Она сидела на диване, уютно поджав под себя ноги, и листала «Энциклопедию комнатных растений». Энциклопедия была большая, пахла типографской краской, и приятно было касаться лощёных листов, и приятно было смотреть на яркие фотографии.
Дома никого не было, три дня назад муж уехал в командировку в северный город Нижневартовск, были там дела у его фирмы, а какие это дела, она никогда не интересовалась, и даже точное название мужниной фирмы не помнила. Давно уже их совместная жизнь напоминала жизнь добрых соседей в коммунальной квартире, любезная, вежливая жизнь без ссор, без раздражения, без радости. Он уезжал в бесконечные командировки, возвращался, привозил деньги, долго отсыпался в соседней комнате, дарил цветы восьмого марта и в день рождения, а в день свадьбы не дарил, ибо оба давно забыли, когда и была она, свадьба. Она, переводчица в очень престижной фирме, после работы убирала квартиру, стирала, тратила свои и привезённые мужем деньги, а куда – он её никогда не спрашивал; но не только на себя она их тратила, покупала и ему то модную рубашку, то красивые носки, а то и свежий детектив, которые он любил, а сама она никогда не читала.
Зазвенел телефон, она встала, сладко потянулась и сняла трубку.
- Да? – ей очень понравился собственный голос, чистый и певучий, и эта полувопросительная интонация: - Да-а?
Звонила подруга, уточняла рецепт торта «Старый замок». Она нашла свой блокнот, продиктовала рецепт и положила трубку, подосадовав, что подруге не дано оценить глубину и музыкальность её голоса.
Поплотнее запахнув атласный халатик, она зашла в кухню и сварила кофе. Кофе был хороший, ароматный, она всегда варила кофе по-старинке, в турке, презирая растворимый порошок «для ленивых».
Взяв в руки тонкую чашечку с кружевной пенкой, она вернулась в комнату и перевернула очередной лист «Энциклопедии». С фотографии глянуло на неё нечто такое знакомое, такое родное, что с её губ сорвался не то вздох, не то стон. В красивых тёмно-зелёных листьях прятались оранжевые поникающие колокольчики. «Абутилон», стояло под фотографией, и чуть ниже помельче: «Abutilon hybridum hort».
- Abutilon hybridum hort, - рассеянно повторила она, не сводя глаз с оранжевого цветка. - Abutilon hybridum…
Кофе ещё дымился в её чашке и не растаяла ещё на нём кружевная пенка, а она была уже за тысячи вёрст и тысячи дней от этой комнаты, от кофе, от уютного дивана, взяв с собой только ветку с оранжевыми цветами, как пропуск в давным-давно забытую даль.
***
Занавески с окон были сняты, стёкла вымыты, и солнце беспрепятственно заливало избу. На полу в деревянных «подцветочницах», в банках, в старых кастрюлях стояли комнатные цветы: фикус, фуксии, герани, пышная китайская роза, краснодудки – бальзамины… И краше всех, лучше всех был он – тёмно-зелёный, весь в оранжевых граммофончиках, скромно глядящих в пол, - клён. Так называла его бабушка.
А вот и она – вносит ведро с тёплой водой и ковшик.
- Ну-ка, давай их перемоем! – и, набрав полный рот воды из ковшика, прыскает в клён. Закачались граммофончики, закапала с листьев вода.
Девочка тоже набрала в рот воды и тоже прыснула, но вода почему-то вылилась ей на платье и ещё пошла в горло, и девочка закашлялась.
- Чо, не умеешь? – засмеялась бабушка. – Ладно, бери тряпку, протирай фикус.
И вот маленькая рука заботливо поддерживает большой восковой лист, а другая заботливо трёт его тряпкой.
- Вырастешь большая, научишься, - говорит бабушка. – Цветов насодишь всяких. Оляндру посодишь.
- Как у бабы Нади?
- Но.
- А я хочу клён. Он лучше.
- Дак чо ж, и клён посодишь.
- А у меня чо, изба своя будет?
- А как же? Своя! И семья своя, и изба.
- Какая семья? Мамка с папкой?
- Почто же мамка-то? Мужик свой будет, дети…
Девочка весело хохочет: ну, и смешная баба, чо говорит-то! Бабушка смотрит на неё и тоже смеётся.
- Баба, а у тебя мужик был?
- А как же! Гриша-то, дед твой. Помер рано, ты и не знаешь его… - Бабушка вздохнула, помолчала и вздохнула ещё раз. – Поглядел бы теперь на тебя, полюбовался бы…
- А он был добрый?
- Добрый. Уж такой-то добрый. Через ту доброту и помер.
- Как?
