аллаха.
Дорога через пустыню показалась раем после мучительной осады. Не важно, что воды давали впритык, как раз хватало не умереть от жажды. Иоанн давно забыл, как это бывает, когда вода предназначена не только для питья, но и для омовения.
Пленников везли с небольшим торговым караваном. На телегах лежали строительные принадлежности, разноцветные ткани и какая-то острая местная пища. Многие вещи имели диковинный вид, но были отлично приспособлены для жизни в пустыне. Рабов кормили вяленым мясом и грубыми лепёшками. По началу организм не принимал восточную еду. Иоанну казалось, она состоит из одних только специй. Но голод быстро приучил не привередничать.
Среди рабов Иоанн был единственным франком, и поговорить было не с кем. Вместо разговоров госпитальер думал.
Он вспоминал слова сарацина и заново переживал дни в крепости. Довоенное прошлое, времена и настроение до роковой осады поблёкли в памяти. Выжгло солнцем, перечеркнуло остротой впечатлений, полученных на палестинском пекле. Временами казалось, будто вся его жизнь прошла на Святой Земле, а прошлого никогда и не было.
Путешествие в пустыне растянулось на несколько дней. Холодные ночи пугали незнакомым, выпуклым рисунком созвездий. В отличие от рыцарских тентов и накидок, шатры и шерстяные покрывала бедуинов облегчали жгучий зной днем, а ночью помогали согреться.
В конце пути караван оказался у небольшого оазиса, или вади, как называли его местные жители. Поселение состояло из нескольких убогих лачуг, со стенами, сложенными необожженным кирпичом и крышами из пальмовых листьев. Дома стояли в тени высоких пальм.
Оазис выглядел совсем крохотным. Иоанн разглядел делянки под незнакомые овощи-злаки, а поле дикой травы служило пастбищем стаду грязных и худых коз. Госпитальер решил, что этот вади - никчёмное, жалкое поместье. Такое в родной Франции не порадует и самого скромного феодала. А здесь это был целый остров жизни в жаркой недружелюбной земле. Жители пустыни привыкли довольствоваться малым.
Владелец оазиса, невысокий пожилой грек, принял из рук посыльного пергамент и стал разбирать арабскую вязь. Арабы и турки казались хмурыми чужаками на одно лицо: все как один обильно обросли густыми чёрными бородами. А вот Леонид гораздо больше походил на европейца. Госпитальер понадеялся на сочувствие, а там, как знать, вдруг грек поможет удрать из плена?
Только и у грека взгляд был пристальный, неподвижный. Особенный, восточный взгляд, характерный всем местным жителям. Он-то и остановил порыв Иоанна открыться незнакомцу, поговорить по душам.
В этом мимолётном переживании остро вспыхнуло одиночество. Раньше, в другой жизни и на её изломе, в разгар знойной осады, он никогда не был один. Рядом всегда оказывался кто-то из братьев-госпитальеров. Теперь та жизнь осталась в прошлом, и в сердце зашевелился холод, а жгучее солнце равнодушно шпарило сверху, вот только согреть никак не могло.
Позже, когда дни Иоанна заполнили тяжёлые крестьянские заботы, внутренняя пустота немного оттаяла. Рядом трудились такие же, как он, обречённые на рабство люди. Они не понимали слов друг друга, но руки одинаково грубели мозолями, по спинам одинаково струился солёный пот. Изнурительный труд, томительная жажда и общие трапезы сближали так же, как когда-то орденский кодекс сближал рыцарей. Никого не волновало, богам или идолам молятся рабы, и это казалось Иоанну непривычным, странным. В первые дни пугало и отталкивало, но со временем он перестал обращать внимание. Ночи рабы проводили в тесных пыльных бараках, питались непривычно острой пищей и мечтали о побеге. Со временем все эти мечты потухли. В пустыне не выжить без припасов, а такому как Иоанн, без проводника вообще делать нечего. В суровой чужой земле так легко заблудиться.
Хозяин поместья, немногословный грек Леонид, оказался христианином. Иоанн открыл этот факт совершенно случайно, когда в один из дней рабам посчастливилось принять участие в каком-то торжестве. Для рабов это был самый обычный день, и за праздничный стол их не приглашали. Но кое-какие лакомства с хозяйского стола перекочевали в барак, где были с жадностью съедены.
На празднике греческое семейство во главе с Леонидом трапезничало в тени пальм. Рабам позволяли смотреть со стороны, думать и мечтать, как за хороший труд воздастся хозяйской милостью. Греки пили разбавленное вино, смеялись и закусывали лакомствами с широких блюд, расписанных тонкой глазурью. Ветер распахнул ворот рубашки Леонида, и на груди грека госпитальер увидел крест.
