За вечерним ромом Сергей рассказал мне, как он, двадцатишестилетний новоиспеченный капитан, задумавший поступить в академию, полный честолюбивых замыслов и гордый собой, накануне отъезда в Москву получил травму, после которой жизнь его потекла по совершенно другому, неведомому и мало зависящему от него, Сергея, сценарию. На скользкой дороге машина, в которой он спешил куда-то с двумя бойцами, пошла юзом и опрокинулась. Солдаты отделались легкими травмами, а он, кандидат в мастера спорта по самбо и тяжелой атлетике, сломал себе шею. Переезжая из госпиталя в госпиталь, из санатория в санаторий, беспомощный, он кричал в своей душе: «За что, Господи! Ну за что!» - ощущая во всем этом лишь чудовищную несправедливость и ничего более.
Со временем помудрев и вдосталь надумавшись обо всем, что было связано с его прошлой жизнью, Сергей воспринял случившуюся с ним беду, как наказание, и скорее даже не за поступки, которые сейчас, с коляски, казались ему чудовищными, а за мысли, за ту теоретическую базу, которую он под эти поступки подводил. Первый ученик и первый спортсмен курса, он вознамерился так и прошагать по жизни всегда впереди, на лихом коне, и вести за собой остальных. Куда? Неважно. Главное – вести. Вторых и третьих в глубине своей души он презирал за ущербность и посчитал себя вправе осуждать их и наказывать. Будучи секретарем комсомольской организации, он это право с удовольствием воплощал в жизнь, карая сокурсников за «рас****яйство» - его любимое выражение.
В училище многие Сергея не любили. Неоднократно пытались «от****ить», но ему везло: жестокий и отчаянный в драке, он каждый раз выходил победителем и еще больше самоутверждался в своей избранности.
Как-то на третьем курсе он провожал домой девушку, с которой в этот вечер познакомился на танцах. В темном сквере их остановила длинноволосая шпана, что распивала на скамейке портвейн.
-Мужик, дай покурить в натуре. –Трое отделились от скамейки и преградили дорогу. Сергей не курил.
-А сережки то с камешками, - щербато осклабился один.
-Не тяни руки, урод! – со страху взвизгнула девушка.
Сергей, по-армейски быстро оценив ситуацию, врезал ближайшему волосатику ребром стопы под колено, но тут же неожиданно, откуда-то сзади, получил мощный удар в голову и кувыркнулся на дорогу. Он еще какое-то время трепыхался, катался по земле, пытаясь перехватить летящие со всех сторон в него ноги, кого-то даже опрокинул, но пропустил несколько пинков остроносыми ботинками по ребрам и в лицо и затих, свернувшись калачиком и обхватив голову руками. Его били всей скамейкой с матом, с придыханием, с «хаком», умело и больно. Содрогаясь под ударами, он слышал, как его знакомая голосила на всю улицу: «Сволочи! Бандиты! Помогите кто-нибудь!» Потом один из подонков крикнул: «Менты! Рвем когти, живо!» Сергей убрал руки с головы и увидел, как из патрульной машины, остановившейся прямо на аллее, резво выскочили два милиционера и скрылись в кустах, но тут же вернулись, показывая руками, что все, мол, бесполезно, опоздали. Девушка, причитая и всхлипывая, вытирала своим носовым платком кровь с головы и лица Сергея, сержант уговаривал его проехать с ними до травмпункта, а тот упрямо крутил головой: нет, мол, не надо, я живу здесь рядом, все нормально, мужики, езжайте себе.
Телесные раны Сергей зализал быстро, а вот душевную… Это было первое сокрушительное поражение в его без малого двадцатилетней жизни. Он был унижен перед девчонкой, растоптан перед всем миром, как ему казалось, и мириться с этим не собирался. В выходные дни вечером с двумя орлами-самбистами из своей секции он обходил районные скверики, заглядывал в подъезды и подворотни, отыскивая компании людей с длинными волосами. Последнее условие, то есть длинные волосы, было обязательным. Обнаружив такую компанию, они молча, без всяких идиотских просьб типа дай закурить, нападали на них, избивали, а после выстригали на сальных макушках по кресту. Этот ритуальный разбой продолжался до тех пор, пока, наконей, Сергей не посчитал себя отомщенным и не успокоился.
Это случай он рассказывал мне, равнодушно посмеиваясь, без раскаяния, но и без вызова, как о давно свершившемся факте. Вот, мол, такое я говно, ваш покорный слуга.
После окончания училища Сергея направили на западную границу. Солдаты уважали его как лидера и с пониманием относились к его требовательности. А как же иначе? Он отлично стрелял, был непобедим в единоборстве, а в преследовании нарушителя не знал усталости. К тому же он быстро освоил разные хитрости, которые бывалые пограничники использовали в работе, и доходчиво делился ими с солдатами.
