«Настроение вчерашнего вечера… Как его передать сейчас? Если мысли совсем о другом: прохлада в тени, жарко и душно на солнце, та же дорога, тот же парк, тени, блики света на листьях, траве, лицах прохожих. И он рядом, как и три года назад, идет… близко-близко. А, кажется – это было в вечности.
Где я, та вчерашняя? Где я, та трехгодичной давности (ну, вот и обозвала себя, как старый подписной журнал)?
«Былого нет, его уж не вернешь», – то ли сама придумала, то ли чьи-то слова припомнились.
А со мной всегда так, налетит, набежит грусть-тоска-печаль вселенского масштаба и сразу в памяти, как в копилке, шуршат строки стихотворные или слова из песни давней-давней.
Попроси меня, так просто, в повседневности, как бы между прочим вспомнить что-нибудь, – с трудом, может, и вспомню. Хотя вряд ли, пробовала уже. А вот под настроение – это да! Само все лезет. И откуда, что берется?
Не знаете?»
запись в дневнике Марины
Огромное количество разнообразных сюжетов крутилось у нее в голове одновременно. Выхода не было – ей никак не удавалось зафиксировать свое внимание хотя бы на одном из них. Как яркие картинки детской игрушки, они сменяли друг друга с быстротой капель дождя, несущихся наперегонки к земле во время буйного летнего ливня.
– Надо что-то делать, – упрямо повторяла она самой себе, уже кажется в двадцатый раз. – Надо что-то делать, – произнесла она и от неожиданности произнесенных вслух слов… проснулась.
В комнате было тихо. Впрочем, тишина в их малосемейном общежитии была понятием относительным. В данный момент у соседей слева плакал ребенок. «Ребенок, – устало подумала она, просто для того, чтобы окончательно проснуться. – Кажется, ее зовут Катя. Да, точно, Катя».
Все это она узнала случайно, когда как обычно, вымотанная до предела чужими детьми на работе, поднималась домой на свой четвертый этаж. Еще только открыв дверь в подъезд, она услышала раздраженный женский голос, в котором без труда узнала голос соседки, слышимый с периодическим постоянством через достаточно тонкие панельные стены, отделявшие комнаты на этаже. И именно сейчас этот голос с угнетающей надоедливостью звучал где-то между вторым и третьим этажом, продолжая нудно и в то же время нетерпимо объяснять что-то ребенку.
Этим ребенком была девочка лет двух-трех, которая все время, пока мама что-то пыталась ей объяснить, выла. Да. Просто выла. Она не плакала, не хныкала, не капризничала, нет. Она издавала негромкий вой на одной ноте, изредка останавливаясь, чтобы сделать вдох и набрать больше воздуха. Чувствовалась, это ее привычное состояние. Видимо, таким образом она пыталась добиться от матери какой-то уступки.
«Отчаянно скребут кошки, просятся на волю, когтят душу и чувства, затаенные от тебя, от себя и Бог знает еще от кого. А ведь я тебя никогда больше уже не увижу…
Другие заботы, другие люди, проблемы, дела. По кругу, как детская карусель, до тошнотворного комка в горле, до одури. Так, что сливаются лица, деревья, скамейки, цветы на клумбе: выцветшие, с ржавыми пятнами вместо глаз, обезьянки на гнутых стендах.
Ты. И твоя жизнь. Здесь.
Я в стороне, на краю, там, где, если сконцентрироваться и сосредоточить взгляд, память и чувства, – меня еще можно разглядеть.
Но стоит ли всматриваться, чтобы разглядеть, если верченье, круженье на карусели, бег ежедневных дел приятен и в радость. И ничуть не утомителен. Если калейдоскоп лиц вызывает лишь азарт, побуждает к действию. Так стоит ли останавливаться, если бежать так легко и свободно».
Когда Марина догнала их на площадке перед четвертым этажом, девочка повернула свое личико и, смешно морща носик, посмотрела на нее. «Ишь ты, – подумала Марина с усмешкой, – маленькая хитрюля».
