Жизнь. Дубль первый и... Книга 1. Запасной вариант

Жизнь. Дубль первый и единственный




Книга первая. Запасной вариант


1

Глаза за темными очками внимательно и осторожно смотрели на неё и него. На него – редко. Ну, чего неожиданного он может выкинуть? Невысокий, лысоватый, с животиком и наивными глазками, такой добрый, мягкий. Одним словом, домашний, запасной вариант. С женой у него, видно, подходит к концу. Ему до чертиков надоел семейный разлад и неустроенность. Вот и появилось пиво. Ну, каждый день пиво. Как только денег хватает? Ну, ничего, пусть пока потешится. Пострадает от придирок супруги. Супруга! В этом слове есть что-то лошадиное: супруга – подпруга, почти что седло. Это так, чтобы мужик думал, что на нее можно сесть верхом, и она повезет. Пусть думает. Потом будет по-другому. Но я не позволю себе его обижать! Если я его выберу, лаской и добрым словом, можно добиться…
Лидочка размечталась. Представила себя в фате, под руку с ним, и знаменитый марш. «Господи, а почему бы и нет?» - подумала она, и снова посмотрела на свою бывшую подругу. Та щебетала без умолку, подначивая сидящих за столом и, будто, вообще не обращая внимания на него. А он, притихший и потерянный, пытался вставлять какие-то слова в крохотные паузы речи соседки, и изредка виновато посматривал на Лидочку.
«Ну, и зачем она вернулась, - думала Лидочка, - если ей было так хорошо в её Италии? Столько много приключений, толпы поклонников, красивая темная кожа и счастливые глаза. И он, так на нее смотрит, не может оторваться. Я же знала! Так и должно было быть! Я…, стоп, стоп, стоп. Она то на него – ноль. Может быть играет? Никогда раньше не замечала».
И глаза вновь и вновь, осторожно и внимательно выхватывали взгляды, повороты, касания…, нет. Этого нет. Касания не было.
Рита твердо держала дистанцию, ничем не выдав своих подлинных чувств, и ни разу… Да! Ни разу не взглянула на Лидочку!
Николай Петрович периодически приглаживал внезапно слипшиеся волосы, и не мог оторвать глаз от чудом появившейся Риты. Боже, как он ее ждал, лелеял выстраданные мечты, и теперь не мог наглядеться. Но тут же понимал, что шанса нет. Ныло под ложечкой, ритмично пульсировало в висках, но чай наливал твердой рукой, и беспрерывно улыбался.
Шашлык шкворчал на шампурах и слегка подгорел! Белый пластмассовый столик и изогнутые стулья стояли под широким тентом у шикарного куста жасмина. Лепестки уже опадали, но отдельные бутончики еще украшали куст, и источали тонкий, дурманящий аромат. Солнце блестело заходящими лучами сквозь листья дуба.
Рита непрерывно перемещалась по саду, позировала снимавшим ее друзьям в дверях дома, на толстой ветви яблони, шутила со всеми, но ни разу не оказалась рядом ни с Николаем Петровичем, ни с Лидочкой. И только, садясь за руль Пежо, обняла его, закинув руку ему за шею, и поцеловала в губы сильно и нежно. Взгляд ее сверкнул, оглядывая сад и дом, и машина быстро тронулась.
Николай Петрович мыл посуду, вытирал тарелки и чашки, и вздыхал чего-то. В домике было тихо. Все разъехались. Он медленно расставлял посуду на полки, и периодически застывал, не донеся очередную чашку. А потом спохватывался, еще зачем-то вздыхал, и смотрел в окно. Солнце село. Вечерняя прохлада тихонько опустилась на деревья, кусты и Николая Петровича. Из крана, торчащего на конце довольно ржавой трубы, капала вода. Между кирпичиками дотлевали угли костра. Что-то летающее расчерчивало неровными линиями сумерки сада.
«Ну, вот и все», - подумал Николай Петрович, ощутив легкий озноб. Перед его глазами легко и стремительно перемещалась Риточка. Медленно, в клубах пыли, исчезал автомобиль. Настороженно глядели неуверенные глаза Лидочки из-под темных очков. Уголки его губ дрогнули сначала в иронической, а потом внезапно, в твердой мужской улыбке.



2

Николай Петрович и Лидочка познакомились, когда пришли провожать Риту в Аэропорт.
Три дня до этого, Рита с Лидочкой были неразлучны. Пекли пирожки, и пили чай. Лежали на чуть теплом песке пляжа. Катались на велосипедах вокруг озера. Смотрели, как солнце садится в море. Пиво, Хеннеси и джин в ночных барах перемешивались с ритмической музыкой и странными случайными компаниями. Подружились в эти надрывные дни внезапно, случайно встретившись после долгого перерыва редких встреч. Совершенно неожиданно им не захотелось никого к себе подпускать. Вцепились друг в дружку, как две соломинки на пронизывающем ветру, чтобы не сломаться, и не улететь с очередным порывом в никуда. Они прощались с тем, что потаенно томило обеих. Каждую своё. Но это так странно и синхронно совпало.
Николай Петрович звонил и звонил Рите. В ответ гремело молчание. Он махнул рукой, и примчался за полтора часа до отлета в Аэропорт.
Рита появилась с блуждающей улыбкой, тремя огромными чемоданами, и Лидочкой под ручку. За десять минут до конца регистрации. Рита обняла Лидочку, одарила Николая Петровича роскошным поцелуем. Все. Через минуту все кончилось. Взмахнули несколько раз вслед руками, и остались одни. Несколько мгновений потоптались на месте, наконец, познакомились и так, для приличия, обменялись телефонами. Постояли на остановке, сказали несколько дежурных фраз в автобусе, и вышли, каждый к себе на работу, или куда-то еще.
Николай Петрович худел. Редкие волосики хаотично свисали в разные стороны вокруг лысины. Подбородок плохо выбрит. Глаза блуждали, а губы по детски вытягивались, и силились улыбнуться. Был он какой-то пришибленный. Из сказанных Риточкиных слов пытался построить логическую цепочку, которая завершалась возвращением её к нему и, наконец-то, долгожданной нежностью. Её светлые волосы, серые глаза, чуть припухлые губы, пышные груди, и пьянительные бедра переполняли его глаза и заслоняли реальность дней.
И вдруг позвонила Лидочка. Они говорили ни о чем. Он даже сначала не узнал ее. Ведь он никогда до этого не разговаривал с ней по телефону. И вдруг ему до безумия захотелось увидеться с Лидочкой. Ведь можно поговорить о Рите. И они назначили встречу через два часа перед высокой гостиницей.
Николай Петрович не сразу узнал Лидочку. Тогда, в Аэропорту, он и видел то ее мельком. Его ждала высокая изящная женщина с красивой прической и внимательным взглядом. Тонкие руки, гладкая кожа шеи, и сильное тело.
Лифт поднял их под крышу. Там в баре, они заказали чай, и теперь пили его маленькими глотками, подливая потом из заварного чайника. Со всех сторон был город, а с севера, совсем близко, порт и море.
Странно, но о Рите они почти не говорили. Так, чуть-чуть. А потом, очень осторожно, о себе. Почти не спрашивая друг друга ни о чем. Говорили то, что хотели. Без всякой связи. Какими-то глупыми кусочками он говорил о жене и дочке, а она о маме и, совсем немного, о работе.
Когда она звонила четыре часа назад, и они назначили встречу, Николай Петрович совсем не представлял, зачем же им нужно встретиться. Правда, его сильно мучил вопрос, ну, почему в эти три дня до отъезда, вместо оговоренных с ним визитов и встреч, Риточка вдруг не смогла оторваться от почти незнакомой ей молодой женщины, сидящей теперь перед ним. Он внимательно слушал ее тихую, спокойную речь. Удивлялся ее легкому проникновению во всяческие сложные человеческие взаимоотношения, почти мужской логике, и тонкой иронии. К себе тоже. Он еще ничего не проанализировал, но понял чутьем, и вдруг неожиданно сказал: «Теперь я знаю, почему вы сошлись». Странно. Они виделись по существу в первый раз. Но Николай Петрович вдруг успокоился, как бы ответив себе на вопрос: «Свой? Чужой?». И потом, когда они попрощались у ее подъезда, перед ним на несколько мгновений остались ее внимательные глаза и мягкие руки.



3

Нина, высокая худая шатенка, сидела перед компьютером уже часа три. Фотографии, фотографии, одна за одной. Сейчас, когда полночь давно прошла, компьютер не зависал. Конечно, какому еще дураку придет в голову сидеть перед ним до рассвета? Интернет почти свободен, мальчики давно спят, наконец-то уступив ей место в этом кресле. На экране мелькают лица. Риточкино, какое-то совсем необычное в тот вечер, в гостях на даче. Уж она то видит, как напряжено ее лицо. И Николай Петрович, тут Нина покачала головой, какой-то дерганный и взведенный. Господи, подумала Нина, ну, чего они над собой издеваются? Вот ведь дураки какие…
А, в общем, особенно углубляться и рассуждать ей было некогда. Надо успеть. Еще только час, полтора, а потом немного вздремнуть, побежать сдать фотки в печать, сходить в RIMI за продуктами, потом в химчистку, еще надо позвонить и договориться с Ритой, забрать готовые фотографии, заказать очки мужу, вечно он их теряет, посидеть с Ритой в ее магазине, позвонить мужу, напомнить ему, что он обещал Степанычу зайти и помочь вытащить старый холодильник и забрать его на дачу, сказать сыну, чтобы тот не задерживался у приятеля. Кажется, все.

Фотографии начали вытворять что-то странное. Вдруг закружились в каком-то красивом танце под плавную музыку. Риточка и Николай Петрович церемонно раскланивались друг другу, танцуя старинный танец. Вроде бы менуэт. Она понятия не имела, что это такое, но было очень похоже. У одной из фотографий выросли красивые крылья с длинными перьями. Белыми-белыми, с чуть розовым отливом, как у фламинго. У другой – тоже. И они подпрыгивали на стройных ножках, выгибали коленки, и плавно покачивались. А из-за валуна вдруг выглянула, неизвестно откуда взявшаяся Лидочка, с черной шалью на плечах, и коварным горящим взором. Из ее глаз брызнули огненные искры. Пламя охватило танцующие фотографии. Риточка картинно упала в обморок, а Николай Петрович, по-рыцарски, закрыл ее от огня, и нежно целовал в грудь.

Что-то шмякнуло со стола. Кажется, упали очки. Слава Богу, вроде не разбились. Нет, подымать не буду. Если сейчас открою глаза, уже не усну.
Она как-то неуверенно и на ощупь добралась до кровати. Сеанс окончен.
Когда Ниночка открыла глаза, солнце уже давно светило в окна с юга. Ни мужа, ни сына, конечно же, не было.
Чай, пара бутербродов, и не опоздать бы сдать фотки в печать. Сегодня надо сделать все. Список чуть поболее и на завтра, а потом отдохнем на работе. Два через два. С утра и допоздна. Некогда болеть, ходить в театр. Одна отрада – фотографии. А еще, наконец-то дождалась, Риточка, да еще этот бестолковый Николай Петрович. И где это он нашел эту Лидочку? Откуда она взялась? Ну и что, что Рита привела? Привела и привела. А ты тут при чем? Чего пристал? А мне тут с вами теперь разбирайся?
Она быстро допила чай, и побежала сдавать фотографии.



4

Рита плакала. То горько и навзрыд, то тихонько качалась, а слезы легко и спокойно скатывались по щекам. Она их не вытирала.
Как ей хотелось тогда уехать отсюда. Бросить этот проклятый красивый город. Парк на горке, и башни крепостной стены. Эти кривые улицы, с домами из серого камня. Шпили церквей, и пруд у вокзала. Скромный литератор на скамейке у Лебединого пруда в Старом парке. Ангел с крыльями на гранитной скале, глядящий в морскую даль, поглотившую знаменитый корабль. Баронские гербы на потемневших стенах Собора, и местный Дон Жуан, о каменное надгробие которого вытирают ноги прихожане, входя в храм.
Как ей хотелось забыть все это. Забыть навсегда. Вычеркнуть без остатка. Эти руки, нежные и властные. Чуткий и ласковый голос. И слова. Таких слов не говорил никто и никогда. Глаза этого великана, проникающие в самое сердце. И Рита парит, как счастливая птица над грешной далекой землей.
Но, никогда… Господи! Никогда, никогда!
Слезы долго лились непрерывным потоком, и что-то потихоньку выходило вместе с ними. А потом она обессилела и затихла.
Да еще этот бедный, милый Николай Петрович, спокойно думала она. Я ведь тебя так люблю, глупый очаровашка. Но я и тебя хочу забыть, чтобы ты не будоражил мне сердце своими влюбленными глазами, и не возвращал в прошлую жизнь, куда я уже не хочу. Ты так бестолково суетишься и упустил. Да, упустил тот миг, когда я была готова рвануться за тобой, может быть, навсегда.
Она мягко счастливо улыбалась. Слезы высохли. В ее закрытом сегодня пораньше магазинчике было темно. Запахи цветов, совсем простеньких, дешевых и экзотических, из-за дальних морей. Розы, клематисы, лилии, и еще десятки названий. Пышные и скромные. Одиночки и шикарные букеты. Керамика, свечи, картины, вазы, бижутерия. Красиво и элегантно. И хозяйка, чуть полненькая, но такая грациозная, с неуемной, неукрощенной энергией. Вечный искрящийся огонек в глазах.
Господи! И чего это она сегодня плакала? Как тогда, девочкой, когда у куколки порвалось любимое нарядное платьице. И это было так горько и обидно перед самым королевским балом.
Вот, глупенькая! Ведь у нее все хорошо. Да! Ослепительно хорошо!
Новый дорогой магазин в Милане, и такой уютный домик, и веселый и добрый Марти, теплое море и никакой грусти.
«Не надо было приезжать. Хотя, ну, как же я без этих милых и родных, перед которыми я, просто я?», - думала Рита. Она, наконец, заперла двери магазина и вышла в тихий вечерний город.
5