- А на войне убили. За коня. Ехали с задании какой-то, немцы углядели, стрелять стали. Под Гришей коня-то ранило. Ну, Гриша на коне-то ловкий был, спрыгнул. Тут его товарищ подхватил, тоже конный, так на одном коне и уехали. Спрятались в кустах, пережидают. Только Грише всё коня своего жалко, слышит, ржёт тот, да жалобно так. Гриша и не сдюжил, пополз к нему. Дорежу, говорит, чтоб не мучился. Товарищ-то его отговаривал, говорит, за ноги хватал, когда Гриша к коню пополз. Да разве ж с Гришей справится кто, ежели он чего замыслил? Вот возле коня немцы его и подстрелили, там и остался… - Бабушка вздыхает и тихо говорит: - Лучше, чем про коня, про ораву свою подумал бы…
- Про какую ораву?
- Да про ребятишек-то. Их ить у меня семеро осталось. Как уж жили, как выжили, один Бог знает…
- Баба, а тебе кто рассказал?
- Про что?
- Да про коня-то, как деда-то подстрелили?
- Товарищ его и рассказал. Приехал после войны, крепко, видать, с Гришей дружили, раз приехал. А и то сказать, куда ему было ехать, своих-то всех у него немец убил. Приехал, так у нас и остался.
- И счас живёт?
- И счас. Да ты его и знаешь, Витьки-то Козлова дедушка.
- Дед Амеля?
- Но. Евдокею-то он с ребятами взял, да своих ещё двоих народили. Так и прижился. Сперва-то ко мне хотел, мол, сойдёмся, детей поднять помогу. Да я-то как же, не-е, после Гриши-то… не-е… Он, Гриша-то, по сёдни на душе… Окромя его, у меня и коленочку никто не видал…
- А я видала! – смеётся вдруг девочка. – В бане-то!
Бабушка вздрагивает, как-то испуганно взглядывает на девочку и говорит с досадой:
- Заговорелась я с тобой тут! Ну-ка, давай цветы мыть! – и, набрав полный рот воды, сердито фыркает на цветущий клён.
***
Тёмной осенней ночью она проснулась от истошного крика:
- Баба умерла!..
Соскочив с постели, босиком рванулась по засыпанному листьями тротуару, ещё не веря…
В бабушкином доме горел свет, и дверь на крыльцо была открыта. На крыльце стоял и курил её младший дядя – Колька, как звала она его всю жизнь, товарищ детских игр, заботливый хранитель от злых собак и мальчишек.
- Колька-а-а!! – закричала она, взбегая на крыльцо и тыкаясь лицом в его рубаху, - Колька-а-а!
Колька обнял её худенькие плечи, крепко прижал и вдруг, бросив папиросу, зарыдал тяжело и глухо.
Гроб был простой, сосновый, без всяких украшений, и пах смолой. А над гробом, прямо над головой бабушки, цвёл клён. Бабушка лежала в гробу, сухонькая, неподвижная, в тёмной кофте и белом платке. Бумажная ленточка закрывала её лоб. На ленточке было что-то написано, мать сказала, что это венчик. Бабушкино лицо было спокойное и какое-то далёкое, будто она уже не знала никого, кто сидел у гроба.
На душе было холодно и пусто. Слёз не было. Но вот взгляд девочки скользнул к бабушкиным рукам – и замер… Руки… руки были бабины, прежние, родные, и ноготь на большом пальце сломанный… и морщинки…. Вдруг что-то горячее, горькое поднялось внутри, подошло к горлу. Девочка захлёбывалась слезами и целовала, целовала эти холодные руки, желая только одного – согреть, оживить, чтобы дрогнули, чтобы по голове погладили… как раньше… как всегда….
Кто-то оттащил её от гроба, вывел на крыльцо, заставил пить воду. Отбросив ковшик, она выбежала за ограду и бросилась в лес. Добежав до любимой полянки, уткнулась в шершавую сосновую кору и забилась в рыдании. Лес обнимал её своим золотым осенним теплом, гладил ветерком плечи, тихо плакал берёзовыми листочками.
- Поплачь, поплачь, ничего... ты поплачь, легче будет, - шелестели ветки, будто сама бабушка шептала, успокаивала, гладя шершавой рукой мокрые щёки. – Поплачь, родная, ничего...
Ещё всхлипывая, девочка села на пень и ладошкой вытерла слёзы. Синее бездонное небо смотрело на неё ласково, и она вдруг подумала, что бабушка теперь будет там, и её синие глаза всегда будут смотреть с синего неба. Девочка была атеисткой, комсомолкой и ни в какую загробную жизнь не верила. Но теперь она знала, что бабушка будет смотреть на неё с синего неба, знала и всё. Так будет. И она будет жить под синим небом, как под бабушкиным взглядом.