Многие офицеры не любили Сергея, считали выскочкой и карьеристом. Другие – наоборот, видя, как быстро он поднимается по служебной лестнице – искали с ним дружбы. Отношение коллег мало волновало Сергея. Большинство их, от ненавидящих до заискивающих, со своим преферансом и водкой, с сальными анекдотами и первобытным карьеризмом, были ему скучны, поэтому свободное от службы время , которого было – кот наплакал, он проводил с молодой женой-учительницей, а чуть позже – с крохотной своей копией – сынишкой Мишей. К тому же он не сомневался в своей избранности и считал, что в будущем для него уготовано более достойное поприще, чем служба у черта на рогах.
Год после травмы Сергей провел в госпитале на границе того и этого света. Парализованное тело сопротивлялось своей обреченности на усыхание то гниющими пролежнями, то циститом, то еще каким–нибудь жутким воспалением потерявшего контроль мозга органом. А то вдруг начинало ломить и жечь изнутри конечности, как будто кто-то осторожно вытягивал из мертвого мяса ненужные ему теперь тоненькие проводочки нервов. И температура, температура… К температуре Сергей притерпелся, а тело свое ощущал только через боль. Если утром или среди ночи он просыпался и не чувствовал привычных дерганий конечностей или рези где-нибудь внутри, он пугался, поднимал голову и внимательно всматривался в то, что покоилось на кровати ниже его лица. Спросонья ему казалось, что вместе с болью унесли его тело.
Душевные страдания были под стать физическим.
-Ну что, вояка, опять обгадился? – дружелюбно шутила полногрудая бойкая санитарка, деловито скидывая с него одеяло, как чехол с какой-нибудь пишущей машинки и высвобождая из-под хлябкого тела грязную простыню.
-Мальбрук в поход собрался, похохатывал с соседней койки весельчак майор со сломанным позвоночником.
-Уж чья бы корова мычала! Первый засранец в палате, а все туда же, - притворно-сварливо осаживала его санитарка.
Кто? Я? – принимал игру майор. Да у меня вон утка полная со вчерашнего дня стоит под кроватью.
Под шутливое пикетирование санитарка обтирала Сергея мокрой тряпкой и подсовывала под него чистую простыню.
-Э, парень, да у тебя свежий пролежень. Старые то вон уже затягиваться стали, говорила она растягивая пальцами и рассматривая кожу на спине и ягодицах Сергея. Тот ничего не чувствовал.
Ты скажи жене, пусть еще облепихового масла принесет. Накрывала одеялом до подбородка и, поглаживая, успокаивала как маленького:
Счас доктор придет, массажик сделает…
Сама бы лучше массажик одного места сделала, - не унимался майор, - а то парень молодой, понимаешь.
-Ему жена красавица все, что надо, сделает, да Сережик? – парировала санитарка и удаляясь под общий хохот палаты, независимо покачивая бедрами.
Как же Сергей завидовал этому майору со здоровым торсом, сломавшему себе спину в пояснице, а не шею, как он! Майор перед выпиской из госпиталя проходил так называемый курс реабилитационно-восстановительного лечения. Медсестра закрепляла специальными аппаратами суставы на его ногах, давала в руки костыли и помогала встать на пол. Опираясь на костыли майор выволакивал себя в коридор и целый час учился ставить ноги, держась руками за ряд параллельных брусьев.
Умный Сергей догадывался, что вряд ли жизнелюб-комбат когда-либо научится обходиться без костылей. Он даже думал, что остряк-майор обречен, скорее всего всю жизнь сидеть на инвалидной коляске с мочеприемником в штанах и, смирившись с судьбой, убивать долгие зимние вечера за картами с приятелями, а летом в Саках принимать бесполезные грязи, охмурять таких же женщин на колесиках и заниматься с ними любовью где-нибудь в окрестных кустах. Если, конечно, потенция, хоть частично, восстановится. Но руки! Сергей видел, как своими руками он обслуживал неподвижное тело: садился на кровати, даже пересаживался на стул, подкладывал под себя утку и ставил ее на место, ел, пил, читал, писал, умывался, натягивал на себя одеяло, когда было холодно… Разве перечислишь все то, что можно делать, владея руками? Сергей владел лишь головой. Головой, которой не починялось усыхающее тело, которая могла только думать и тихо плакать бессонными черными ночами от безысходства и боли.