– Катя… – еще раз мысленно повторила Марина. Так звала девочку мама во время своей глупой нотации. Глупой, потому что, считала Марина, неразумно устраивать поучительные беседы на лестнице на тему: «Почему мама не может купить тебе этого идиотского зеленого ослика». Всему свое время и место. А поучительные беседы нужно вести без посторонних, в крайнем случае, если нет другой возможности, то хотя бы негромко.
Девочка милая и смышленая. Как это она здорово умеет трепать нервы своей мамочке! Милая, да и только, Сколько их таких милых, и не очень, мальчиков и девочек прошли через ее жизнь. Всех и не упомнишь. Сейчас она помнила только тех, с кем непосредственно работала. И так каждые три-четыре года. Одни уходили, на их место приходили другие. Что поделаешь – дети растут, а она лишь стареет. Конечно, опыта у нее стало больше, но что такое опыт в сравнении с задором и неутомимостью молодости. Сейчас у нее была новая молоденькая напарница. За последние два года трое таких же молодых девчонок работало вместе с ней. Одна ушла сразу, родив своего ребенка и потеряв интерес к воспитанию чужих. Другие задержались дольше. А вот она, кажется, продолжала работать в детском саду вечно. Уже и ее первые воспитанники подросли, окончили школу и сейчас, частенько теплыми вечерами собираясь в детских деревянных беседках, шумно галдели, заставляя волноваться ночного сторожа дядю Карима: «А не сломают ли эти «дэтки» чего-нибудь?»
«С каждым прожитым годом это все заметнее. Требуется больше усилий, чтобы привыкнуть к человеку. И пэотому потом так мучительно больно с ним расставаться.
Вот еще вчера он был рядом, а сегодня уже – нет. Нет его. Вернее, он есть, но живет своей жизнью, в которой тебя нет.
Но в твоей жизни он есть, он остался.
Сначала призраком во плоти, такой еще близкий. Вчера сидевший за этим столом рядом с тобой. И ты могла прикоснуться к нему, окликнуть по имени. Он отзывался, отвечая на твои глупые вопросы, заданные не из любознательности, а скорее из желания обратить на себя внимание, из желания услышать его голос.
Потом будет жить в тебе воспоминаниями. И, удивительное дело, ты еще долго будешь вспоминать и представлять себе ваши встречи по утрам, его сдержанное приветствие и взгляд. Даже придумывать, как вы встретитесь случайно где-нибудь в вашем маленьком городке.
Ну, а потом. Потом. Как говорится, в одно прекрасное или несчастное утро воспоминание о нем останется бесплотной тенью, бесцельно блуждающей по внутреннему дворику твоего «Я». И тебе нечем будет его занять, кроме как заставлять его возвращаться раз за разом по твоему желанию в тот день, в тот час и в ту минуту».
– Почти три, – думала Марина, – еще спать и спать. Сегодня на работу во вторую смену.
Ей не было нужды смотреть на часы. За долгую жизнь по рабочему распорядку она приучилась определять время по множеству мелких признаков, присущих всему тому, что окружало ее. Сейчас за стенкой хныкала Катя. Скорее всего она вновь обмочила постель и завтра с утра все окружающие смогут лицезреть полосатый детский матрасик, вывешенный на бельевую проволоку для просушки.
– Ой, как же я забыла, ведь сегодня отпуск. Отпуск! Отпуск. А зачем?
Отпуск, как время для отдыха, ей был не нужен. Она давно уже умела распределять свои силы равномерно.
А впрочем, приятно. Приятно чувствовать себя свободной от утомительных ежедневных рабочих обязанностей. Сейчас как раз то время года, которое она любила больше всего – «бабье лето». И не потому, что сама находилась в возрастном промежутке «переживающей вторую молодость». Просто даже во времена первой и единственной (а другой, как считала Марина, и не бывает) она любила именно это время года. Бархатный переход от жаркого лета к прохладе осени, конец августа, первая декада сентября.
С этим временем было связано много злого, но и доброго. Все самое чудесное, все, что может вообразить и желать одинокая женщина, происходило с ней в этот период.
– Стоп! Что за мысли?! Успокойся! – приказала она себе, – Хватит мучить себя бесплодными воспоминаниями.
