Последний поворот. Какой-то шутник повернул дорожный указатель отвесно к земле. Теперь он извещал, что до «Орленка» 800 метров под землю.
Крышка забурлившего чайника громко звякнула. Слетела на пол и покатилась к ногам Ольги. От звука она вздрогнула. Ноги разогнулись, съехали. Теперь она сидела на холоднющем полу, который даже через шубу морозил попку. И совсем не было ни сил, ни желания шевельнуться.
Приоткрыла глаза. Потухшая сигарета упала на пол, белела сахарной палочкой. Дотянулась, пересиливая тяжесть сна и усталости, скованными пальцами запихнула между губ. Чиркнула спичкой.
Это была замечательная тумбочка. Простая, добротно сработанная руками деда. С шишечками светлого и темного дерева по контуру дверцы и краю выдвижного ящика. В тумбочке, в бумажных конвертах с обтрепанными углами, хранились грампластинки. Их собирали тетки, папины сестры. Сестер было три. Их и сейчас три. Они живут в разных городах, далеко друг от друга и от деревеньки, где родились. Самая старшая живет в Ганновере. Вторая – в Костроме.
Счастливы ли они?
Хотя это уже неважно.
Пластинок было так много, что когда открывали дверцу, они падали, с шуршанием вываливаясь на пол бесформенной кучей, очаровывающий, таинственный их аромат окутывал с ног до головы и щекотал нос. Некоторые пластинки хранились без конвертов. Бумажные наклейки на них были истерты до такой степени, что надписи читались с трудом. Затертые, с царапинами на матовой черной поверхности, они звучали хрипло и загадочно. Перебирать их, бережно перекладывая по размеру, цвету конвертов, стилю музыки, было приятно, волнительно и притягательно.
Среди этих пластинок было множество таких, названия и имена исполнителей которых ничего не говорили. И именно с этих пластинок впервые запели Муслим Магомаев, Эдуард Хиль, Иосиф Кобзон.
Летним днем в полумраке комнаты деревенского дома, окна которого были прикрыты ставнями от утомительного солнца, звучали песни английской группы «Желтая субмарина», «Земляничные поляны навсегда», и только потом стало известно, что это «Битлз».
Сейчас эта тумбочка стоит на почетном месте в прихожей.
Одинокая ажурная металлическая арка с заснеженной вывеской «Орленок». В глубине, в перспективе между колон, было темно и спокойно, даже снег там падал медленнее. Где-то за административным зданием горел единственный уличный фонарь, ядовитым зеленным светом вырисовывая контуры двухэтажного здания.
Догоревшая спичка обожгла пальцы.
Чайник уже не кипел. Как и предполагалось изначально, возмущенный кипяток залил огонь, ошпарив конфорку.
Новая спичка зашипела и вспыхнула маленькой кометкой.
Сливовые деревья были старыми. Их посадили задолго до рождения мамы. В родительском альбоме сохранилась черно-белая фотография: среди цветущих веток большого дерева, зажмурив глаза, стоит девочка, в длинные косы вплетены ленточки, вязаная кофточка на пуговичках, с белым узором ромбами. На фотографии Оля, пять лет.
Сливы росли у деда в саду, с задней стороны дома, той, которую редко красили, так как с улицы она была не видна. Деревьев было всего лишь пять или шесть. Росли они близко друг к другу. Их сильные ветви стучали по ночам в деревянные стены и упруго врывались в окна летним утром. Молодую поросль дед обязательно скашивал в начале июня и потому ходить по саду босиком было невозможно. Тонкие, колкие, сухие пеньки ранили ноги.
В бабушкином доме собралась вся родня. В деревне любили погулять. Гуляли и пили с размахом, по три дня. С песнями под гармонь. С плясками на гулких досках широкого двора. С запойными мужицкими посиделками на летней кухне до утра и азартной игрой в карты, когда от накуренного дыма нечем было дышать, а горы папиросных окурков дымились тут же на лавках в двух потемневших от времени бронзовых пепельницах в виде голов драконов, которых принес в дом дед, вернувшись с китайской границы в октябре сорок пятого.
Днем гулянка продолжалась. Подоив коров и управившись по хозяйству, в дом возвращались соседки, некоторые чтобы забрать своих мужиков и привести их в чувство, другие - за продолжением праздника. Кухня часам к девяти обычно уже была очищена и проветрена, в ней наступало царство бабье, жаркое от натопленной печи, на которой вновь готовили горячее для обеда, с аппетитными запахами и мельканием голых румяных женских рук и щек.
Есть здесь один домик, где любила бывать Ольга и старалась всегда сохранить его от посягательств со стороны наезжающих спортсменов, туристов и отдыхающих. Он и построен был словно для этого – на самом краю базы, у отвесного глубокого оврага.
Выругавшись про себя, что еще придется вилять по сугробным дорожкам метров пятьсот, нырнул в темноту, вглядываясь в на миг оживляемые отражениями фар слепые глазницы домиков, высматривая номера: девять, семь, один…
Противно сладковатый запах газа распространился по кухне.
– Последняя или предпоследняя? – прошептала почти окоченевшими губами Ольга.
– Не последняя… – подумала, ослепленная, проваливаясь в теплое видение.
Жаркий, на спаде опаляющего дня, вечер. Голубое, почти белесое небо. Воздух, поднимаясь от раскаленных шпал и обжигающего щебня, делал муаровыми окружающие предметы: здания, деревья, столбы…Терпкий аппетитный запах мазута, угля, паровозного дыма, едва уловимый аромат деревянных шпал и камней. Безумная тишина, подчеркнутая короткими криками станционной «кукушки», маленького маневрового тепловозика, да похрустыванием суставов коричневых вагонов, стоящих на пятом пути.
Осмелевшее чириканье ошалелых от жары воробьев. Размытые, сливающиеся на стрелках, серебряные рельсы, соединяющиеся где-то там у горизонта. Где через пару часов сядет огромным мандарином уставшее солнце. А на небе загорится едва заметная Венера, видимая в эти мгновения только опытным загадывателям желаний.
И кучка подростков и детей, грызущих семечки и высоко поднявших голову, в стремлении опередить всех и загадать свое заветное желание… на первую звезду вечера…