Год был какой-то очень странный. После прошлогодней теплой, ласковой весны и красивого лета, когда Николай Петрович вдруг, неожиданно для себя, увидел мягкие светлые волосы Риточки, и у него застучало в висках от ее улыбки, сейчас было совсем по-другому.
Тогда сначала таял снег, потом еще сильнее грело солнце, начали распускаться листики, почти прозрачные и, по-весеннему, яркие. Краски были веселые, сочные, неожиданные. Цвели крокусы. Нарциссы выбирались из-под прелых листьев, и гордо раскрывались над землей. После черемухи слегка похолодало, но только слегка. И внезапно наступило лето. С радугой, ягодами земляники и Риточкой, от которой ждал, до безумия ждал легкого пожатия руки, а также поцелуя согласия и верности.
Но, вместо всего этого, вдруг этот ее неожиданный бросок в Италию за непонятными призрачными планами, недельные молчания, и возвращение в конце зимы, перед майскими. Но, ни времени прилета, ни привычного номера телефона, ни хоть каких-нибудь встреч, до этого блиц визита на дачу, о котором узнал за три часа.
Странный год. Зимой ложился снег, и иногда сходил. Потом увидел, что в парках уже зеленая трава, и желтеют одуванчики. И сразу отцвела сирень. То есть, может что и происходило с кустами сирени. Может даже и качались эти белые, лиловые, махровые гроздья четырехлепестковых малюток. Но Николаю Петровичу ничего такого на глаза не попадалось. Хлоп, и уже какие-то засохшие хворостины между пыльными листьями сирени. Вот жасмин – увидел. Да, именно тогда, когда Риточка позировала Нине, небрежно положив руку на выгнутую спинку стула, а куст отцветающего жасмина оказался сзади.
А сегодня до него донесся запах цветущей липы. Он не знал, откуда. Пахнет и все. Может быть с той заброшенной дороги, которая местами выглядывает из-за крон могучих деревьев?
Ну, да! Из широких трещин асфальта выбираются травинки. Местами дороги и вовсе не видно. Трава и трава, как положено, ромашки, клевер, подорожник, Иван-да-Марья. А сверху нависают ветви деревьев, а липы – почти подряд с одной стороны исчезающего шоссе.
Николай Петрович прошел чуть вбок, и лег в мягкую траву, жадно вдыхая запах земли. Почему он не делал этого много лет? Что ему мешало? Ласково грело солнце, а сверху шелестели листья огромного дуба. Ничего не тревожило его. Только в прищуре глаз были видны блестки солнца в зеленой траве, и краешек голубого неба. Стрекот кузнечиков и шуршание ветра приласкали его, и глаза незаметно сомкнулись.

Там был вечер. Они плыли с Риточкой, почти не касаясь ногами земли. Кончики пальцев покалывало от счастья. Невесомое прикосновение горячей волной вливалось в руки и плечи, доходило до пересохших губ, и задерживало дыхание. Её плечи и талия упруго ласкали его, внезапно превратившиеся в сплошную нежность, пальцы. Они будто летели над землей к огромному зеленому дубу. Вот сейчас, именно сейчас, случится этот экстаз любви. Риточка притрагивается руками к стволу дуба…
И огромные куски коры отваливаются от него. «Не прикасайся ко мне!», - говорит Рита, и смотрит жестко вверх, на мертвое дерево, корявые огромные ветви которого, без единого зеленого проблеска, нависли над Николаем Петровичем надгробным камнем. Рита медленно набрала номер и, отвернувшись, с пленительным блеском в глазах, начала что-то тихо говорить в маленький аппарат.

Николай Петрович обнаружил себя под звездным небом на тихом каменистом берегу. Справа, чуть слышно, шелестели сосны на осыпающемся обрыве. Под ним был уже прохладный камень, и он, сильно сжав голову ладонями, смотрел в море. На другом берегу залива мелькали огоньки ветряков, и необычно далеко от полоски песка, ровно столько, сколько можно было увидеть в ночном полумраке, простиралось морское дно без воды. Липкая грязь не давала пройти по обнажившимся камушкам. Налипала к подошвам. Ноги разъезжались. Душа Николая Петровича наполнялась мертвыми ветвями дуба, липкой грязью моря, и оглушительным неразборчивым шепотом Риты, нежным не для него.



6

Лидочка щебетала.
Николай Петрович позвонил так неожиданно, и пригласил ее в кафе. Они что-то выбрали, и теперь она, переспрашивая иногда Николая Петровича, перечисляла все это юной барменше, не понимающей по-русски. Он кивал. Потом они забрались по деревянной лестнице на балкончик этого темного небольшого зала, и сели рядом.
Ее тонкое возбужденное лицо постоянно менялось. Периодически она поглядывала на Николая Петровича, как бы проверяя, а слушает ли он ее вообще. А потом ее взор снова погружался в себя, вытаскивая оттуда слежавшиеся пласты мыслей, малюсеньких эпизодов обыкновенной жизни и чувств, которые теперь серпантином опоясывали молчащего Николая Петровича.
Внешне это было не очень заметно, но, если приглядеться, то можно было увидеть, что сегодня он был несколько мрачен. Но одет, ну, можно сказать, - ничего. По крайней мере, не старомодно. Вел себя достаточно свободно, но чувствовалась в нем какая-то напряженность, и… Лидочка подбирала для себя это слово. Как бы поточнее… Некоторое ожидание чего-то. Чего?
Нет. Он не взирал на нее с любопытством и вожделением, не придвигался близко, не старался дотронуться. Но чего-то все время ждал. И, ей показалось, что не от нее, а от себя.
Они съели мороженое, запивая маленькими глотками, не чокаясь, из запотевших высоких бокалов, дешевым белым вином. За все время, вроде бы разговора, он не произнес и десятка слов. Ничего не спрашивал. Наконец, она замолчала. Они молчали долго. Потом подошла официантка, и положила счет. Он мельком глянул, и оставил деньги под блюдцем. Они встали, и он неожиданно взял Лидочку за руку, как папа маленькую дочку, и решительно повел.
Они шли по улице вдоль старых деревянных домов. Лишь кое-где были припаркованы хорошо подержанные автомобили. Асфальт улицы весь в выбоинах. Трава газонов скошена так себе. Но запустения все же не чувствовалось. Почему-то казалось, что и улица чего-то ждет.
Ага! Вот оно! Повернули налево, а здесь те же старые, деревянные, уже были другими. Почти везде – пакетные окна, новое покрытие крыш и, по крайней мере, свежевыкрашенные стены. А местами – такая шикарная новая облицовка стен, что «старичок» вдруг подбоченивается, сбрасывает лет эдак полтораста, и снова готов жениться.
Вроде бы они пришли. Николай Петрович открыл электронный замок подъезда обыкновенного четырехэтажного кирпичного дома, постройки середины шестидесятых, и повел Лидочку, почему-то, куда-то вниз. В коридорчике было чисто. Они подошли к обыкновенной двери. Николай Петрович открыл ее ключом. Приложил палец к губам, велел остаться снаружи, и вошел один. Через секунд двадцать вышел. Сказал: «Закрой глаза», - и ввел в комнату. Сзади щелкнула дверь «Теперь открывай», - сказал он. Ее глаза медленно разомкнулись.
Комната была метров двенадцать. Из легких настенных ламп мягко падали лучи света на столы, плотно поставленные вдоль окрашенных стен. На столах были крохотные деревья, домики, шлагбаумы, дороги, люди, повозки, автомобили, магазинчики, и плавными лентами, крохотные рельсы, с изгибающимися причудливыми поворотами, тоннелем, мостиками, стрелками, семафорами. Три состава, привычно трудясь, постукивали на стыках. Мелькали огоньки. Вдруг обрадовали Лидочку, ожидавшую чего угодно другого. Она заворожено смотрела на деловито спешащие вагоны, дымок из труб паровозиков, и, впервые за все это время, улыбнулась широко и свободно.
А Николай Петрович тоже смотрел, как автоматически щелкают стрелки, мигают светофоры. Лицо его разглаживалось, глаза глядели спокойно и ясно. И он тихо произнес: «А Риточка здесь не была».


7

Сначала Николай Петрович был Лидочке просто любопытен. Еще бы, Рита, о чем бы ни говорила, всегда заканчивала разговором про него. Ну, если бы он был красив, или молод, или, наконец, холост. Так нет же! Ростом совсем не завидного. Фигура – так себе, животик и сутулые плечи. Лысина по размерам значительно превосходила участки растительности. Совсем не спортивен. И совершенно не известно, разведется ли он со своей женой когда-нибудь, хотя семьи у него давно уже не было. Дочь выросла, вышла замуж и уехала в Питер, подрастали два внука. Где он работал, кем – никогда не рассказывал. На местном языке говорил через пень колоду, с огромным акцентом. Деньгами не сорил, но за посиделки в барах расплачивался спокойно и никогда, Лидочка попыталась вспомнить, но так это и было, никогда не намекал, что ждет от нее чего-то за свою щедрость. Был предупредителен, но всегда будто держался в тени. Ненавязчиво пропускал Лидочку на первый план. И время, и места встреч выбирала она, и что заказывать в барах, и когда проводить ее до дома. К ней в дом никогда не заходил, даже не делал попыток. И, странное дело – почти не смотрел на нее, даже когда он не был в поле ее зрения. Но было такое ощущение, что он видит каждое, чуть заметное ее движение, и потихоньку проникает в нее, пробуя на ощупь каждую ее мысль, желание, чувство. А когда она оставалась одна, то обнаруживала, что он уже так спокойно и уверенно расположился в ее мыслях, планах, даже мечтах, что ей становилось удивительно – когда же он успел? И что для этого сделал? Вроде бы, ничего.
Обычно, когда они гуляли, или сидели где-нибудь, он выключал свой мобильник. Но, как-то Николай Петрович, очевидно, забыл это сделать, и в самом интересном месте разговора, когда рассказывал о проказах своих внучат, вдруг раздался телефонный звонок. Николай Петрович взглядом показал Лидочке, что вынужден отвечать, и поднес аппарат к уху. Что-то выслушал, а потом очень тихо и мягко сказал: «Нет. Так мы делать не будем». А потом прозвучало несколько спокойных фраз по-английски, из которых Лидочке показалось знакомыми только несколько разрозненных слов. И после паузы, или ей почудилось, добавил что-то на совсем незнакомом. Закончил вежливым «Спасибо», и выключил телефон. Потом неожиданно в упор посмотрел на нее, и по-домашнему мягко сказал: «Извини, пожалуйста. Надо было». И продолжил про внуков так, будто не было этого телефонного разговора и мгновенного взгляда потом.



8

Нина ругала Николая Петровича. Он в основном молчал, лишь периодически вставляя что-то не очень убедительное, пытаясь все-таки как-то оправдаться.
«Ну, смотри сам, - говорила она, - ты же умный и рассудительный. Ну, я понимаю, тебе было тяжело. Риточка, конечно, не сахар. Она извела тебя своими безрассудными поступками. Все время будто за веревочку дергала. Но она любит тебя, дурака. И ты ее тоже. Я разве не вижу? Так чего ты завелся с этой Лидочкой? Не видишь, что она так и норовит заполучить тебя? Думаешь, в тебя влюбилась? У нее стиль такой и мужиков ворох.
Коленька, глупый ты мальчишка! Посмотри на себя в зеркало, волосы ведь седые. Хочешь на старости лет остаться ни с чем? Какой же Лидочка тебе надежный тыл? Правда, и Рита ничем не лучше, измучила тебя. Да она и сама, бедняга, мучается. Что мне с вами делать?»
И она замолчала надолго, зачем-то вглядываясь в тихонько накатывающие на песок волны от входящего в порт парома. А оттуда, навстречу ему, выходил следующий, а на горизонте маячил еще один. И солнце потихоньку садилось за остров.
Нина и Николай Петрович молчали. А за ними туда и сюда ездили на велосипедах, или размеренно скользили на роликовых коньках по асфальтовой дорожке, или просто бежали по примятой в траве тропинке свободные и веселые люди, такие молодые, у которых все впереди.
Николай Петрович тоже смотрел на заходящее солнце, паромы, воду, остров вдали, облокотясь на поручни парапета. Ему было легко.
«Хорошо мне сейчас, Нин, - сказал он очень тихо, - ведь это так важно для меня сейчас, что есть ты. Не жена, не любовница. Человек, который меня любит такого, как есть. Поругать меня можешь так ласково. Хоть и глупости порой говоришь. Ну, не любит меня Риточка. Вернее, очень любит. Как ты. Может даже еще сильнее, как брата родного. И это мне дорого, очень. Да только не так, как мечталось. Я человек живой, и нужна мне женщина теплая и мягкая не только для глаз и души, но чтоб не хотел я убежать из ее дома хоть куда. Да чтоб еще и дом этот стал моим.
Ну, и чего я тебе это все объясняю? Тебе вон как хорошо со мной, а на часы украдкой смотришь. У тебя то дом есть, слава Богу». Он еще помолчал чуть-чуть: «Ну, чего? Пошли потихоньку?»
И они двинулись не спеша, сначала вдоль моря, потом через шоссе, мимо парка, по тихим улочкам с деревянными домами. И солнце, заходя за горизонт, посылало им вслед свои уже не слепящие лучи.