Девочка вдруг вспомнила склонившийся над гробом клён и подумала: «Полил его кто-нибудь?» Она поднялась и тихо пошла к деревне. Сейчас она польёт клён. И когда у неё будет свой дом, посадит клён в красивый горшок, и будет перед праздником прыскать на него тёплой водой, и как будто с ней будет баба...
***
Кофе давно остыл, она поставила полную чашку на пол возле дивана и вытерла слёзы. С отрытой страницы прямо в её душу смотрел Abutilon hybridum. Клён. Она встала и медленно подошла к окну. За окном всеми красками сиял летний день, но из-за соседнего дома показался и стал быстро расти край чёрной тучи. «Будет дождь», - подумала она и обрадовалась. Она любила дождь, его плеск, его запах, его прохладу, любила гулять, слушая глухой стук дождинок о зонт и глядя на лужи с всплывающими пузырями.
Но сейчас гулять не хотелось, она только вышла на балкон, увитый ипомеей, и, облокотившись на перила, стала смотреть на тучу.
Что-то беспокоило её, болело внутри, не отпускало, сидело занозой. Неужели из-за этой картинки? Она нервно вздохнула. «Надо позвонить в магазин, спросить, нет ли у них абутилона. Посажу.» - решила она, надеясь, что боль отпустит душу. Но боль не ушла, стала лишь немного глуше, пока она думала, куда поставить клён и какого цвета горшок для него купить.
Туча уже закрыла солнце, зашумел ветер, выворачивая наизнанку листву тополей, громыхнул первый гром.
И тут в её памяти всплыло имя. Гриша. «Гриша... Гриша...» - повторила она, и вдруг глухая боль в её сердце заворочалась, возросла и кольнула так, что она охнула.
***
Гришей звали не только её деда. Гришей звали мальчика. У него были большие печальные глаза и тёмные волосы. Рубашка в клеточку была обтрёпана на манжетах. Мальчик сидел на коленях её мужа и испуганно смотрел на неё. А она, изменив своей всегдашней выдержке, кричала:
- Ты сошёл с ума! Кто его будет воспитывать? Вечно в командировках! Я? А ты меня спросил? Посоветовался? Подумал обо мне? О моей работе, о моих планах, о моих интересах? И ещё неизвестно, какая у него наследственность!.. – При этих словах муж, до того молча смотревший в стену, посмотрел ей в глаза и глухо сказал:
- Хватит! Я понял, – и вышел из комнаты. Из прихожей долетел вопрос:
- А мы теперь куда пойдём?
- Пойдём, Гриша, в другое место. Ты не бойся, ладно?
Хлопнула входная дверь, и стало тихо. Она немного постояла, успокаиваясь, медленно, по системе, дыша, и пошла укладывать вещи. Утром ей нужно было лететь в Лондон на очень ответственный симпозиум.
Вернувшись, она застала квартиру пустой. Муж был в командировке, о чём извещала торчавшая в зеркале записка.
О мальчике Грише в доме больше не вспоминали.
***
Дождь уже давно хлестал землю, и давно уже были мокрыми вцепившиеся в перила руки, но, оглушённая небывалой болью, она не видела ничего, кроме чёрной бездны, открывшейся в ней самой. «Господи, умереть бы, что ли...» - забилась тоскливая мысль. И тут в чёрной бездне появилось светлое пятно и, медленно приближаясь, превратилось в бабушкино лицо. Душа её скорчилась и замерла в ожидании приговора. Синие глаза бабушки смотрели с печальным укором. Она заплакала, слёзы смыли лёгкий туман с бабушкиного лица, и оно стало совсем живым. И где-то в ней самой, внутри, в глубине, о которой она и не знала, раздался давно забытый, но сразу узнанный голос:
- Чо же ты, моя?.. Ну, поплачь, поплачь. Надо тебе поплакать. Ить заскорузла вся. Знак тебе был, да не поняла ты... Но ничо, ничо, поплачь... сладится ещё у тебя... знак это был, знак...
Голос становился всё тише, лицо бабушки стало меркнуть, растворяться... исчезло совсем... Но не было уже чёрной бездны, был лёгкий голубоватый туман, но и он таял, исчезал, и на его место возвращался привычный мир с затихающим дождём и мокрыми тополями.
Она всё ещё сжимала балконные перила, лицо и руки её были мокры. Свежо пахла ипомея.
«Знак? Какой знак?.. какой...» - и вдруг, словно вспышка молнии озарила её душу.