За стеной продолжала плакать Катя.
– Ну и пусть, завтра высплюсь, – мысленно махнув рукой, встала, походила по комнате, не надевая халата и не зажигая свет. Подошла к окну и, отодвинув штору, прислонилась лбом к прохладному стеклу. Внизу, сквозь листья подросшего дерева, светился голубым светом фонарь. На территории хлебозавода, которая хорошо просматривалась с высоты четвертого этажа, что-то монотонно гудело.
– Интересно, а спит ли Он сейчас? – мелькнула мысль.
– Не буду, не буду больше, знаю – табу. – Это она сказала вслух и повторила еще раз, для пущей убедительности.
– Все равно ведь будешь, – думалось обречено. – Ты начинаешь разговаривать сама с собой. А это тревожный симптом психа одиночки, заключенного в глубоком подземельном карцере.
– Если уж проснулась так рано, хоть делом займись. Давай, вставай, садись за стол и пиши.
Марина достала с полки в прихожей светильник, пристроила его на стуле рядом с изголовьем, достала свою заветную тетрадку, удобнее пристроила подушку под спиной.
Катька за стенкой, наконец, угомонилась. Было тихо, непривычно тихо. За окном начинался дождь. Редкие капли застучали по карнизу.
Тихая-тихая серая грусть неслышно вплыла в комнату сквозь приоткрытую дверь балкона и осталась, плотно и осязаемо заполнив собой все пространство, не оставив без себя ни одного уголка.
Закрыв глаза, Марина откинулась на подушку. Минуту, три, пять… Какое-то время она сидела не шевелясь. Одни и те же строки любимого стихотворения Вероники Тушновой раз за разом прокручивались в памяти: « … и безнадежное до слез: Любимая!»
Марина повторяла эти слова, меняя интонацию, выражение, наделяя каждое слово собственной смысловой нагрузкой, делая то одно, то другое слово главным и значимым.
– Любимая, любимая…, – когда-то очень давно эти слова говорили и ей. Но о прошлом вспоминать не хотелось, боязно было ворошить груды, пласты, залежи похороненного временем счастья. Гораздо интереснее было мечтать о будущем, пусть даже и несбыточном. Придумывать себя, свою жизнь. Придумывать то, что знала наверняка, никогда не будет.
Маленькие истории-исповеди Марина начала писать прошлым летом. Когда-то очень давно пробовала делать это, но попытки были редкими и единичными и более походили на отчет о проделанной работе, чем на пробу пера.
С чего все началось: – не помнила, да и не задумывалась на эту тему. Что-то получалось очень хорошо, другое не очень. Любимыми были те, которые писались стихийно, спонтанно, на любом подвернувшемся листке бумаги, а один раз даже на старой поздравительной открытке.
«Для личного пользования», так она называла свое писание, и никогда никого не подпускала к своим откровениям. Иногда, правда, тщеславие графоманки не давало покоя: хотелось, чтобы вымученное кто-нибудь прочел. Но… дальше желания дело не продвигалось. Тщеславие умирало под ударами мыслей: «Для чего я должна давать возможность видеть мои отрицательные стороны, помимо тех, что и так на виду? Кому от этого может стать лучше?! Это же какой-то эксбиционизм душевный получается».
Как правило, тексты после первого прочтения не исправляла. Что было написано искренне, не требовало правки, ибо шло от души. Иное, на ее взгляд неудавшееся, вымарывалось сразу. Писать на заказ, даже самой себе, не удавалось. Особое настроение нужно было для этого.
Любила она собирать свои случайные записки, перечитывая их помногу раз, она влюблялась в свои строчки постепенно, и только после этого старательно переносила в тетрадь. Сегодняшняя сказка была исключением. Это было похоже на предчувствие события, а интуиции своей Марина предпочитала доверять.
Резко откинув одеяло, обнаженная, лежала какое-то время не шевелясь. В комнате было стыло.