9

На террасе женщины сидели уже долго. Остатки зеленого чая с жасмином потихоньку остывали в большом пузатом чайнике, а обжигающая жидкость едва покрывала донышко бокалов. Из-за угла здания, из приоткрытой двери бара, все-таки доносилась тихая музыка. Иногда пробегала официантка глянуть, не нужно ли чего добавить?
Риточка показывала фотографии Миланского магазинчика на экране лэптопа, свой дом, Марти, весёлые лица, Рим, Венецианские каналы. Лидочка внимательно смотрела, постоянно чего-то спрашивая и уточняя, и по-доброму завидовала. А Нина сначала чуть напряженно поглядывала на обеих, а потом, увидев, что между ними ничего нет такого, что могло бы разрушить их человеческий интерес друг к другу, перестала дергаться. И стала тоже переспрашивать Риту, задавать какие-то вопросы Лидочке, сама рассказывать о своих любимых мальчишках, которые, вдруг иногда, чего-то вытворяют. Уж такие они непонятливые существа, мужики. И сын становится таким же. Объясняешь – они не понимают. А не объясняешь, еще и обижаются. Ужас один! Да только с ними так хорошо.
И Нина видела, как Рита легко улыбалась от ее рассказов и говорила в ответ что-то про Марти. «Вот, - говорила Рита, - скоро приедет, недели через три, и я вас с ним познакомлю. Он так этого ждет».
А Лидочка тоже улыбалась, только была в этой улыбке какая-то грустинка. Будто что-то очень важное для нее уже не повторится, а новое так неясно и туманно.
«А не завалиться ли нам, - пришла вдруг женщинам, почти одновременно, гениальная мысль, - к Николаю Петровичу на дачу всем вместе? Надо же осчастливить человека. Тем более, что он приглашал».
И они начали шушукаться и хихикать, обсуждая его животик, замечательную лысину и очередную суетливость, когда они неожиданно приедут, а он начнет хлопотать, переставлять стулья, выносить стол под дуб, разжигать костер, и глядеть на них, всех троих, влюбленными глазами



10

Николай Петрович только что поговорил по телефону с дочкой. В нем еще звучал родной голос, который, не важно, что говорилось, согревал его и успокаивал.
Да, конечно со стороны казалось, что он – само спокойствие и безмятежность. Может, в этом и была доля правды. Даже, скорее так оно и было. Но только не сейчас.
Дочка снова взволновала его. Нет, никаких таких разговоров она с ним уже не вела. Чего там говорить? И так все ясно. Если два человека сошлись во встречной атаке, как боксеры на ринге, когда пот застилает глаза, уже не очень заботишься о пропущенных ударах, вся сущность мира не играет никакого значения, а в еще цепких глазах мелькает раскрывающийся корпус соперника, куда немедленно следует уже не очень сильный удар. А потом, клинч и удар гонга. Или резкая команда рефери «Брейк».
Вот жизнь им и сказала «Брейк». Бой закончен. Все, что было до него – называется семейное счастье. Настоящее, большое. В котором много, много всего. И хорошего – больше. Первый поцелуй, фата, полуторная кушетка на нищенскую инженерную зарплату, ночная пробежка к телефону-автомату, когда отошли воды, оцинкованная ванночка с теплой водой, в которой медленно растворялось несколько крупинок марганцовки, а температура воды – по локтю. То есть, если локоть терпит, то можно купать эту крохотулю, умещающуюся без труда на отцовской ладони. И ее шаги, когда едва держится за мизинец, и идет. А стоит руку отвести – тут же падает на попу. А потом, танцы на Новый год в садике, прыжки в пол оборота на замечательных белых фигурных коньках, нетерпение со слезами, что мальчики не обращают внимания, выпускной бал до утра, диплом молодого специалиста, и два пыхтящих карапуза в двухкомнатной квартире дома-башни в микрорайоне, с названием бывшей деревни, черте где, на окраине огромного мегаполиса со странно непривычным, не от нашей жизни названием, Санкт-Петербург. Так что, с дочкой все в порядке.
А вот с семейной жизнью получилось вообще странно. Ну, все было хорошо. Все. Очень. А потом этот нелепый встречный бой, где ударами было все то, о чем молчали, что недоговаривали, что хотели, но не состоялось, и у себя, и у другого. Потом сами себе скомандовали «Брейк». Каждый из бойцов забился в свой угол, и не хочет оттуда вылезать. Давно.
Вот такие странные воспоминания захватили вдруг Николая Петровича после длинного международного разговора с дочкой.
Вот именно, международного! И чего не поделили, какие обиды-горечи встали между людьми, что заставило их, по доброй воле, вбить пограничные столбы, повесить на всех углах списки взаимных обвинений, и молиться теперь на них, как на идолов?
«Глаза б мои не видели», - подумал Николай Петрович, полез в холодильник, достал темную бутылку, открутил пробку, и налил бокал пенящегося напитка. «Понавлюблялся, понастроил себе великие планы, - заворчал он про себя, - как живу сейчас бирюком-одиночкой, так и сдохну!» - поставил Николай Петрович себе жирную точку, намазал толстым слоем масла кусище хлеба, положил сверху ветчину, взял в руки помидорину, хлебнул пива, и почему-то успокоился.

11

С иностранцем Марти все разговаривали по-русски. На нем он говорил без малейшего акцента. Да и откуда было взяться акценту, если он, финн по отцу и матери, ходил в школу в этом самом городе, а на языке предков знал только несколько обиходных выражений. Отец был финном из Гатчины, а мать – из- под Выборга, из присоединенной земли после постыдной войны за Карельский перешеек.
Это потом, когда Союз начал разваливаться, финны вспомнили об оставшихся здесь соплеменниках, и стали их звать. Тогда то Марти и решил уехать с женой в Финляндию. А она не захотела. Они развелись, и он уехал. Хорошо, что детей не было. Прожил несколько лет под Котка, а потом надоела тихая размеренная жизнь, да и погреться захотелось. Вот он и умотал в Италию, в Милан. Жил там замечательно, работал конструктором в большой фирме, зашел купить цветов своей невесте, и… остался в магазинчике. Что называется, любовь с первого взгляда. Вспыхнула, озарила Марти и Риту, и теперь они уже не могут друг без друга.
Странно, учились в соседних школах, жили совсем недалеко друг от друга, а встретились в Милане. Чего не вытворяет жизнь?
С моря повеяло прохладой. Столики стояли на небольшом деревянном возвышении метрах в ста от залива. Николай Петрович встретил Марти легко и спокойно. Он ему сразу понравился. Такой невозмутимый, основательный, надежный, огромный красавец пленил Николая Петровича с первого мгновения. И, хоть щемило немножко, не угасшее чувство к Риточке, он сразу принял Марти. И, как бы это сказать? Наказ себе, что ли? Ну, если женщине, к которой у тебя светлые чувства, хорошо с другим, который тебе тоже нравится, то и, слава Богу! Значит, судьба! И дергаться нечего.
Нина тоже была сразу очарована этим светловолосым гигантом. Но влюблена она была по уши, стыдно сказать, в собственного мужа и свою семью, и поэтому с Риточкой не конкурировала. Только задавала Марти иногда какие-то романтические вопросы.
А вот Лидочка пыталась флиртовать напропалую. Правда, Николай Петрович периодически замечал, что этот Лидочкин флирт все равно выходил каким-то боком на него самого. То есть, она как бы подначивала Николая Петровича. Мол, вот, я неравнодушна к Марти, а ты-то чего смотришь? Безразличен, что ли? Ну, как хочешь!
А Николай Петрович улыбался. Очень ему было сейчас хорошо. И с Ритой успокоился, вроде бы. И Лидочке, оказывается, он не безразличен. И жизнь то, как хороша!
А Марти ел свою любимую мульги капсад, жирную свинину с тушеной кислой капустой и перловкой, и запивал пивом. Ну, не был он здесь пятнадцать лет. Было ему хорошо на своей родине. Да и Риточкины друзья оказались такими милыми и своими. Ничего не надо объяснять. И он спокойно смотрел вдаль, обнимал Риточку, глядящую на него снизу вверх, и вдыхал воздух родного залива.



12

Рита уезжала навсегда. То есть, она, конечно, собиралась приезжать иногда в гости, или по делам. Ведь надо как-то решать периодически чисто деловые вопросы, связанные с ее бизнесом. Все-таки, как никак, а магазинчик давал доход, да и городскую квартиру продавать она не собиралась. Цены на недвижимость растут, зачем терять возможную выгоду? И теперь – хлопот целый воз. Найти клиента, а потом оформить долгосрочный договор на аренду квартиры. Составить очень корректный договор, и заверить его у нотариуса, чтобы Нина могла самостоятельно царить в магазинчике, в пределах четко оговоренных полномочий. Чего-чего, а Рита не хотела бы никогда потерять подругу из-за каких-то недомолвок, или излишней опеки, или какого-то недоверия. Да, мало ли чего еще? А чего стоило Рите уговорить Нину? В прочем, Ниночка давно поглядывала с тихой завистью на магазинчик и… А тут, само пришло. Они так и договорились, если дела пойдут не очень (А кто может знать наперед, как Ниночка проявит себя в новом качестве?) – они мирно расстанутся. Как бизнес партнеры, разумеется. Ну, а если дело пойдет в гору, Нина перекупит магазин и, ура! Да здравствует новый крутой бизнесмен, Ниночка Зверева!
В последние дни Марти много ходил по городу, кого-то иногда встречал, впрочем, особенно этим не увлекался. Он, как бы вторично, прощался. Без особой уже тоски. Тогда, пятнадцать лет назад, сгорело главное, ожидание чего-то именно здесь. Ну, да. Приятно было увидеть дом, где вырос, детский сад и школу, Альма-матер, но, не более того. Не пустил он больше бацилл тоски и печали по невозвратно ушедшей жизни. Сейчас есть надежная, любимая и любящая спутница, новые честолюбивые планы, жажда познать мир и желание не терять драгоценного времени на сожаления о несостоявшемся.
Ниночке тоже не было особого времени на тоску. Уже расставались, почти год назад. Чего-то такого от Риты она интуитивно ожидала, да и времени горевать особенно не было. Столько хлопот с переменой деятельности, с новыми заботами, совсем не похожими на то, чем ей до того приходилось заниматься. Да и с Ритой они будут связаны и впредь очень тесно. Муж ее, конечно, поддержал. А сын только спросил: «Мам, тебе будет хорошо? Ну, так чего? Конечно, надо! Я помогать буду, цветы и товар возить, когда права получу!»
А Николай Петрович кивал, улыбался, помогал, чего просили. Иногда пытался помогать, где он только мешал. Тогда Николай Петрович немного обижался, но не надолго. Чего обижаться, коль полез туда, куда не надо. А главное, на его обиды никто внимания не обращал. И он договаривался с транспортной фирмой, находил вечно занятых нотариусов, подсказывал про возможность льготных кредитов в надежном банке, и тому подобное.
Лидочка как-то из всего этого выпала. Всем было не до нее. Особых заданий она не получала, а инициативу почему-то не проявляла. И никто ее об этом специально не просил.
Перед отъездом Риточка и Марти устроили проводы с ловлей форели, заверениями и клятвами вечной дружбы, пением хором вразнобой любимых песен. Поцелуями, обещаниями, обменом сувенирами. А потом – такси в предрассветном холодном тумане. Несколько хлопотных минут с последними словами, взглядами, объятиями и… тишина.
Одного человека рядом не стало.



13

Лидочка не ответила по телефону. Такое, конечно, иногда бывало. Мало ли чем человек бывает занят, или забыл телефон дома, или на работе, или не слышит. Но она не ответила еще дважды в течение трех часов. А на утро история повторилась.
Николай Петрович вспомнил, что у него где-то был записан ее рабочий номер. Как-то, Лидочка не хотела общаться с шефом, и попросила Николая Петровича позвонить и сообщить какую-то глупую причину, почему она задерживается на три часа. Конечно, Николай Петрович, как истый рыцарь, даже не спросил Лидочку об истинной причине, позвонил, сказал сильно смягченную и очень правдоподобную версию и, разумеется, все образовалось в лучшем виде. Сейчас он вспомнил, куда записал телефон и имя шефа, и позвонил. Мало ли чего могло случиться, может надо помочь?
Вежливый голос молодой начальницы довольно обстоятельно обрисовал суть проблемы, неожиданно возникшей у Лидочки, ее растерянность перед нахлынувшей неожиданностью, и еще чего-то. Конечная фраза длинного монолога была удивительно проста: «Больше она здесь не работает».
Николай Петрович выключил телефон. Такого он не ожидал.