Иоанн глубоко задумался об этом факте, и тут же вспомнил разговор с Нур ад-Дином. Да, на этой земле давно жили христиане. И будь на то воля Господа, давно могли завладеть Гробом Его и поквитаться с иноверцами. Но за века Иерусалимского соседства этого не произошло. Наоборот, христиане с иноверцами мирно уживались, и так было со времён Великого Рима.
Иоанн давно это знал, но раньше как-то не принимал во внимание. Противостояние сарацинам занимало его целиком. Но был госпитальером, а миссия ордена в Святой Земле началась задолго до объявленного папой похода. Иоанн с каким-то мистическим ужасом начал понимать, до чего неоднозначна действительность, в которую бросает судьба. Убитые во имя Господа «язычники» и «иноверцы» вполне могли быть христианами. Греками, армянами, византийцами. Как много христианской крови на его собственном мече, оставленном в трофейном кургане где-то там, на побережье?
Он тут, а там продолжается война, и гибнут христиане.
В отличие от собратьев по рабской судьбе, Иоанн не глазел на празднества. Его не занимало слушать развязную болтовню на незнакомом языке. Рыцарь впал в какое-то странное, горячее оцепенение. Туго накрученное, словно пряжа вокруг веретена.
Он глубоко погрузился в мысли, отгородился от мира и вздрогнул, едва зазвучала музыка. Словно разбуженный в середине сна, Иоанн в недоумении увидел нечто такое, чего никак не ожидал увидеть. Образ, подобно магниту алхимика, притянул к себе внимание госпитальера. Пленил, хотя не так то просто придумать плен больший, чем рабская доля в чужой пустыне.
Она сидела на возвышении, но не во главе стола, а чуть дальше, в глубине, под полосатыми тенями пальмовых листьев. Незнакомка была одета в простое светлое платье с бесстыдно открытым вырезом. Лёгкая ткань почти скрывала тонкого очарования юного тела. Высокая причёска, непривычная европейскому взгляду, не прятала роскошные кудри, лишь собирала их тонким лоскутом цветастой ткани. Иоанн не видел глаз незнакомки, она сидела боком к рыцарю. Длинный прямой нос, упрямые и по-детски пухлые губы гречанки придавали её профилю необычайный шарм. Не удивительно, что античные скульптуры так притягивают взгляд. Незнакомка казалась одной из этих скульптур. Только в отличие от древних мраморных фигур, она была живая.
Раскованная живость проявила себя в жарком таинстве линий тела, обласканного солнцем до бронзового цвета, тонкая ткань одеяния коварно дразнила стороннего наблюдателя. Девушку вряд ли сочли бы красавицей во Франции или на Востоке, но было в ней что-то такое, от чего Иоанна переполнили самые разные чувства. Многих из них он набожно устыдился.
В руках незнакомки была китара. Госпитальер однажды видел такую у испанского купца, и тот сказал, что приобрёл её в Марокко. Тогда видел, а теперь услышал.
Струны, послушные пальцам, украшенным серебряными кольцами, всколыхнули воздух и наполнили его звуком. Казалось, зной вокруг прогнулся и посторонился, подпустил поближе шелест морских волн, монетный шёпот тополей и томный запах кипарисов. От звуков мир почудился наполненным соленым вкусом прибойных брызг, прохладным касанием листьев дикого винограда.
Она пела.
Слов Иоанн не понимал, но вслушивался в ритмичные, с усилием рождённые звуки. То долгие и протяжные, то гортанные. Должно быть, в стихах было много смысла и красоты древнего языка, но он слышал в песне что-то своё. Госпитальер замер, околдованный звуками.
А потом она посмотрела в его сторону.
И всё.
Дальше было так, как случается в жизни. Без особенных чудес или тайн. Иоанн мог бы сказать, что оказался самым счастливым мужчиной на свете, и был бы прав. И дева могла признаться, как покорил её сердце этот странный незнакомец. Пленил бесхитростным умением слушать и слышать музыку.
Нашлись лазейки, пригодились уловки. По-братски верно и смело помогали те, кто знать не знал ни слова на языке франков, не удивлялся, а понимал отвагу пленного рыцаря.
Были встречи и молчаливые взгляды. Пальцы касались пальцев под монотонным шелестом пальм на окраине вади. Звёзды смотрели и слушали шёпот на двух непонятных языках, но двое собеседников понимали друг друга без слов. Тела и души соединялись вопреки всем условностям и принятым законам. И так продолжалось удивительно долго.
Но тайное счастье живёт недолго, а исключения - редкость.