И Бог бы с ним, с одеялом, под которым вдруг становилось холодно или жарко, или с мандарином, который вдруг захотелось очистить и съесть. По праву тяжелобольного Сергей не стеснялся просить о помощи медсестер или соседей по палате. Свои руки ему были необходимы, чтобы осуществить давно задуманное, страстно желаемое действо, помочь в котором никого – ни жену, ни друга, ни случайного знакомого – не попросишь. Выкарабкавшись после тяжелой операции и закрепившись на этом свете, Сергей отдышался после изнурительной битвы за жизнь, осмотрелся, взвесил свои шансы и пожалел, что не умер на операционном столе или чуть позже от воспаления легких.
Первое время он еще на что-то надеялся, хватался за соломинку, ждал чуда.
-Товарищ полковник, я ничего не чувствую и неподвижен. Какие у меня перспективы? Если я восстановлюсь, то когда и в какой степени? – спросил Сергей на врачебном обходе хирурга, делавшего ему операцию. Формулировку вопроса он обдумал еще на кануне.
-Обязательно, но не завтра, нужно время, - по-военному жестко бросил хирург и заспешил к выходу из палаты. Он терпеть не мог подобных вопросов своих пациентов. Он был хирург практик, а не нянька-психолог.
-Моя застава была лучшей в округе. – Сергей даже не повысил голоса. Полковник с сожалением крякнул и вернулся.
-Сначала восстановятся плечи, - указывая на плечи Сергея и избегая смотреть ему в глаза , начал он. – Потом локтевые суставы.
-А все остальное?
-Ну что остальное? Что ты все поперек батьки, понимаешь..? Костыли то, ведь, держать чем-то надо, прыткий какой!
-Потенция восстановится? – спросил Сергей безразлично ожидая, что полковник сейчас взорвется, но тот неожиданно подвинул его ноги и присел на край кровати.
-Восстановится, - глядя Сергею в глаза, доверительно сообщил он. – Года через два, через три. Вот съездишь в санаторий пару раз и порадуешь жену. Жена то есть?
-Есть, - ответил Сергей.
-Ну вот. – Хирург помолчал немного, массируя пальцы рук.
-Долгая это волынка, капитан, не на один год. Попахать придется. Спортсмен? Дело привычное, значит.
Он уже собирался было встать, но раздумал и решился на что-то и снова обратился к Сергею:
-Вот что я тебе еще скажу, откровенно, как мужик мужику: пианистом ты не станешь. – Он пошевелил пальцами руки пред Сергеем. – И за нарушителями гоняться не сможешь. Уж ты себя заранее настрой и не витай де-то там… - Он сделал неопределенный жест. – Хороший был офицер – значит котелок варит, найдешь себя, не пропадешь. А пока не забивай себе голову, время сейчас на тебя работает.
Здесь в госпитале Сергею вспомнился инвалид, что жил у них в московском дворе на улице Фадеева. Каждый день, не взирая на погоду, в легкой курточке и без шапки, опираясь на две палки, он вышагивал вокруг квартала на негнущихся ногах с вихляющими ступнями. Теперь же, неподвижный и беспомощный, Сергей видел себя в отдаленном будущем как того инвалида – на двух палочках с жерновами-лопатками на гнутой спине. И это видение ужасало его даже больше, чем сегодняшняя реальность, которая, как он думал, все же была временной. Он не хотел и не мог смириться с этим назойливым видением – уж слишком много посулила ему судьба и слишком подло, враз, лишила всего. Он решил оставить эту коварную жизнь, посчитав ее для себя в дальнейшем совершенно бессмысленной.
На способ ему было наплевать, не до эстетики, главное – результат. Жена, сын, родители – об этом старался не думать. Ох уж эти думы – черные тучи!
Ближе к концу своего пребывания в госпитале Сергей уже мог поводить плечами, напрягать и расслаблять мышцы спины. Позже, в санатории Саки, все свободное от процедур время он посвящал тренировкам, разрабатывая руки, которые, он ни на минуту не забывал об этом, должен был на себя наложить. Лежа на койке он медленно поднимал вверх дрожащую от напряжения конечность и, как эквиллибрист, старался удержать ее в таком положении как можно дольше. Сначала одну – потом другую. Потом сразу обе. Иногда какая-нибудь из рук «ломалась» и, как подкошенная, рушилась вниз, разбивая Сергею лицо в кровь.
-Ой, опять нос разбили, - сетовала молоденькая сестричка, держа холод на переносице Сергея и промокая ваткой его губы, - осторожнее надо!
-Ну как осторожнее, - возражал Сергей, - я что, нарочно что-ли? Она сама надломилась ни с того ни с сего.
За два года неистовых тренировок, чередующихся с болезнями и воспалениями, Сергей оброс сверху мускулатурой, мог самостоятельно пересаживаться с кровати на инвалидную коляску и по нескольку десятков раз отжиматься от пола. Ноги и кисти рук были, увы, по-прежнему мертвы.