14

Рабочий день подходил к концу. То есть, он заканчивался через сорок минут для рабочей смены. Прозвенит звонок, и операторы станков, кто-то из вспомогательного состава, побегут в раздевалки, и еще через пятнадцать минут автобус тронется к городу.
Николай Петрович не любил этих последних минут перед концом смены. Обязательно появляется кто-то из боссов, минут за пять-десять до звонка, задают в тысячный раз глупые вопросы, ответы на которые давно получили, или устраивают срочное ненужное совещание. Ведь и так все ясно. Пришли проверить рабочих, не убегут ли они, о, ужас, на целых две минуты раньше времени. А также глянуть на Николая Петровича, насколько тот блюдет интересы фирмы. Правда, и это Николай Петрович тоже заметил, именно в эти минуты звонит местному руководству кто-то из высших боссов в Германии или Дании все с теми же, и о том же. И тутошние радостно отвечают, что лично следят именно сейчас, на рабочих местах, за выполнением заказов.
А потом еще два более спокойных часа, когда Николаем Петровичем подводятся итоги смены, уточняется задание на вечер, и, если надо, на ночь. А в пятницу – еще и на субботу, воскресенье. Уточнение технологии, вопросы конструкторам, заказы со стороны, транспорт, совещание с тимлидерами, наличие инструмента и программ, дисциплина, звонки, звонки, звонки, и другие текущие вопросы. Одним словом, нормальная производственная жизнь. А потом увезут конторских, и Николай Петрович спокойно завершит рабочий день внесением итоговых данных в компьютер и прикидкой плана на завтра.
Лишь после этого, полтора километра пешком вдоль шоссе, в любую погоду, до конечной городского автобуса. Хорошо, что теперь соорудили велодорожку с освещением, и нет риска попасть под колеса пролетающих автомобилей, или вляпаться в грязь.
Сзади остается уже не освещенный двухэтажный инженерный корпус, и, светящийся огнями, производственный. Из котельной вьется легкий дымок. Уже холодно, ночью подмораживает.
Закрывая дверь своего огромного кабинета, и прощаясь с охранником, Николай Петрович старается выкинуть все производственные часы из памяти до следующего утра. Но этот объем так велик, что вытекает из головы с трудом. Все же, Николай Петрович так точно рассчитывает скорость вытекания ненужной для оставшихся минут вечера производственной информации, а также скорость своего передвижения к автобусной остановке, что к тому времени, когда подойдет автобус, и откроет двери, в голове остается только запах воздуха, голые ветви деревьев, и стремительно восхитительные движения летящей домой красотки, придумывающей на ходу, для мужа, причину задержки на пару часов.
А все, что ждет Николая Петровича дома, войти в голову, до прибытия автобуса, совсем не успевает. А, чтобы и в автобусе семейные и домашние дела не лезли в голову, Николай Петрович заученно прикрывает глаза, и мысленно считает, сколько там положено. Он даже не пытается как-то это объяснить, но, насколько бы глубоко он не отключался, за остановку до своей глаза открываются, и ноги выносят Николая Петровича из автобуса в городскую жизнь почти засыпающего города.
В кухне, под тихую музыку, готовит себе нехитрый ужин, и присматривает в холодильнике что-то на завтрак. Краткие новости по телевизору: политика, что, где, с кем, культура, спорт. А потом, валящийся с ног Николай Петрович бухается в постель. И так – до пятницы. Лучше всего, когда мозг занят работой, а потом автоматически следит только за самым обыденным, жизненно необходимым. О доме, и чем-то личном – лучше не думать. Да и о чем думать? От Риты за два месяца три или четыре коротких мэйла, с Ниной – несколько телефонных разговоров, когда ей нужна была консультация по чего-то там организации. А Лидочка – исчезла.
Николай Петрович три года назад резко перевернул прежнюю жизнь. Этим летом ему казалось, вот-вот что-то образуется. А теперь он даже не пытается мечтать, надеяться, строить планы. Даже не поставил ни на чем точку. Просто заморозил в себе все желания, и живет, как робот. По крайней мере, свои рабочие пять дней. Снаружи время, может быть и течет, а внутри Николая Петровича замерзло, и еле-еле подает признаки жизни. Да и природа катится к зиме.



15

В пятницу вечером начинается почти что ад. Как назло, боссы заканчивают работу в Европе на два часа раньше. И тутошние, естественно, немедленно исчезают. Конечно, ведь страшно перетрудились, издали наблюдая, как Николай Петрович тянет бурлацкую лямку, раскручивая, и поддерживая приличную скорость производственного маховика. Да и подчиненные стараются по пятницам трудиться более аккуратно, чтобы ничто не помешало вовремя уйти домой, и освободиться на два дня от непрерывного утомительного ритма рабочих часов.
Все организовано, как надо. Делать больше нечего. Даже придуманный внеплановый выход на работу в субботу ничего не решает. Для производства сделано все. И это значит, что теперь уже невозможно уйти от этих тяжелых и невыносимых минут, когда в голову медленно вползают мысли о себе, и нечем их выгнать! И все уловки: книги, телевизор, бутылка пива, даже любимая железная дорога, не в силах заслонить печальный вывод от посещения головы этими ползучими гадами. Очень банальный и ясный – теперь ты один, Николай Петрович! Ты можешь обзвонить сотню приятелей, чего-то организовывать, и суетиться, но это не скроет от тебя печальной истины – тебе-то, лично тебе, не руководителю производства местного филиала крупной международной корпорации, не председателю региональной секции действующих моделей железных дорог, а просто Николаю, которому так хочется поговорить «за жизнь» с близким человеком, и услышать несколько ласковых слов – никто не позвонит!
Николай Петрович сопротивляется, как может, но эти глупые мысли не вышибить ничем. А возврата к старому, от чего отказался пару лет назад, не может быть никак. Вот он и застрял в раскаряку. От старого ушел навсегда, а такое удивительно прекрасное завтра, которое готовил всю свою беспокойную жизнь, и до которого было уже рукой подать, исчезло без следа, не оставив даже призрачной надежды. Значит так тому и быть. И нечего зацикливаться на своем одиночестве. И, если твое свободное время свободно для тебя одного, то и использовать его надо на полную катушку тем, что нужно именно тебе самому.
И Николай Петрович достает старые книги и каталоги. Мало ему этих стандартных покупных вагончиков и паровозиков. Его манит совсем другая задумка, которая стоит у него перед глазами картинкой из далекого детства.
И он выпиливает, вытачивает, собирает что-то из готовых узлов и деталек, не очень задумываясь, а нужно ли то, что он делает кому-нибудь, кроме него самого. Иногда успевает поесть, что попалось в холодильнике, дважды в день выскакивает из дому, чтобы прогуляться, когда мозги начинают дымиться, и снова за что-нибудь. Лишь бы не сделать расслабляющий перерыв.
Но чем бы себя не нагружал, этот проклятый личный вопрос выпирает и сбивает с толку. И как бы ни был занят, в воскресенье поздно вечером Николай Петрович облегченно вздыхает. Ну, слава Богу! Завтра на работу.


16

Дела с магазинчиком складывались у Ниночки удивительно хорошо. Она даже представить себе не могла, насколько новое так ее захватит. Раньше, то есть все время до этого, она приходила на работу, где ей давали задание, объясняли что надо и как, когда нужно закончить, кому доложить, с кем согласовать, и много еще чего. А тут Риточка дала ей, как говорят, карт-бланш. Вот, мол, магазинчик, вот девочка, которая работает шесть дней с девяти утра до семи вечера, и продает, чем ее снабжают. Вот поставщики, клиенты, налоги, бумажные дела, и.… Впрочем, вот и все!
Нина помнила, как она первый раз пришла в магазин. Нет, не тогда, когда ее привела сюда Риточка, похвастаться уютным местом, окутывающим пришедшего сюда не на минуту, неброским интерьером, ароматом цветов, ненавязчивыми звуками тихой музыки, шелестом листвы, голосами птиц, журчанием воды. Тогда было просто любопытно и красиво.
А вот теперь она пришла хозяйкой, от которой зависит и это место, и, может быть, вся ее будущая жизнь. Изящная Лина рассказывала ей про разные цветы, и какие из безделушек охотнее покупают посетительницы, про пикник на хуторе у приятелей, и ярких кавалеров на турецком курорте. Но Нина почти ее не слышала. Она еще не знала, что же будет делать здесь, и зачем сюда пришла. Просто продавать цветы, вот эти красивые вещи, мило беседовать с дамами, и считать прибыль? Нет, совсем не для этого. И Нина тихонько сидела. В ее ушах звучал голос Лины, рассказывающий о своем, а Ниночкой он ощущался, как еще один журчащий фон, почти на незнакомом языке. Нина даже иногда что-то отвечала Лине, но это происходило как бы не от нее самой, как-то отдельно. И Нина никогда не смогла бы объяснить, что же происходило с ней тогда, о чем она думала, и что решала, но потом, много потом, она поняла, что именно в те минуты у нее что-то родилось. Она неосознанно уже догадалась, что же хочет, и что будет делать с этими цветами, вазами, колечками, камешками, свечками, музыкой, журчанием ручейка, и пением птиц.
Сначала Нина сделала очень небольшую, вроде бы, перестановку. Перенесла из подсобки в основной зал кофейный автомат и барчик, и поставила в углу два столика, всего шесть мест. И повесила на кусочке стены несколько своих фотографий, так сказать, мини выставку. А затем пригласила нескольких знакомых посидеть, пообсуждать эти работы, и просто расслабиться.
И как-то само собой, стали приходить люди просто посидеть, поболтать, заказать что-то на свадьбу, юбилей, для украшения дома, корпоративной вечеринки. Выставки, презентации, бал цветов, клубные вечера – все это понеслось нескончаемой вереницей. Что-то Ниночка организовывала сама, со старыми друзьями и новыми, в чем-то участвовала. И чем больше она вовлекалась в круговерть своего нового дела, тем чаще ее приглашали знакомые и совсем незнакомые с вопросами, просьбами, заказами. А в магазинчике, который фактически стал и мини клубом, появились дорогие ювелирные украшения и консультация дизайнера.
Ниночка даже вынуждена была несколько сократить время, которое прежде отдавала фотографии. Двадцати четырех часов явно не хватало. Прибыль предприятия резко пошла вверх, и Рита перестала часто посылать деловые послания. Чего ей беспокоиться, коли все прекрасно. А Нина сначала задумала, а потом открыла свой собственный бизнес, который не был напрямую связан с магазинчиком.
Вот только для дома времени у нее оставалось все меньше. Сына, в общем, это вполне устраивало. Он сыт, одет. У него появились новые интересы, друзья. Все больше времени он стал затрачивать не на приготовление уроков, а чтобы найти что-то интересное, попробовать, испытать себя, побыть с друзьями.
Муж поначалу очень ей помогал. Конечно, он не был специалистом по дизайну, цветам, ювелирным украшениям. Но подсказать что-то, исходя из житейского опыта, помочь свести с нужными людьми, дать идею – это он делал охотно. Правда, чем глубже Нина влезала в тонкости дела, тем сложнее было ей помочь. Все чаще требовались специальные знания и опыт. И муж потихоньку отошел. Но это пока никак не отразилось на их семейной жизни. Все было хорошо.


17

У Риточки проснулась ревность. Нет, нет, Марти тут не причем. И другого мужчины не появилось. Только вдруг ее охватила зависть к тому, что Нина была в их паре всегда на вторых ролях, и часто не могла справиться с элементарными вопросами быта и человеческих взаимоотношений, и нередко приходила поплакаться к Рите, задавая глупые вопросы, а теперь вдруг она вырвалась вперед, и ее не догнать. Прибыль то как выросла! А еще и свое дело открыла! Где она нашла сказочный источник, который влил в нее силы, и раскрыл с непривычной стороны? И как теперь Нина делит доход с ее магазином? Как пользуется ее именем? И почему, наконец, молчит Николай Петрович, который и дня не мог прожить без Риточки, без излияния своей любви к ней? Наверно ее, Риту, все забыли, или пользуются ею для достижения своей цели? Нет! Так это оставить нельзя! Необходимо, просто срочно необходимо приехать, без объявления, выяснить все, и тогда решить, что же делать дальше.
Марти, конечно, над ней подтрунивал, периодически отпускал шпильки, но к ее эксцентричному решению, за неделю до Рождества полететь, все узнать, и расставить точки над «и», отнесся спокойно. И на этот раз не позволил себе даже ехидно улыбнуться. Нет, он спокойно посмотрел Риточке в глаза и сказал: «Если останешься там на Рождество, не переживай. Тебе НАДО сейчас ехать». И нежно-нежно поцеловал в шею и мочку уха. Это, чтобы знала – ее любят и ждут.

Рита в аэропорту взяла такси, и сразу поехала в магазинчик. Такси остановилось у въезда в Старый город, в двух шагах от узкой улочки. Рита вышла и огляделась. Сзади скрипнули тормоза подъехавшего к остановке трамвая. Вдоль улицы, через несколько километров переходящей в шоссе до курортного города, висели гирлянды праздничных огней. В витринах магазинов – Санта Клаусы и елочки, гномики и снежные города. Теперь мимо аптеки, чуть пройти и повернуть, еще несколько шагов…
За одним столиком сидели две дамы средних лет, и потягивали ликер. Кофе было еще не допито, а от булочек остались только крошки на блюдечках. Они что-то неторопливо обсуждали. Лина собирала букет молодому мужчине, явно спешащему его вручить. А за вторым столиком солидный мужчина показывал не бедной даме образцы колье и браслетов с камешками. Тут же лежало несколько каталогов.
Лина, как это обычно бывает, мимолетно стрельнула глазами на входящего посетителя, и отвернулась к мужчине и букету. А через секунду посмотрела снова, глаза у нее засияли, и она ослепительно улыбнулась. Побыстрее закончила с букетом, и бросилась навстречу Рите. Боже, как Лина обрадовалась! Она выпаливала новости с невероятной скоростью, захлебываясь, и перебивая сама себя. И в каждой третьей фразе звучало Ритино имя. О том, что Нина постоянно повторяет, что если бы не было Ритиного магазина, и доверия к ней подруги, она никогда бы не начала новую успешную жизнь. О том, что основой всех начинаний был этот уютнейший магазинчик с потрясающей аурой. О том, что Нина вспоминает и хвалит Риту за ее энергию, и то, что большую часть идей, оказывается, Нина почерпнула в беседах с Ритой, и Нина рассказывает это всем и всегда. О том, что постоянные посетители всегда спрашивают о Рите, и интересуются ее новой жизнью в Италии, и завидуют ее счастью.
Выслушав этот скорострельный монолог, и слегка успокоившись, Риточка выяснила, что сегодня, оказывается, в загородной мыйзе проходит встреча какого-то министерства, Лина не запомнила какого, с европейскими чиновниками. Оформление и культурная программа организована в старинном стиле восемнадцатого века и, оказывается, Нина там чуть ли не самый главный организатор, естественно не деловой части. Гости разъедутся за полночь, а организаторы, конечно, еще позже, может только к утру. Так что сегодня Ниночку повидать невозможно. Даже по обычному телефону она не отвечает. Придется пообщаться завтра. И Рита, предупредив Лину, чтобы та не проболталась, отправилась в гостиницу.