В душе госпитальер давно ко всему приготовился. Решил, что большего желать и нельзя. За свою короткую жизнь Иоанн повидал немного радости, и если орденская клятва - это верный путь до райских врат, то он давно с того верного пути свернул. Дело даже не в отчаянной, болезненно быстрой и безоглядной любви. Разум не покидал закалённого воина не на миг, его поры не был беспечной влюблённостью. И теперь он был готов платить за счастье любую цену.
От его меча могли погибнуть невинные христиане. Так ли это, теперь до Последнего Суда не узнать. Эти-то мысли и было шагом прочь от райского сада.
Иоанн смело сделал шаг.
Конвоиры остались позади, а Леонид хмуро осмотрел гостя. Без осуждения, без затаённого зла. Иоанну достался тяжёлый взгляд человека, который многое знает, понимает без слов и обладает властью. Леонид тоже всё для себя решил, но решение не было ему по сердцу.
- Садись, - приказал он госпитальеру.
Иоанн вздрогнул. Грек знал латынь? Воистину, мир полон чудес. Есть шанс договориться, ведь они оба христиане.
Рыцарь сел на скамью за простым столом. Веранда Леонида была не так роскошна, как, можно было ожидать в жилище землевладельца. Но в прохладном, тенистом саду появилось давно забытое чувство уюта.
- Я всё знаю про тебя и про мою дочь Антигони. С ней я говорил, и мы сошлись во мнениях. Ты понимаешь латынь?
- Да, Леонид.
- Так и думал. Она взрослая женщина, хотя многие воспринимают её ребёнком. Я не могу винить её за чувства, так же как не могу призвать тебя к ответу за взаимность. Любовь принимает разнее формы, и в память о её матери я просто не имею права лишать бедняжку счастья. Но дела зашли слишком далеко.
- Что?
- Она ждёт ребёнка.
Госпитальер сглотнул. Было от чего растеряться. Чем это ему грозит, он не знал, но смутно понял, что дело и правда приняло непростой оборот.
- Да можешь не оправдываться, я тебя прекрасно понимаю. Как мужчина я тебя понимаю, дочь моя красавица. Вот ещё что. Я наблюдал за тобой. Ты совсем не плох, рыцарь-госпитальер. Может не очень решительный, даже слишком послушный, но голова у тебя работает как надо. Это Нур ад-Дин верно подметил.
Грек положил руку на свиток. С тех пор, как Иоанн приехал сюда с караваном, прошло много месяцев. Оказывается, всё это время письменный приказ сарацина оставался под рукой у грека. Знать бы, что там написано.
- И как на духу скажу тебе, госпитальер, оставил бы я тебя тут. Жених ты невесть какой знатный, но Антигони уже почти семнадцать лет. Она отдала тебе сердце, и было бы бесчеловечно разбить счастье лишь потому, что ты чужак на этом побережье, а я её отец. Но всё не так просто. Родится дочь, хорошо. Красивой девушке нетрудно найти мужика. А вот если родится мальчик, это другое дело. Кто он будет? Сын раба? Полукровка? В Дамаск его не пустят, образования не получит, будет неприкаянным. Просто воином в пустыне, воевать с христианами? Нет, этого я не хочу, да только кто же меня спросит? Как Нур ад-Дин прикажет, так и будет. А тебе тут не место. И он хотел, чтобы ты бежал. Прямо так в письме и написано.
Он сказал это так, как будто Иоанн мог разобрать арабскую вязь. Но в голосе Леонида не пряталась ложь, в это рыцарь поверил сразу. Поэтому заранее со всем согласился.
- До срока будешь тут. Живи, как живёшь. Часто видеться вам не удастся, оазису нужен труд каждого. А там посмотрим. Родит, тогда и решим, что делать дальше.
В завершении разговора Леонид налил гостю кружку вина и объявил дозволение приходить раз в неделю к нему в гости, помолиться на образа.
- Я же католик, - насторожился Иоанн.
- А мне всё равно, кто с кем поругался из-за схизмы. Веруешь в Господа нашего, веруешь в Иисуса, значит, христианин.
- Признаюсь, считал греков язычниками, - смущённо добавил Иоанн.
- А я считал всех крестоносцев идиотами, - усмехнулся главный человек оазиса, - Ступай работать, госпитальер. Ты и так получил больше гостеприимства, чем заслуживаешь.
Жизнь продолжалась, и мало что изменилось после откровенного разговора. Стоит признать доброту Леонида, он разрешил рыцарю открыто видеться с дочерью, и даже позволил им оставаться наедине в сарайной пристройке. Им не мешали.