Отец сделал ему над кроватью турник, чтобы можно было сидя подтягиваться на руках. Сергей клал ладони на перекладину. Отец прижимал их к ней и держал до тех пор, пока Сергей делал упражнения.
-Двадцать пять.., двадцать шесть.., - кряхтел Сергей, - ух, больше не могу, отпускай, пап.
И откидывался без сил на подушку.
-Еще девять подходов осталось. Я отдохну минут пять, а ты покури пока, - говорил он.
Продувая беломорину и глядя в пол, отец выходил на кухню. Минут через пятнадцать возвращался, бодренький, и спрашивал: «Ну что, сынок, отдохнул? Продолжим?»
Сергей никогда не торопил отца с кухни, догадываясь, что тот плачет в углу за холодильником, а потом сушит глаза у форточки, чтобы не дай Бог никто не заметил. Отставной майор Иван Калашин так и не смог оправиться от трагедии, постигшей гордость их семьи, Сереженьку. Года через два после возвращения сына в Москву он внезапно умер от сердца. Гипертоник мать пережила его на три месяца.
Когда Сергей валялся в дерьме на госпитальной койке, оплакивая судьбу, ему и в голову не могло прийти, что существует или будет существовать нечто, за что бы он смог ухватиться и удержаться на этом свете. Позже, особенно после переезда в родительскую квартиру с женой и сыном, это несуществующее нечто стало проявлять себя в виде небольших и побольше зацепок, которые, как пленного Гуливера, со временем прикрепляли его все прочнее и прочнее к сущему.
В его домашней аптечке уже давно дожидались своей минуты с таким трудом и изобретательностью добытые для ухода в иной мир сонные таблетки, о которых Сергей за суетой вспоминал все реже и реже. Тренировки, занятия с сыном, снова тренировки, снова сын, разбор шахматных партий… Школьный приятель уговорил его поучаствовать в шахматном турнире по переписке. Сергей согласился, а потом увлекся настолько, что стал штудировать теорию. Крошка сын не отходил от его кровати: «Пап, плочитай книжку» или «Пап, ласскажи пло погланичников». Если Сергей был занят шахматами или учился выводить буквы – забирался к нему на постель с пластмасовыми солдатиками и часами играл в «погланичников», сооружая из одеяла «секлеты».
-Мишенька, не мешай папе работать! Ты на горшочек ходил?! – кричала с кухни жена.
-А папа! – отвечал Мишка, сползал с кровати, выволакивал из-под нее утку и пытался подсунуть под Сергея. Он не помнил отца здоровым.
Как и предсказывал госпитальный полковник-хирург, после лечения во втором санатории у Сергея появилась эрекция, правда, довольно робкая и пугливая. Обрадованная супруга занялась было с ним «сексотерапией», но быстро охладела и потом отказывала под различными предлогами.
После смерти родителей, которую Сергей тяжело и долго оплакивал, жена взяла большую нагрузку в школе и являлась домой только вечером, усталая и злая. Сергей не мог взять в толк, зачем ей это было нужно. При его КГБешной пенсии она вполне могла бы не работать. Он по-прежнему много тренировался, играл в шахматы, занимался с Мишкой и старался не заострять внимание на своеволии супруги. Когда ее вечернее отсутствие уже нельзя было объяснить никакими родительскими собраниями, и душа уставала тосковать, он прижимал к себе полусонного сына и спрашивал:
-Ну что, Михрютка, бросила нас мама? Как ты думаешь?
-Ты сто, папа, она сколо плидет, не плачь.
-Я не плачу. Откуда ты взял, что я плачу?
-Я вижу, ты внутли плачешь.
После того, как Сергей узнал от одной «доброжелательницы», что его жена давно имеет любовника, причем его близкого приятеля, он забрался было в свою забытую аптечку, попытался вскрыть пачку таблеток вялыми пальцами, но вдруг со всей силы запулил ее в стену, где висела фотография в картонной рамке: суровый капитан в форме у пограничного столба и счастливая женщина в косыночке, платьице, повисшая на его плече.
Вскоре они развелись, а квартиру разменяли. Так Сергей оказался моим соседом.
Гл.7 Мои приключения в Праге
В 6 часов утра следующего дня при расставании с уже одетым и надушенным Сергеем, я попросил его: «Гуляшу помоги подняться». Тот посмотрел на меня с нескрываемым сочувствием и съязвил: «Глаз с него, паршивца, не спущу и возверну тебе в полном комплекте, не переживай». А потом добавил: «Постарайся за сегодня обернуться, буду ждать».