18

Николай Петрович отворил дверь своей квартиры как обычно, уже в девятом часу. Как всегда первое, что он сделал – сбросил опостылевший костюм и рубашку с галстуком, потом переоделся в джинсы и блузу, и открыл холодильник. В это время зазвонил телефон, и Николай Петрович вздрогнул от изумления – это была Рита. После пары фраз Николай Петрович быстро надел куртку, и полетел в ресторан гостиницы.
В этом зале он никогда не был, но сразу определил, в каком углу захочет устроиться Риточка. Так оно и было. Она сидела в самом уютном и неброском уголке, и так, чтобы на нее не очень обращали внимание, а она могла видеть всех.
Николай Петрович подошел, сел. Как обычно было у них, ни восторгов, ни охов, ни объятий – так, будто расстались пару часов назад. Необычным было лишь то, что сразу долго и молча смотрели друг другу в глаза. Кажется, нашли то, что искали, а потом уже можно было нормально общаться.
Рита все время смотрела на Николая Петровича, будто удостоверяясь, не изменился ли он. Нет, он изменился совсем немного. Только чуть более грустными стали его глаза, да еще уменьшился бравурный оптимизм. Именно бравурный, его оптимизм стал более спокойным и земным.
А Риточка похорошела, чуть располнела. Нет, не животик. Чуть более округлыми стали бедра, и груди налились соком любви. Сразу видно, что она дождалась своего женского счастья. А все-таки было какое-то беспокойство или, вернее, ожидание не очень приятных сообщений, событий… Николай Петрович не мог осознать это до конца, но что-то такое было.
Он не понял сразу почему, но ему вдруг захотелось выговориться о том, о чем очень долго молчал. И он начал говорить, вернее даже не просто говорить, а вспоминать и размышлять вслух о самом для него важном. Очень тихо, и совсем не обращаясь к Рите.
Николай Петрович рассказывал, где и когда познакомился со своей женой. Как она была хороша, чем привлекла его, кроме внешности. Об их первом поцелуе. Как уговаривал выйти за него замуж. О дочке, какая она была крохотуля, и как росла. О том, что в его жизни не было других женщин, кроме жены. Не потому, что его держали на привязи, или еще чего-то. Желания гульнуть на стороне не было. Да и женщины, ему интересные, не встречались. А может, просто его время тогда еще не пришло? Потом о том, как на ровном месте возник конфликт с женой, который закончился тем, что сейчас они живут раздельно. А вот развестись Николай Петрович не хочет. Зачем? Он и так живет сейчас, как хочет. Чтоб создать новую семью? Ну, вот хотел с ней, Ритой, а она ушла.
И Николай Петрович стал говорить, что ему совсем не надо объяснять, почему. Что, может не совсем уж точно, но он то понимает, что старое у Риты тогда еще не сгорело, а он, Николай Петрович, своими излияниями только добавлял огня к ее неостывшим чувствам. А потом, вдали, она забыла, вернее, вычеркнула из текущего сегодня эти мучающие ее воспоминания, а вместе с ними, и его, Николая Петровича. А потом пришла к ней новая любовь. А он тоже не святой. Ищет свое счастье, да ускользает оно сквозь пальцы, когда кажется, что уже в руках. А Рита для него навсегда светлая, чистая и …
Николай Петрович замолчал, отпив немного из бокала, и глоток уже остывшего кофе.
Рита не сводила глаз с Николая Петровича. Смотрела, как шевелятся его губы, и ладонь иногда закрывает их, тогда слов почти не слышно. Да, что там слова? Она читала поворот его головы, напряжение подбородка, сжатые пальцы…
Им не нужно притворяться друг с другом. Что-то придумывать или изображать. Они, как две половинки одного огромного тела. Только пару крохотных местечек, то ли самого разреза, то ли времени, когда их разъединяли, было не совсем подходящим. Так, мелочи какие-то. Да только эти совсем меленькие нестыковочки не пускали их друг к другу и, кажется, навсегда.
«Ты знаешь, Коля, - сказала, наконец, Рита, - я ведь думала, что примчалась совсем за другим. А я приехала к тебе, к нашему разговору сейчас».
И она рассказывала ему о том, другом. Как пыталась соединиться или сбежать. Как встретила потом Марти, и освободилась. Нет, не от памяти, и тогдашних чувств. Марти раскрыл ее вновь для жизни. А лучший мужчина в ее судьбе – это Николай Петрович. Никого не было лучше раньше, и не будет впереди. Самый, самый, самый… И она его очень любит. Только живут они в разных мирах, и во времени разном. И то, что они встретились, это как два парусника. Мелькнули огоньки и мачты на горизонте безбрежного океана, и не встретиться больше никогда. Только останется между ними красивая мечта и нежность.


19

Нина смотрела на Риту и улыбалась. Оказывается, что-то ее не пускало, засело, как заноза, которую вовремя не обнаружили, и начало нарывать, беспокоить. А тут, увидела, кинулась на шею, выплеснула радость, события, сомнения, томительное ожидание встречи. А потом и то, как живет, что сделала, что и как хочет еще, на что надеется. Как от груза непосильного освободилась. И стало Ниночке легко и спокойно.
А Рита тоже успокоилась. Только непонятная грусть вдруг овладела ею. Нет, ее не забыли. Любят и помнят. Ждут. Да теперь уже лишь в гости. Вышла она из их жизни. И хоть многое еще связывает Риточку с этим прекрасным городом и друзьями, а дорожки-то разные. Нет, не хочет Рита возвращаться сюда. Не отвергает здешней жизни, но для себя уже выбрала другое. Да и вернуть-то, если честно сказать, ничего и никогда невозможно. Всегда, либо что-то продолжаешь, каждый раз как-то по-другому, либо строишь заново.
Вот, такое крохотное событие, вроде бы, в жизни. На побывку приехала. А потянуло на глобальную грусть, и философию. Нет, не надолго.
Уже через пять минут Рита взахлеб делится радостями своей жизни, показывает купленные сувениры. А потом засуетилась, потому что до самолета осталось совсем мало времени, вызвала такси, и отправилась в аэропорт. Господи, как хорошо, что она здесь побывала, и то, что она дома успеет все приготовить на Рождество. Интересно, какой сюрприз готовит ей Марти. Она ни разу еще не угадывала. Всегда было неожиданно и очень приятно.
Марти. Марти! Ма-а-а-рти! Это – подарок судьбы!


20

Корпоративная вечеринка удалась. Конечно, ее никак нельзя было сравнивать с той, официальной, три дня назад.
Там готовились долго. Временный огромный шатер с подогревом во дворе, перед административным корпусом. Куча приглашенных руководителей почти всех европейских филиалов. Специальный автобус с мини конференцзалом и системой связи, чтобы привезти из аэропорта, после прибытия на личном самолете из-за океана исполнительного директора гигантской корпорации, скромного, вежливого, умного, пожилого человека, не погнушавшегося встретиться и побеседовать с каждым из менеджеров филиала. А потом – груда совещаний, презентаций, поздравлений с успехами, и напутствиями на новые. И та, официальная «парти». При галстуках и вечерних костюмах, представлении всех приглашенных по списку, поднятии бокалов по команде, тостов-отчетов и раболепских благодарностей. Слава Богу, такое бывает совсем не часто. Для каждого филиала только раз.
А сейчас-то как хорошо! Не мешает даже присутствие за столом их технического директора. Ну, человек ведь обыкновенный, ему тоже надо расслабиться. Сначала Николай Петрович переводил речи босса для сидящих за столом, и тому то, что говорили окружающие. Но, по мере поедания, а главное, выпивания, надобность в переводе отпала. С шефом стали общаться жестами, тостами, ничего не значащими словами. Кое-кто, после третьей рюмки виски, вспоминал что-то из школьного английского.
Конечно, деваться было некуда, Николаю Петровичу приходилось смотреть, не перебрал ли кто, и не выплескивает ли негативные эмоции. Нет, все в порядке. В огромном зале каждая команда сидит за своим столом. Кто хочет, может переместиться к друзьям. Ресторан сегодня их. Вышколенные официанты внимательно наблюдают, куда надо добавить закуску и выпивку. Фирма платит!
В дальнем конце ресторана звучат фальшивые мелодии любителей караоке. Группа танцоров в национальных костюмах появляется цепочкой. Парни и девушки держатся за руки, и вытанцовывают незамысловатые па весело и зазывно. А через несколько тактов цепочка рассыпается, парни выхватывают из-за столов засидевшихся дам, а девушки выбирают мужчин помоложе, и музыка вновь гремит, темп танца ускоряется, все удлиняющаяся цепочка танцующих вьется между столов по всему залу. Улыбки, хлопки рук, сначала не в такт движения ног, касание талии партнерши, ее аромат, и пульсирующий, чего-то ожидающий, ритм сердца. В такт, в такт, снова в такт, призывно движется на молодую красавицу, а та легко ускользает, иногда поправляя его движения, если он, с непривычки, чуть запутывается. Он не осознал, как влетел в этот танец. Потом вспомнил улыбку молодой девушки, ее легкий реверанс, протянутую руку, и свой немедленный отклик. Черт подери, ведь он же мужчина!
Чуть запыхавшись, пробрался к своему месту и, почувствовав взгляд, обернулся. Или это показалось? Официантка лет тридцати пяти, наверно случайно, посмотрела на него, а теперь бежит куда-то с подносом. Хороша. Короткая стрижка каштановых волос, ладная фигура. Примерно на голову ниже его. Движения быстрые и уверенные. И походка красивая.
Его снова кто-то отвлек из-за стола, надо было что-то объяснять шефу. А потом, услышав вновь призывную танцевальную мелодию, он махнул на все рукой, и сам выскочил в круг. Вновь закружил его ритмический рисунок танца и желание вот так никогда не отпускать талию уже другой партнерши. Или, все-таки, первой? Сердце билось, и ноги еще выстукивали ритм, когда и этот танец завершился, и надо было возвращаться к столу.
Сомнений не было. Глаза молодой шатенки неотступно следовали за ним. Он посмотрел на нее, а она не сразу отвела глаза. Теперь Николай Петрович стал уже ждать девушку, и когда она мимолетно пробегала мимо, любовался ею. А потом почему-то ее долго не было. Николай Петрович забеспокоился, и пошел искать по залу, потом по другому, завернул в коридор, пошел обратно, и увидел ее в трех шагах. От его открытого взгляда она отвела глаза, гордо повернула голову, и вышла. Но он увидел, что у девушки на упругой красивой шее чуть пульсирует жилка.
Николай Петрович почему-то не пошел за ней. Он вернулся за столик, тихо посидел, успокаивая биение сердца, а потом еще танцевал, и мимолетно встречаясь с девушкой взглядом, улыбался ей легко и одобрительно, с нескрываемой симпатией, и та в ответ стала улыбаться тоже.
Вечер подходил к концу, начальство стало собираться домой, а это знак и другим. Николай Петрович помог одеться слегка перебравшему сотруднику. Убедившись, что тот собирается все-таки домой, и может дойти сам, вернулся в зал. В соседнем зальчике Наташа убирала со стола. Николай Петрович подошел и заговорил, что ему было очень хорошо здесь сегодня, наплясался вволю, а танцевальная группа замечательная и зажигает, все так здорово, и она, Наташа, ему очень понравилась. «Вы, наверно, очень хороший человек, Наташенька, - сказал он, - так жаль, что приходится уходить».
А Наташа ему что-то отвечала, и улыбалась открыто и светло. А он тоже улыбался, и говорил, что с удовольствием потанцевал бы с ней, но она, вот, на работе. Он рассказывал, что у них на фирме большой праздник, но лишь некоторые получили подарки, а ему вручили путевку на двоих в комплекс SPA. А потом, неожиданно для себя сказал: «Наташенька, поехали со мной».
Было очень странно, но она сразу согласилась.


21

Наташе опротивела ее нынешняя жизнь. Все как-то не получалось. Два года она, как ей казалось, жила душа в душу со Славиком. Он возил ее на BMW по Прибалтике, дважды летали на Красное море. У них была неплохая квартира, и Славик собирался купить дом, километров за тридцать от города. Водил по красивым местам, и говорил, что нужно пожить для себя. Когда она забеременела, Славик сказал, что им рано заводить детей, да и отношения оформлять совсем не обязательно. «Ты, - сказал он, - приведи себя в порядок, и будем жить!»
Но в порядок ей себя привести не удалось. После аборта она никак не могла успокоиться. Нет, со здоровьем у нее все было в порядке. И врач сказал, что обошлось более или менее, и у нее есть шанс заиметь в будущем ребенка, если она будет… И он достаточно много начал перечислять. Наташе это не понравилось, но дело было сделано. Однако, не это было главным. Душа ее была не спокойна.
А Славик, начал часто исчезать на несколько часов, день, два, а потом сказал, что им лучше пока пожить раздельно. Она ушла к маме, сменила работу, и стала ждать чего-то.
В ресторане она получала неплохо. Да и работать два дня подряд длинную смену, а потом два дня свободы – было ей удобно. Правда, клиенты частенько приставали. То шутку сальную отпустят, то попытаются прижать в коридорчике, а один постоялец, немолодой швед, напевал ей похабные русские частушки, а недавно прямо предложил пять тысяч за ночь. Наташа знала, что так может быть еще до того, как сюда устроилась. Поэтому относилась к этому спокойно, лишь временами выходя из себя. Она знала, что конечно, мужики приходят в ресторан расслабиться, выпить, и поискать приключений. Так что все это – неизбежность профессии. И она твердо решила – с клиентами никогда, ничего. И точка!
Что ее привлекло в этом уже не молоденьком мужчине, она не могла сразу себе объяснить. Так, какими-то кусочками. То, что он был тут старшим, было видно сразу. По тому, как он держался с иностранцами, наверно начальниками, как смотрел за порядком, и ненавязчиво вмешивался там, где было необходимо. Все делал деликатно, и спокойно. Не напился. Не смотрел с вожделением на молоденьких женщин. Не снял обручального кольца. Танцевал страстно и весело. Но чувствовалась в нем какая-то грусть, если очень приглядеться. А к ее вниманию отнесся открыто, доброжелательно, и совсем не похотливо. Когда мама ее спросила, так куда ты едешь, она ответила: «Не знаю, мамочка! Ничего не знаю…» И мать поняла, что это не прихоть.
Наташа опоздала ненадолго, минут на двадцать. Николай Петрович улыбнулся и сказал, что ничего, скоро будет следующая маршрутка. Они уютно устроились в полупустом микроавтобусе, и всю дорогу он рассказывал. Совсем немного о фирме, потом о дочке и внуках, оказывается он постарше, чем она думала, но это ее почему-то совершенно не смутило. Потом о даче, и планах на будущий год. Ничего о жене, но кольцо не снял.
В гостинице они сперва зашли в свою комнату, оставили вещи, скинули куртки, и пошли осматривать комплекс. Наташа сразу отметила, что в номере была только одна широченная кровать. Им понравилось все. Ресторан и бар, бассейн с горками и джакузи, баня, спортзал. И, конечно, они все опробовали. Он был в восторге от пинг-понга и бани, а она – от джакузи и мороженого. Они много смеялись, говорили чепуху, держались за руки – у него были такие нежные чуткие пальцы. Но, чем ближе время подходило к ночи, тем тревожнее ей становилось, и она, вдруг, иногда замолкала. Неожиданно Наташа предложила взять чего-нибудь в магазинчике, и пойти прогуляться.
Он держал ее за локоток, а потом полуобнял за талию. В чуть различимой тьме, они шли по утоптанному снегу к морю. Мелководье замерзло, и они, осторожно ступая по льду, двигались к обрезу воды, обходя торосы. Плоская бутылка бренди закончилась очень быстро. Совсем не было холодно, но Наташу трясло. Они долго смотрели на огоньки противоположного берега залива. А потом Наташа тихо шепнула: «Пошли».
В комнате было совсем не тепло. Николай Петрович порылся в шкафу, нашел плед, и положил его поверх одеяла с Наташиной стороны. Не смотрел, как она раздевалась. Когда она легла, он выключил свет, разделся, и лег рядом. Наташа ощутила прикосновение его губ на своем плече, потом его рука легла ей на грудь. Она вдруг почувствовала себя, будто в ледяном дворце у Снежной Королевы. Вот все она видит, понимает, а чувства куда-то исчезли. Вот его рука нежно ласкает соски, легко скользит по упругому животу и ложбинке между ног, а у нее не шевельнется ни одна жилка. Будто застыла в ледяную глыбу, и не отогреть.
Он это почувствовал, долго лежал молча, дышал в ее волосы. Его рука спокойно лежала на ее груди, чуть прижав соски между пальцами. Потом тихо встал, что-то накинул на себя, достал еще один плед из шкафа, и сел в кресло. Через несколько минут он подошел к кровати с ее стороны, поправил одеяло, легонько поцеловал в шею около ушка, и ласково прошептал что-то про ее трудный день, и пожелал спокойной ночи. Потом устроился калачиком в кресле, и задремал. Если бы Николай Петрович сейчас посмотрел на Наташу, то увидел бы, что она счастливо улыбается, безмятежно, как ребенок.