Вооружённых людей в оазисе почти не было, тут действовало простое правило – кто работает, тот ест. Ну а сверху для надёжности упоминали нрав Нур ад-Дина. Крутого на расправы за вольные выходки. Так что много вольностей Иоанну не досталось. Если Нур ад-Дин узнает через осведомителей о распутных нравах в поместье Леонида, как знать, посмотрит ли сарацин в сторону госпитальера с прежним снисхождением. Грек не собирался наживать себе проблем, поэтому старался всё сохранить в тайне.
Время шло, и оба понимали близость расставания. Девушка успела выучить его язык настолько, чтобы хоть как-то вести разговор, но ей не хватало практики. К тому времени, когда большой живот начал опускаться, и детское лицо Антигони осунулось от тяжести живого бремени, их общение уже можно было назвать нормальным.
- Ты очень красивая и добрая, - говорил Иоанн.
- Да, но далеко. Потом. Навсегда далеко. Осталось мало.
- Мы что-нибудь придумаем.
- Нет, Иоанн. Плохо будет. Ты помни. Там, во Франции.
- Добраться ещё надо.
- Надо. Получится.
Иоанн положил руку на живот возлюбленной. Там не рождённый малыш во всю стучался в мир. Он и не знал, что так бывает. А она смеялась. Грустно и честно. Слёз не показывала. Все слёзы подушке тогда, когда его нет рядом. Пусть редкие встречи не помнят слёз.
Настал день, и это произошло. Ранним утром люди Леонида разбудили рыцаря и привели в дом хозяина. Он стоял под иконами и молился.
- Мальчик, - просто сказал грек.
На дорогу дали выпить вина, и Леонид по-своему благословил госпитальера. Рыцарь был в седле, когда Антигони вынесла на руках свёрток с крошечным лицом.
- Служанка Тея поедет с тобой, и будет его кормить. А пока Антигони, покормит её дочь - пояснил Леонид.
Девушка молчала. До боли сжимала зубы и сохраняла уверенный вид. Она не хотела слёз на прощание.
- Может, и к лучшему, - кивнул сам себе грек, - Крестить будешь там, у себя. Отсюда до Тарса проводят мои люди, а там Бог в помощь. На парусах дойдёшь до Константинополя, а то и дальше, Да ты не глупый, справишься. Вообще-то я не очень рад такой затее, но это она мать, имеет право решать, - грек с грустью посмотрел на дочь.
Бледная, измождённая родами, она переживала о предстоящем расставании навсегда.
- Прощайте, - коротко сказал Иоанн.
Через час пути оазис скрылся из вида.
Двадцать пять лет назад Иоанн также стоял на побережье. В тот раз с младенцем на руках. Потом были недели и месяцы нелёгкого пути, в котором Госпитальер нашёл попутчицу-кормилицу. Из города в город, из порта в порт. Иоанн с ребёнком на какое-то время оказались в гостях у Сицилийского монарха, и тот внимательно слушал рассказы о приключениях в Святой Земле.
Позже всё изменилось. Франция встретила Иоанна как героя. Но между соотечественников были такие, в ком подозрения пересилили все остальные чувства. Удивительно, как ребёнку оставили жизнь. Не меньшее чудо в том, что они вообще добрались до дома.
А потом были допросы и пытки. Храмовники выжали всё что могли, но Господь над ним сжалился. Да и не могли судить брата госпитальера тем же судом, каким судили других подозреваемых. Орден был под покровительством папы, и формально рыцарь ордена не мог быть скомпрометирован.
Иными словами, Святая Католическая церковь не знала, что делать с бедолагой. Прошли месяцы и годы прежде, чем его оставили в покое. Но от пригляда не избавили. Иоанн знал, что мальчика взяли в Гластонберийское аббатство где-то в британских владениях. Ему ясно намекнули, что всем будет лучше, если Саймон, а именно такое имя малыш получил при крещении, будет считаться сиротой. После пережитого Иоанн был согласен на всё.
Если до похода в Святую Землю его фамилия, далеко не последняя в феодальной иерархии, значила хоть что-то, то после возвращения на родину ситуация изменилась к худшему.
- Мы можем поехать и посмотреть, что на северо-востоке, - сказал Иоанн.
- Нет, мой синьор, - откликнулся второй человек в отряде, - У нас приказ строго следовать маршруту.
- Да, конечно, - спокойно кивнул Иоанн. Он давно научился прятать уныние под маской безразличия.
Хоть госпитальер и был формальным предводителем отряда, Мартин носил под мантией придворного регалии храмовника. Гвардейцы папы стояли вне орденов и над королевскими знамёнами. Что бы о себе не думали даже лучшие рыцари-франки, без разрешения папы им позволяли не так уж много. В настоящее время и вовеки веков власть принадлежит церкви.