«Странные эти доктора, лечат тело, но не лечат душу. Где следствие, в чем причина? А поговорить? Кроме как «разденьтесь», «откройте рот», «дышите – не дышите», больше ничего…
Выговориться, душу излить кому? А некому…
Не плакать, не стенать, не жаловаться. Просто поговорить о пустом, обыденном, сером, обо всем и ни о чем. Просто, с легким юмором и иронией, с малой долей цинизма в прищуре глаз, сквозь дым сигарет. Выболтаться, выдохнуться, изойти на нет в словесных дебрях недоговоренностей и недосказанностей, избавиться от мыслей собственных или же обрести в них ясность, потому как только мысли, оформленные в слова, имеют смысл».
Теплый свитер, пара белья, умывальные принадлежности – минимум, для сбора которого требовалось не более пяти минут. Маринка была неприхотлива по части выбора одежды, а косметикой вообще не пользовалась с некоторых пор.
– Нужно еще заскочить в магазин и купить бутылку минеральной воды, – мелькнула мысль, – а ладно, куплю на вокзале, до электрички полчаса, а в магазине может быть очередь.
Решение ехать пришло спонтанно после короткого завтрака. Быстро покидав в спортивную сумку выбранные вещи, влезла в любимые старые джинсы, накинула легкую куртку. Оставив не заправленной постель и крошки на кухонном столе, что было на нее совершенно не похоже, второпях, как будто опасаясь, что передумает, если пробудет дома еще хоть немного, выскочила за порог, с силой захлопнув дверь с английским замком. Тихо и пусто в длинном плохо освещенном коридоре. Где-то в дальнем конце хлопнула дверь, и Марина, не желая встречать сегодня кого-нибудь из знакомых и соседей и произносить дежурные слова приветствия, торопливо спустилась по лестнице, прыгая через ступени.
«Пустота… Пустота… Пустота… Медленно наплывает волнами, неизбежно, неизбывно, медленно… бесповоротно… лениво, неторопливо, сонно…
Мысли бродят по окраинам. Отгородила свое сокровенное «я» от внешней пустоты невысоким, уютным на первый взгляд, заборчиком, с колючей проволокой поверху. Или же пустота внутри и ограда лишь для того, чтобы ничего извне не просочилось в бездну.
Бездну одиночества.
Я падаю в нее, как во сне. Осознаю – пропасть небесконечна. И в конце обязательно будет больно. Но полет затяжной и потому не так волнует результат, сколько очаровывает сам процесс. И вновь, как в детстве, в душной комнате под теплым одеялом, я цепенею от ужаса и не в силах ничего изменить. Страх очнуться становится уже сильнее омута непрекращающегося падения, в котором от тебя лично не зависит ничего. И на все лишь воля Божья».
Она выскочила из здания вокзала буквально за минуту до отправления электрички.
– И кто меня дернул соваться в кассу?! Дура! Купила бы билет в поезде у контролеров или, на худой конец, зайцем. Ох, уж эта привычка делать все правильно и законно.
Едва увернувшись от лязгнувших за спиной челюстей закрывающихся дверей, Маринка заскочила в тамбур последнего вагона. Глубоко вздохнула несколько раз, пытаясь унять сердечко, которое отчаянно колотилось у самого горла.
– Ну, мать, ты даешь! Сначала догоняешь автобус, теперь еще и электричку.
Легко оттолкнув скользнувшие вбок двери, вошла в вагон. Он был почти пуст. Оно и понятно – середина недели, дачники обычно оккупируют электричку ближе к выходным, гремя ведрами, толкая друг друга неподъемными корзинами, загромождая проход необъятными сумками и торбами.
Почти никто не знает, чем руководствуемся и по каким причинам мы выбираем то или иное свободное место среди прочих других, таких же свободных мест в автобусе, кинотеатре, парке… Место в середине вагона у окна приглянулось больше всего.
За стеклом тянулись унылые городские окраины с серыми бетонными плитами, ограждавшими железнодорожные пути слева и справа. Кирпичные ряды гаражных кооперативов, ангары с ребристыми куполообразными крышами. И трубы, трубы, трубы – всех мастей и размеров, не перестающие отравлять небо и зимой и летом клубами едкого синего, удушливо желтого и въедливо черного дыма и копоти.