22

Во дворе раздались шумные голоса, кто-то выходил группой из ресторана и прощался. Хлопнули дверцы машины, заурчал мотор. Было еще совсем темно, только слабый отсвет в окне от уличного фонаря. Наташа встала. Увидела, что автомобиль медленно едет по дорожке между соснами, а там, на повороте, резко набирает скорость, выбираясь на шоссе.
«Интересно, им было хорошо? – подумала она. Еще посмотрела в окошко. Неяркий свет фонаря. Несколько снежинок падают, почти не кружась. Соседнее здание с темными окнами. Там все спят. Ветви сосен совсем не колышутся от ветра, будто замерли. И вся картинка из окна, словно Рождественский сон. Тихо.
В кресле посапывает Николай Петрович. Его брови немного нахмурены, а рот полуоткрыт. Левое плечо слегка приподнято – согревает ухо. Ноги поджаты от пола, но не умещаются в кресле. Вид у него какой-то странный и детский. Наташа тихонько постояла перед ним. Чуть дотронулась до его волос. Прикоснулась губами к уже колючей щеке. Плечом почувствовала, что он слегка съеживается. Наверно подзамерз. Да и сама Наташа стала слегка остывать. Она с нежностью посмотрела на него, откинула плед, взяла за руку, и потянула. Он спросонок ничего не мог сообразить, а она привела его к кровати, уложила, поправила подушку под еще тяжелой головой, накрыла одеялом, а сама обошла кровать, скинула накидку, и легла ему под левый бочок. Левую руку положила ему поод правое ухо, голову устроила у щеки, а грудь с упругим соском легла прямо на его крохотный сосочек. Левую ногу, согнув в колене, пристроила ему на живот, и ее волосики щекотали его бедро.
Они начали уютно согреваться. Большой правый палец его руки легко обнял сосок левой груди, и слегка щекотал. Она сглотнула вдруг набежавшую слюну, и едва слышно шепнула: «А правый?» Он послушно переместил руку под другую грудь, и закрыл ее губы своими. Его левая рука обхватила ее мягкие половинки, плавно перемещаясь вдоль тела. Никак не могла налюбоваться. А Наташа чувствовала малейшую его ласку, и отзывалась. Все клеточки ее тела превратились в одну чуткую нежность. Она даже не совсем поняла, когда же он, своей сильной упругостью, вошел в ее послушные, влажные, ждущие складки, и бережно ласкал ее именно так, как она мечтала всю жизнь. А потом сильно и жадно они сплелись в одно тело, которое соединилось точь-в-точь по когда-то сделанному разрезу, и горячая липкая струя в ней и на нем скрепляла их, может быть, до конца их дней…

Наташа причмокнула губами, и открыла глаза. Она лежала на спине. Косые лучи низкого солнца освещали кусок стены. Его губы щекотали ее шею, а рука расслаблено лежала на бедре, чуть касаясь кончиками пальцев волосиков. Они встретились губами, потом телами. А после он тихо прошептал ей на ушко: «Теперь ты от меня никуда не уйдешь!»


23

Ниночка была абсолютно свободна. Если раньше ее все-таки держала где-то внутри неуверенность, как отнесется ко всему этому Рита, то сейчас, будто вырвалось что-то наружу, и Ниночка парила своими фантазиями в заоблачных далях. Правда, эта заоблачность была удивительно прагматична. Нина, неизвестно откуда, абсолютно точно знала где, с кем и как ей нужно встретиться, о чем поговорить, что предлагать, и во что это реализуется. Она попала в совершенно иной мир, ее закружило, понесло, открывая все новые дорожки и поворотики, за которыми становилось еще необычнее и интереснее. Ниночка жила сейчас совсем по-другому и, что было самым неожиданным, ее новая жизнь была для нее совершенно своей. Будто то, что она делала до сих пор, чем мучалась, о чем мечтала, было только неким подготовительным классом к тому, для чего была рождена.
Ее проекты и проектики выплескивались за пределы города и страны, в которой жила. Знаменитые люди, о которых раньше читала в прессе, видела по телевизору, вдруг беседовали с ней по телефону, занимались одним делом, встречались, спорили, соглашались или нет, и принимали, как равную. Названия гостиниц, аэропортов, курортов обрели плоть и подробности, как раньше – остановки электричек, куда ездили на пляж, или за грибами.
Перестало давить ожидание лета, а после него – ненастной погоды. Исчезла маниакальная потребность пересчитывать купюры и мелочь, заходя в магазин. Глаза теперь спокойно и безошибочно выбирали из тысяч вариантов тот, что подходят тебе. В названиях гостиниц, туфель, марок автомобилей.
Нет, она совсем не шиковала. И не старалась выделиться чем-то недоступным другим. И не поменяла школу для своего сына. И не вычеркнула из телефонной книжки имена небогатых друзей и подруг. А свой новый большой магазин и салон назвала «Рита». На одном его этаже был устроен уютный клуб с зимним садом и ресторанчиком, где проводились дорогие приватные вечеринки, а также концерты и встречи со знаменитостями, не за баснословные деньги, для молодежи и любителей.
Все было ослепительно хорошо. Кроме самой крохотульки.
Когда Ниночка только начинала свою замечательную карьеру, был какой-то период, когда муж начал отдаляться. Ну, нечем ему было заняться в ее неожиданно возникшем бизнесе. Она быстро сообразила это, стала возить его везде, привлекать, как только можно, к разным проектам. Отдыхали вместе на юге Франции. Вместе выбирали новые автомобили ей и ему, место для нового дома, планировку помещений и участка. Никогда не отпускала отдаляться своего Виктора. Но он потихоньку уходил. Особенно это стало заметно, когда они переехали в новый дом. Он стал все чаще оставаться там один, придумывая очень правдивые причины. Это придумывание сначала было совсем неразличимым, потом чуть-чуть заметным. А сейчас – кричаще бросающимся Ниночке в глаза, и сводящим ее с ума. И что теперь с этим делать?


24

Нина давно не была у Николая Петровича дома. С того самого дня, когда он неожиданно позвал ее с Виктором знакомиться с Наташей. Ну, видела она ее несколько раз до этого с Колей в театре, и на своих вечерах. Смотрелись они неплохо. Николай Петрович как-то даже помолодел, вроде. Ну, думала, слава Богу, начал интересоваться и другими женщинами, значит все у него образуется. Но все-таки, была некоторая неожиданность в том, что оказывается, они с Наташей стали жить вместе, и теперь позвали отметить это событие. Вечер тогда прошел замечательно. Наташа Нине понравилась. Та ей тоже. Но больше встретиться не удавалось. Дела, города, люди. А теперь, когда так заныло в груди, оказалось, что кроме Николая Петровича и поговорить то не с кем. Не о бизнесе, не о планах, и видении будущего. О сокровенном. О не самой.
Нина немного смущалась, как ее встретит сегодня Наташа. А та улыбнулась светло и доверчиво, открывая дверь. И просила извинить за своего Коленьку, что тот будет только минут через сорок. Что-то там случилось.
В комнате стало теперь очень чисто и уютно. Не исчез мужской дух строгости и порядка, присущий Николаю Петровичу, но он был смягчен какими-то мелочами. А в другой комнате и в ванне изменилось все кардинально. И мебель вся пока осталась прежняя. И стены не сдвинулись с места. Но спальня стала просторнее, веселее и воздушнее. А ванна, хотя все мелочи Николая Петровича и поставлены в самых удобных местах, любовно сохраняя его привычки, стала однозначно царством Наташи.
Ниночка профессионально оценила преобразование медвежьего угла в удобную, красивую квартирку. Да, выходит – Наташе не только привлекательная женщина, покорительница стойкого мужского сердца Николая Петровича, но и… К ней стоит приглядеться внимательнее.
И они пили настоящий чай, который получился у Наташи совершенно не похожим на тот, который готовила сама. Даже в хороших ресторанах такой не подавали. Варенье было обыкновенное, и сушки тоже. Правда, на удивление, все очень вкусное. На Ниночку пахнуло почти забытым теплом родительского дома, когда еще и мать, и отец были живы, и ничто не предвещало скорого окончания счастливого детства.
Щелкнул замок, и в дверях появился Николай Петрович. С легкой улыбкой, и долгим добрым взглядом. Нина почему-то вспомнила тот разговор на берегу моря, когда она отчитывала Николая Петровича за нерешительность, бессмысленные поступки, пытаясь его взбодрить. Ниночка совершенно забыла, что рядом Наташа. Подошла к Николаю Петровичу, уткнулась лбом в его плечо, закинула руку за шею, а он стоял тихо, гладил ее по голове, как маленькую. Потом они одновременно заулыбались, чмокнули друг друга в губы, и сели рядышком на диван.
Николай Петрович сразу стал показывать, какой потрясающий паровоз ему прислали по его заказу. С большой трубой, и маленьким тендером. Кукушка. Такие бегали на станциях по самым неотложным делам. А потом рассказывал, что они скоро поедут с Наташей немного погреться, всего на неделю. Расхваливал Ниночкины вечера в клубе.
Нина сначала пару раз смущенно глянула на Наташу. Но та сидела спокойно поодаль, и не отрывала глаз от своего Коленьки. Потом потихоньку встала, и вышла на кухню.
Николай Петрович замолчал, бережно посмотрел на Нину, и тихо сказал: «Я знал, что ты придешь». А Нина говорила, говорила. Что она никогда не забывала Витю, и никто ей больше не нужен, а она бросит к черту свой проклятый бизнес, все продаст, и они с Витей будут жить в новом доме, а если он ему не нравится, то и его продаст, и купит обыкновенную хрущевку, или даже квартиру в деревянном доме, с печным отоплением без водопровода. И будет стирать белье в корыте на стиральной доске, как мать когда-то, и вставать в пять утра, чтобы приготовить завтрак своему Витеньке, и все у них будет хорошо.
А Николай Петрович сидел спокойно и слушал. Потом поднял голову, посмотрел внимательно в Ниночкины глаза, и сказал: «Ты лучше поставь Витю в своей фирме директором». Нина совсем не ожидала такого совета. Она растерянно пыталась понять, что услышала, а Николай Петрович добавил: «Раньше он заботился о тебе, и вы оба – о сыне. Сын вырос. Ты, конечно, огромный молодец, но Витя то стал, как бы это помягче сказать…»
- Так он же не согласится!
- А ты попробуй.
 «Наташенька, - крикнул он, - мы давно еще чаю хотим. Иди к нам, пожалуйста». Нина еще долго сидела у них. Пили чай, говорили о разном. Не очень Ниночка поверила в чудодейственность совета, но стало ей немного спокойнее. Она решила, что отчаиваться рано, и надо что-то делать.