Господи! Гриша! Да это же Гриша был знак!!.. Мальчик Гриша – от бабушки знак – чтобы разбудить её, чтобы напомнить, чтобы спасти её, глупую, от самой себя спасти!.. А она... Господи, что же делать-то теперь? Что же делать?!..
Она бросилась на диван, уткнулась лицом в картинку с абутилоном и заревела в голос.
***
- Гриша? А фамилия? Возраст? – строгая и худая заведующая внимательно посмотрела на неё.
- Лет пять... или шесть... А фамилия... может быть... – и она нерешительно назвала свою.
Заведующая подняла на неё удивлённый взгляд и опять опустила его на лежащий перед ней список.
- Гриша... Есть у нас в дошкольной группе Гриша, но фамилия у него другая.
- Да-да, наверное, другая. Я не знаю...
- Да вы, собственно, кто?- спросила заведующая.
- Я... мой муж... Видите ли, я не могла тогда... я... Он, Гриша, он – племянник мужа... двоюродный. У него родители погибли в автокатастрофе... разбились...
Заведующая снова внимательно посмотрела на неё и спросила:
- Ваш муж – Сергей Евгеньевич?
- Да, да! – торопливо закивала она.
Заведующая улыбнулась:
- Ну, он-то у нас частый гость. Хороший человек, мы ему многим обязаны. Гриша его любит. А вы... вас я никогда не видела...
- Я... я не могла раньше... я... – залепетала она, не в силах поднять глаза.
- Так что вы хотите сейчас?
- Позовите, пожалуйста, Гришу. Я хочу его увидеть. И я... я ему гостинцев принесла, - она наконец подняла голову и, встретившись взглядом с заведующей, показала на большую сумку и зачем-то добавила: - Сергей Евгеньевич в командировке...
- Я знаю, он заходил перед отъездом, компьютер нам настроил, мороженого на всю группу купил. Большой души человек.
Она подумала, что совсем не знает своего мужа, не знает его жизни и что ещё вчера это обстоятельство её не огорчало и даже не занимало. И вдруг она, вчерашняя, показалась самой себе такой далёкой, почти нереальной, будто со вчерашнего дня прошли многие годы. Почему-то это её успокоило, и она окрепшим голосом попросила:
- Вы не могли бы отпустить Гришу со мной... в гости?.. Вечером я приведу его...
- Хорошо, -спокойно сказала заведующая. – Дайте ваш паспорт. И подождите в холле.
В холле было очень светло и чисто. Она нервно ходила вдоль стены, не в силах унять внутреннюю дрожь. Ожидание казалось ей бесконечным. Она то направлялась к двери заведующей - выяснить причину задержки, то к входной двери – убежать осюда совсем, но ни на что не могла решиться. Наконец в глубине коридора показались две фигуры. Молоденькая воспитательница вела за руку мальчика. Неожиданной виноватой нежностью захолонуло сердце. Она кинулась навстречу, но встретив настороженно-испуганный взгляд ребёнка, остановилась. «Узнал... - со страхом подумала она. – Сейчас убежит...»
Но мальчик стоял и снизу вверх смотрел на неё. Глаза у него были большие и тёмно-карие, совсем Серёжины глаза... Она опустилась на колени, притянула к себе малыша и тихо заплакала.
- Гриша, Гриша, мы сейчас купим с тобой клён, пойдём и купим... – говорила она, всхлипывая и гладя его худенькое плечико.
- Клён не продаётся. Он – дерево. – авторитетно заявил малыш.
- А мы другой купим, с цветочками...
- Ладно, купим, купим. Только ты не плачь, - и тёплая ручонка легла на её лоб.
***
Вечером, проводив Гришу в детский дом, она зашла на телеграф. «Приезжай как можно скорей. Есть важное дело», - написала она и вспомнила, как пронзили её Гришины слова. Они уже вернулись из магазина и пили чай с конфетами, когда Гриша сказал:
- А я знал, что ты придёшь. Мне дядя Серёжа сказал. Он сказал, что ты хорошая и обязательно придёшь. Надо только подождать. Вот ты и пришла.
Она скомкала, бросила в корзину телеграфный бланк и взяла новый. « Приезжай как можно скорее. Ты мне очень нужен. Люблю.» Кажется, она не поставила подписи. Неважно. Она знала, что он приедет. Завтра или послезавтра. У неё ещё оставалось время собрать необходимые документы.
Она легко и весело шла к дому, где на светлом подоконнике стоял глиняный горшок с маленьким растением. «Abutilon hibridum hort» - говорила приклеенная к горшку этикетка. Цветов на растении ещё не было.