25

«Ну, ты Коля и даешь! Директором! Да на кой черт мне это директорство. Нет, это мне действительно не надо. А вот, что надо? Сразу и не ответить. Ни тебе, ни ей, а главное – себе. Чайку еще подлить?» – Виктор улыбнулся на кивок приятеля, очистил стеклянный сосуд от остатков чая, насыпал хорошую порцию Ахмада, и залил едва закипевшей водой.
Николай Петрович пригубил виски. Он давно не видел Виктора на подъеме. Ему вдруг показалось, а потом, по каким-то не очень понятным признакам, он понял, что так и есть – Виктор лукавит. Знает, что будет делать, иначе не был бы так спокоен, уверен, улыбчив. Нет, не хитрит. Просто еще не сформулировал окончательно свое решение. Вот и все.
Николай Петрович добродушно смотрел, как Виктор разливал крепкий душистый чай по чистым чашкам, и поглядывал на часы, ожидая Нину. Давно Виктор так не ждал. Еще одна чашка стояла перед пока пустующим стулом.
- Да, Коля! – наконец произнес Виктор, - Теперь я уже знаю, что буду делать. Вместе – значит вместе. Это я понял вчера… Хорошо, что вы поговорили. Ох, и глупые, эти бабы! Ну, давай за тебя! Я - чаем, мне еще тебя отвозить».
Друзья обнялись. Потом они еще говорили о чем-то, перебивая друг друга. Пришла Нина, сначала обняла Николая Петровича, а потом не отходила от Виктора. И были они, как двое влюбленных в медовый месяц. И когда Николай Петрович заказывал такси, Виктор не очень сопротивлялся, легко разрешил себя уговорить.

Николай Петрович сидел рядом с водителем. Навстречу мелькали отражатели разделительной полосы, и дорожные знаки по краю дороги. Редкие машины неслись навстречу. Из динамиков звучала тихая гитарная музыка. Мышцы спокойно расслабились, а на губах блуждала легкая улыбка.


26

«Нет, да нет же! Ты не так меня поняла. Он – великолепен! Я вообще не встречала мужчины такого, как он. Даже больше. Он – мечта каждой женщины. Так тонок, самодостаточен, так понимает и поддерживает тебя во всем. Не забыл о своих обязанностях по отношению к дочери, внукам, бывшей жене. Но выбрал тебя, и теперь носит на руках. Как бы я мечтала, чтобы такое было в моей жизни. Но не случилось... Завидую, завидую тебе! И чем ты заслужила его выбор? Не понимаю. Да! Прелестями тебя Бог не обидел, есть в кого. Но у него глаз острый, замечает все вокруг. Стоит появиться рядом красивой женщине, и… Как охотничья собака стойку делает. Прямо удивительно, в его-то возрасте… Он же старше меня. А еще хорош! Не знаю, чем берет. Ни роста, ни красивой фигуры, ни мускулистого тела, а бабы тают… Глазками так сверкают вокруг него. Надо иметь силу воли, чтоб устоять. Удивительно, что он тебе не изменяет. Или я чего не знаю? Ты же ничего мне не рассказываешь…
Ладно, ладно, ну перестань. Я же ничего тебе такого не сказала. Так, болтаю по бабьи. Наташенька, Наташенька, тебе наконец-то повезло. Ты за ним, как за каменной стеной. Только не надо вспоминать прошлое. Я же вижу, что ты хранишь фото. Зачем тебе это надо? Ну, выбрала уже, зачем? Я бы на твоем месте…
Ну, что? Я уже сказать ничего не могу? Как всегда. Мать тебе плохого не пожелает. Давай, ну давай обнимемся. Иди ко мне…
Наташенька, извини меня. А у вас, ну, как бы спросить поделикатнее? Или он не хочет? Все-таки возраст. Зачем ему? Свои уже есть… Да и официально ему, наверно, совсем не надо…
Наташа, чего ты убегаешь? Я же хочу с тобой поговорить серьезно. Я же о тебе забочусь.
Вот, так всегда! Ты мне ничего не рассказываешь. Я тебе пытаюсь помочь, а ты ведешь себя, как девчонка. Тебе тоже не двадцать лет И если он на тебе не женится, ты поломаешь себе жизнь.
Господи, Дал Господь дитятку. Почему ты так ко мне относишься? Что он говорит тебе про меня?..»

Мать давно ушла. Наташа стояла у окна. В голове было пусто. Сумбуром пролетели, взбудоражив кровь, ее десятилетняя любовь, оставившая горечь, не родившегося ребенка, и фотографию в ящике стола, зимняя весна в искринках рождественского леса и нежданной нежности случайно встреченного немолодого мужчины, и бесконечные вопросы себе.
«Зачем ты приходила, мама? Зачем ты говорила мне то, что я боялась сказать себе? Зачем? Мне было так хорошо!»


27

Надежда Александровна страдала. Еще бы, своими руками рушить счастье дочери. Говорить черте что о ее мужчине, будоражить, лишать покоя.
И теперь все валится у нее, ничем не может заняться всерьез. Один глупый телевизор с его бесконечными сериалами. Смотрит после работы, как красивые куклы повторяют бессмысленные надуманные тексты в пошлых мизансценах. Впрочем, это даже хорошо. Свободен ум, и память возвращает в тот вечерний монолог, чтобы еще раз спросить у себя: А все ли, и так ли сказала тогда? Ведь так хотелось, наконец, разбудить дочь от забытья в сильных мужских руках.
Ведь должна же она задуматься и решить, как будет жить потом, через десять-пятнадцать лет, когда окончательно проснется для женского счастья, а рядом будет стареющий человек.
Господи, какая же ты глупая, душа за тебя болит! Да и ты прости меня, Николай Петрович. Не могу я не быть жестокой сейчас. Вот откроются у Наташки глаза, решит она остаться с тобой – слова больше не скажу. Но она ведь должна сама решить. Сейчас, потом будет поздно.
И металась Надежда Александровна, вспоминала, что сказала, а что – нет. И несказанных слов, нежных и ласковых, становилось все больше. И уже совсем она запуталась, что же она и вправду говорила, а что только думалось тогда, но не было произнесено. Или все-таки было? И совсем она забыла о себе. И не знала, чего же ей больше хочется, чтобы дочь прислушалась и задумалась о будущем, или чтобы выкинула ее речи из головы немедленно, и продолжала безоглядно жить неожиданной радостью? Которая все-таки закончится. Обязательно. Чует она.
И что тогда делать, как быть? Нет, лучше пусть откроет глаза, посмотрит трезво в себя, и там уж – как Бог пошлет.
И кто придумал материнское сердце?


28

Если бы Николай Петрович сам не прошел этот путь, он бы долго ничего не понимал. Да и изменения были сначала совсем незаметные. Иногда чуть-чуть другой взгляд, неожиданные паузы в речи, слегка больше, чем обычно, бравурности и оптимизма. Сумка с продуктами совсем немного, но стала тяжелее в ее иногда более напряженных руках. Больше стало встреч с приятельницами не дома. И задержек на работе больше. Изредка появлялись грустинки в глазах, а потом жадное желание его мужской ласки. Бурные страстные ночи сменялись тихими и печальными. Как-то Николай Петрович заметил легкую припухлость у нее под глазами.
Наташа ничего не говорила, а Николай Петрович ни разу не спросил. Он видел, что она решает для себя очень важное, и не хотел ей мешать. Он тоже для себя решил, что если выбор ее закончится их жизнью вдвоем, они обязательно обвенчаются, хотя он почти никогда не ходил в церковь, и не верил в записные догматы. Но он скажет ей об этом только, когда она решит. Не такой человек Наташа, которого можно склонить к чему-то сладкой конфеткой. Пусть разбирается в своих чувствах сама, плохой он сейчас советчик.
Николай Петрович пришел, как обычно по пятницам в последнее время, немного раньше. Наташа сидела у окна, положив руки на подоконник, и смотрела на заходящее солнце. Из оставшихся серых куч слежавшегося снега пробивались тонкие ручейки. Слегка подмораживало. Природа медленно готовилась к апрелю.
По тому, как Наташа не повернула головы, и спокойно смотрела в окно, Николай Петрович понял, что сейчас будет развязка. Он снял куртку, и сел в углу на кресло. Тикали часики, и шуршали шинами по сухому асфальту автострады пролетающие автомобили. Зажглось уличное освещение. Струйки изпод грязных снежных кучек подзамерзли. Поток машин заметно сократился.
«Я решила, Коля, - наконец произнесла Наташа, - Я же вижу, что ты совсем измучился со мной. Теперь мне ничего не страшно. Я снова люблю жизнь. И хочу прожить сама. Даже тебе не дам вести меня за руку... Подруга заедет за мной через два часа. Когда устроюсь, обязательно позвоню. Если встречу, кого жду, приглашу на свадьбу. Ведь ты придешь? Я тебя очень люблю. Только чуть по другому, чем надо тебе».

Николай Петрович сначала молча смотрел из угла комнаты, как она кладет вещи в баул. Потом приготовил кофе. Принес. Поставил перед Наташей дымящуюся чашку. Смотрел, как она отпивает горячий напиток маленькими глотками. Утрамбовал содержимое сумки, застегнул молнии и застежки.
Они спустились к подъезду, и подождали пару минут. Николай Петрович открыл багажник подъехавшего автомобиля, и поставил туда вещи. Подошел к Наташе, стоявшей у боковой дверцы автомашины. Достал из кармана коробочку.
«Видишь, зелененькие камешки. Они тебе помогут, когда будет трудно. Или добавят радости. Вспоминай меня без грусти. С тобой мне было очень светло. Ну, с Богом».
Они постояли немного молча, сильно прижавшись друг к другу. Ни разу не поцеловались. Потом он легонько ее подтолкнул, открыл дверцу, помог залезть в кабину, и махнул рукой. Улыбнулся и помахал ее подруге. А та тоже улыбнулась, прокричав что-то очень хорошее Николаю Петровичу, а подружке сказала: «Дура ты, Наташка! Если бы я была на твоем месте, не уехала б никогда!»


29

Пустынное шоссе неслось навстречу. Ярко отсвечивали знаки по краю дороги. Переключались на ближний фары изредка проносившихся встречных машин, но все равно слепили глаза. Мягко покачивалось кресло. Через каких-то оставшихся сорок километров – новая жизнь. Работа в санатории, сначала кем-то на подхвате. Удобная отдельная комната. Новые друзья. Еще не ясные планы. Но такая, вдруг нужная, свобода. Впервые за многие годы все для тебя определяет не строгая мать, не себялюбец Славик, и даже не мягкий, заботливый Николай Петрович.
Больше суток Наташа не спала. Очередной раз перемалывала «за» и «против», «против» было больше. И главное – она делает очень больно человеку, который этого не заслужил. Правда, с ним же связано большинство «за». И почему «за» перевесило «против», Наташа себе объяснить не могла. По крайней мере, совсем не то, что имела в виду мать. Наташу совсем не пугала старость Николая Петровича через пару десятков лет. И не было в их отношениях чего-то такого, чего ей бы не подходило, а только внезапное решение оставить его было осознанным и твердым.
Лариса два с половиной часа пути рассказывала ей о своем Вовике. Наташа чего-то отвечала, и радовалась, вроде бы, предстоящему. Но подругу все-таки сбить не могла. Та, не переставая тарахтеть, периодически поглядывала на Наташку, как на больную. Ну, та и выдала! А помогать все равно надо.
Наташа вдруг представила, как ей было бы хорошо сейчас дома с Коленькой. А он сейчас сидит один. Молчаливый, без малейших эмоций, как застывшая статуя. Ей стало на минуту душно. Перехватило горло. Но ни на секунду она не засомневалась, что поступила правильно. И для себя, и для него. Нет, нет, нет! Не будет ему горя потом! Дай Бог ему счастья! Не может она честно, уже через пару лет быть рядом с ним, даже как жена. А почему? И объяснить не может толком, но знает точно.
Машина плавно подкатила к подъезду дома. Все! Начинается новая жизнь. Наташа открыла дверцу. Её слегка укачало.


30

Наташа не угадала. Николай Петрович спал. Когда машина отъехала, он немного постоял, а потом пошел. Голова была абсолютно пустая. Он ни о чем не думал. А ноги автоматически вышагивали привычным маршрутом. Неважно, что местами совсем не было освещения. Сейчас оно ему даже мешало бы. Он поворачивал, замедляя ход в скользких местах, и считал шаги. Минут через сорок он подошел к своему подъезду, открыл дверь, поднялся на второй этаж. Вошел в квартиру. Не снимая куртки, фуражки и туфель, прошел к холодильнику, вынул из морозилки бутылку, достал чашку и зашел в комнату. Сел на диван. Открутил пробку и налил водку в чашку. Поставил бутылку на столик. Откинулся на спинку дивана, и невидящими глазами смотрел на бутылку, чашку, пробивающийся свет из прихожей. Снял фуражку, и бросил ее в угол комнаты. Не расшнуровывая, скинул ботинки, расстегнул куртку, и прилег. В голове гудело. Тяжелые веки закрылись, и он провалился в забытьё.

Ветви кустарников и мелколесья хлестали по лицу. Ноги в летних туфлях проваливались в снег. Ступни заледенели. Он едва различал, куда идет в свете луны, изредка проглядывающей сквозь облака. Между деревьями проблескивал огонь костра. Вокруг горящих поленьев, лежащих между ровно выложенными кирпичами, сидели женщины. Их лица освещали неровные отблески огня, и неяркий свет из прихожей. На стенах висели картины, в углу стоял телевизор, дым костра уходил высоко к звездам и луне, а сам Николай Петрович лежал, плотно спеленатый, на полу, и не мог пошевелиться.
Рита, медленно покачиваясь, и не глядя на Лидочку, выговаривала ей: «Почему ты хочешь его отобрать?» Лидочка, с жарко горящими глазами, выкрикивала: «Ты сама его мне подарила! Нет, нет, нет! Ты подарила меня ему!» И бесконечно повторяя эти фразы, чувственно перемещалась в ритмическом танце, бедрами касаясь Николая Петровича, а упругие её груди с розовыми сосками одурманивали его, дразняще приближаясь к его губам.
Нина нанизывала розы, ни капельки не морщась от уколов шипов, и спокойным голосом говорила: «Так будет с каждым!»
Надежда Александровна, высокомерно ухмыляясь на недостойное поведение дам, тихо бормотала: «Я всегда это знала».
А жена Николая Петровича смотрела на все это безобразие широко раскрытыми глазами и молчала.
Наташа стояла поодаль боком, совершенно нагая, и не смотрела ни на кого. Она медленно поворачивала голову куда-то в сторону, мягко и плавно растворяясь и улетучиваясь с дымом костра.
Раздавался всё нарастающий противный звук гонга.

Николай Петрович открыл глаза, снял и бросил куртку, сел, поставив холодные ступни на ковер, и залпом выпил водку из чашки, не обращая внимания на звучащий всё громче телефонный звонок.


31

Виктору действительно не хватало времени. Ниночкины планы росли на дрожжах, вываливались бурными потоками из её помолодевшей головки, и пытались охватить всё в достаточно ограниченном пространстве – ни миллиметра за пределы солнечной системы.
Нет, аренды залов, договоры, сметы, реклама и пр. – его совершенно не интересовали. Есть люди, пусть и решают сами. Но техническая команда – это святое! Звук, свет, оснащение залов, аппаратура, программирование и … Да, что там объяснять? Всё равно ничего не поймете. А он точно знает, что надо, как, кем и когда. Тип-топ, никаких проблем. Слава Богу, сообразил вовремя. А то Ниночка чуть не наломала дров. Взялась через черт знает кого устраивать… Да, что там говорить? Женщин сюда, конечно, не пускать! Без них, ясно дело, нельзя. Но и слушать – только на уровне пожеланий. Все. Точка. Извините, мадам… Ну, и так далее. Для вас там, это – наитие, озарение, флюиды, декаденс (вот ведь какое слово вспомнил, не очень понятно что, но – красиво), а нам уж оставьте наши железки, и не суйте головку!
Беспрестанные телефонные звонки: «Виктор Иванович, Виктор Иванович!» Раньше никто так не называл – Витя, Витёк. А сейчас даже старые коллеги – на «ты», но Виктор Иванович.
Виктор встряхнул головой, ладно, мол, хватит себя по головке гладить. Ну, хорошо! Ну, пошло! Ну, поймал себя, и привел в нужное место и время. Слава Богу, Николай Петрович подтолкнул. А то совсем было чуть не отвернулся от мира.
И тут Виктор вдруг понял, что ему не давало покоя в последние несколько дней. Ему не удавалось дозвониться до Николая Петровича. Ну, говорил он вроде о небольшом отпуске. Наверно уехали они с Наташей куда-нибудь, и Коля не взял мобильник. Чтоб не мешали. Но почему-то это объяснение не успокаивало.
Виктор ещё раз, наверно в двадцатый за последние три дня, послушал гудки в трубке, а потом, вдруг, неожиданно даже для себя, бросил подготовку к очередному вечеру, до которого осталось меньше недели, и поехал к Николаю Петровичу.
Домофон не отвечал. Виктор подождал, когда кто-нибудь откроет дверь подъезда. И когда из дома выскочил парнишка со спортивной сумкой, вошел в дом, долго нажимал кнопку на втором этаже, ничего, кроме переливов звонка, внутри не услышал, вышел из подъезда, и пошел по проходу между домами. Дошел до знакомой четырехэтажки. Дверь в подвал была закрыта. Долго ждал кого-нибудь. Потом обошел дом с другой стороны, и глянул в низкие оконцы, в которых можно было разглядеть отсвет из той самой комнатульки с паровозами, семафорами, и удалыми машинистами. Нет, тихо и темно.
Виктор вернулся на улицу около дома Петровича, завел мотор, и решительно развернулся в сторону загородного шоссе, знаменитых дубов, и уютного домика. Через каких-то сорок минут по пустынному шоссе, свернул почти на неприметную дорожку, тихо въехал в молчаливое скопище летних домиков. Никого кругом. Но в сторонке мелькнул неяркий огонек. Из трубы переливался дымок, и растекался между голыми деревьями, пустыми домишками, над местами подзамерзшей черной землей с остатками пожухлой травы, и съежившихся грязных листьев.
Калитка прочертила бороздки на земле кончиком сломаной планки. Почва вязко сопротивлялась ступающим по ним ботинкам. Дверь в домик открылась, и впустила Виктора на веранду. Из веранды еще одна дверь, в комнату. Николай Петрович подкладывал дрова в печку, и даже не оглянулся на вошедшего Виктора. Было видно, что пальцы Николая Петровича плохо гнутся, руки двигаются медленно и как-то неуклюже. Брился он, наверно, дня три-четыре назад. На столе стояла недопитая кружка чая, и кусок булки, не отрезанный, а оторванный от батона. Взгляд не выражал ничего.
Виктор глянул на термометр – тринадцать. Потом заглянул в холодильник. Там лежал остаток батона и пол пачки масла. Он отрезал кусок булки, намазал маслом, налил себе чашку чая, и сел рядом с Николаем Петровичем на табурет.
Тот смотрел, как горит в печке огонь, а потом тихо сказал: «Она ушла. Совсем». Очень долго молчал, а потом что-то мелькнуло в глазах, не то, чтобы оживших, но уже не таких мертвых, и добавил: «Не могу домой». Его усталые глаза, с отяжелевшими веками, и набухшими складками под глазами, неподвижно и безразлично глядели сквозь щели в плите на языки пламени.
Виктор отодвинул Николая Петровича, добавил хорошую охапку дров в печь, принес еще, сколько мог удержать в руках. Включил электрообогреватель. Порылся по ящикам, нашел печенье и кофе. Сварил и дал чашку с дымящимся напитком Николаю. Сунул в руку печенье. Когда тот медленно сжевал все крошки, и сделал несколько глотков обжигающей жидкости, поднял Николая Петровича подмышки, довел до кровати, снял ему ботинки, уложил под одеяло, а потом ещё накрыл, чем нашел.
Потом долго топил печь, и разогрел её, пока не начала пахнуть обгорающая краска. Глянул на часы, устроился на соседней кровати, и провалился в сон.


32

Когда Виктор открыл глаза, за окном было уже светло. В комнате тепло. Соседняя кровать пуста. В кухне звякала расставляемая на стол посуда, и ясно слышалось, как Николай Петрович очень старается двигаться бесшумно.
- Ну, давай, давай, давай, садись, уже все готово, - произнес Николай Петрович, заметив, что Виктор встал, - сейчас будем есть.
Он разложил по тарелкам дымящуюся пшенку, положил в кашу по хорошему куску масла, разлил по кружкам молоко. На отдельном блюдце лежали красивые бутерброды с ветчиной, и несколько помидорин. В глубине стола стояла небольшая бутылка водки, с плавающим внутри перцем. И рядом – одна рюмка.
- Мы сейчас поедем, поэтому наливать тебе не буду. А я выпью.
Николай Петрович налил водку, закрутил пробку, и убрал бутылку в стол, поднял наполненную до краев рюмку.
- За возвращение, - сказал он, выпил залпом, не поморщившись, и начал закусывать.
- Да ты ешь, ешь, Витя, небось, переволновался со мной. Да, ты не переживай, больше пить не буду. У меня бабка и две тетки пили по черному, за меня тоже, я думаю. А за возвращение пил не её. Наташенька не вернется. За своё, к жизни. Ой, жизнь люблю! Да, будешь ты есть, наконец?! Чего, я зря, что ли в магазин мотался ни свет, ни заря? Ну, ты и спать! Довела тебя Ниночка! Совсем измучила… - помолчал, а потом добавил – Молодец, что приехал.
Настороженность в глазах Виктора потихоньку растворилась. До него добрался, наконец, запах еды.
Каша была удивительно хороша.


33

Вода на северной Балтике редко бывает теплой, а купаться хочется. Потому долго и осторожно шагаешь по мелководью, стараясь сначала не замочить плавки, ждешь чего-то. И вдруг, стремительно бросаешься с головой в обжигающую воду, и плывешь. А на берегу уже не страшит сильный ветер. Будто и не холодно. Обсох, а потом можно даже слегка согреться под не жарким солнцем в ложбине между дюнами, закрывшими от прохладного ветра.
Вот и сейчас, Николай Петрович очень медленно поднимается по лестнице на второй этаж, излишне аккуратно вставляет ключ в замочную скважину, и открывает дверь. Глаза внимательно ощупывают пол и стены коридорчика. Осторожно осматривают ванную. Фиксируют все предметы на кухне: хлебницу, соль с перцем, как лежит посуда и кастрюли, сковорода, продукты и еда в холодильнике. Следующая – комната. Ковер, картины на стенах, полочки секции, кресло, диван, телевизор, шторы, дверь в спальню. Кровать, шкаф, тумбочка, светильники. Всё.
Николай Петрович распахивает на несколько минут окна, и твердым шагом идет в коридор. Снимает куртку и ботинки. Куртку – аккуратно на плечики в шкаф. Кепи – на полку. Ботинки – ровненько на подставку. В носках шагает на кухню. Переставляет всё, как было до. В мусорный мешок остатки пищи из холодильника. Моет чашку из-под кофе. Затем долго пылесосит квартиру. Во всех закоулочках. Протирает мокрой тряпкой окна, подоконники, полки, переставляет всякие побрякушки. Попадающиеся Наташины вещицы бережно собирает в одну кучку, а потом укладывает в ящик секции. Всё вместе. Флакончики и бутылочки, пару тряпочек, маникюрные ножницы, фотографии, открытки, каштаны, тапки в целлофановом пакете, часики, что не успел подарить. Вспомнил и перевел все часы на час вперед. Еще раз внимательно осмотрел содержимое холодильника. Оделся, захватил выбросить хорошо потяжелевший мусорный мешок, и вышел из квартиры.
Теперь – в магазин за продуктами, пройтись по маршруту, заглянуть в подвальчик с железной дорогой, и спать. Завтра с головой в привычный рабочий цикл.


34

Афиши были развешаны давно. Николай Петрович почему-то сразу обратил на них внимание, и попытался прочитать. Ну, дон, это понятно. Какой-то испанский гранд. Дон Жуан, что ли? Но при чем здесь тогда йот и тэ? Лениво раскинул несколько вариантов, а потом благополучно забыл.
Даже нельзя сказать, что шел дождь. Это было совсем не так. Что-то очень часто стучало по куртке и лицу. На рукаве крохотные капельки брызг, а на лице едва ощутимая прохлада. Только на ладони оставался влажный след, если проведешь ею по щеке.
Зонт открывать бессмысленно.
Брюки все-таки впитали какое-то количество влаги, которое теперь ощущалось телом, когда Николай Петрович, наконец, устроился в мягком кресле партера.
Из оркестровой ямы доносились хаотические звуки музыкальных инструментов. Пришлось несколько раз вставать, пропуская соседей по ряду. Звучала, в основном, финская, шведская и английская речь. Громко. Перелетая через ряды. Встречая улыбки знакомых. Им знакомых. Николай Петрович еще острее ощутил одиночество в этом, когда-то привычном, зале, среди чужих, с билетом в руках, купленном не глядя, не зная на что.
Он достал билет и внимательно стал разглядывать. Тот же самый таинственный DON QUIJOTE. Интересно, какое совпадение. А ведь он так и не раскрыл тайну загадочного QUIJOTE. Теперь будет разгадывать здесь.
Правда, интрига не состоялась. С первыми тактами увертюры послышалось что-то знакомое, а когда открылся занавес, все стало на место. Ну, у кого еще может оказаться такой слуга, полу игрушечные латы и длинное копье?
Николай Петрович и не заметил, как его захватила музыка и то, что происходило на сцене.
Нет, нет! Никаких звезд там не было. Ни мировых имен, ни провинциальных примадонн. Молодые танцоры иногда излишне старались, изображая испанцев. Интересно, блондины - испанцы!? Или блондинки, а? А высокий красивый друг молодого героя так смешно любуется собой. Наверно, пользуется бешеным успехом у около театральных дам. А вот тут не докрутил оборот, чуть не потерял равновесие. И..., н да. Интересно, сколько не дозанимался, чем там надо? Мог уронить.
И Николай Петрович усмехнулся. "Вот язва, - подумал он про себя, - и чего пристаешь к молодежи? Смотри лучше, как им хорошо!"
На сцене менялись декорации и костюмы. Звучала музыка. Молодые парни и девушки азартно и весело танцевали Испанию, и по-настоящему любили. Их тела излучали призыв, желание, радость. Глаза непритворно искрились. И руки парней поднимали своих партнерш бережно, сильно и страстно.
Чего уж там может поделать с этим глупый рациональный человечек, пытающийся получить выгоду из правильной любви своей дочери?
Ну, да! Это потом, когда они поживут, нарожают, побегают, повкалывают, и забудут за суетой свою влюбленность, и наделают ошибки, они поймут, что не так уж не прав карикатурный отец. Но это будет потом.
А сейчас, из девятого ряда видно, как тянутся их руки друг к другу. Как зовут девчонки своих суженых, выбирая и доверяя. Или нет. Как озаряются лица ритмом танца, энергией жизни, и сплетенной близостью тел. И целуются, не изображая, а открыто и чисто.
А глупый сумасшедший старик тоже еще чего-то хочет. Ищет необыкновенную Даму на краю земли. А та его ждет, и мечтает о нем. Сказка ведь, правда? Никогда не сбывающаяся. Ведь это так?
А он и не знает, что он – сумасшедший. Он не знает, что нечего мечтать и ждать. Тем более старику. Ведь и молодым-то далеко не всегда удается. Будут и они потом такими же рациональными отцами и матерями. Кто ж не хочет счастья своим детям? А в чем оно? Уж никак не в этих глазках, ручках, улыбках.
А молодые не слушаются умного отца. Может, они сразу после молодости захотят стать такими вот сумасшедшими бойцами? Если хватит мельниц… И чего-то еще…
Музыка закончилась давно. Моросит дождь. Красиво одетые зрители партера разъехались по гостиницам и домам. Молодые артисты верят в любовь. Может не все, но многие верят. Старый Дон спрятал пику до следующего спектакля. Он слишком знает жизнь. Но когда рядом молодые, еще что-то просыпается в нем. Он берет тогда пику, и бьет зверство наотмашь. Хоть даже из последних сил.
Николай Петрович, не раздеваясь, прилег на диван. Сегодня ему будет сниться седой и хилый человек со всклоченной бородой. Может не зря он четыреста лет размахивает пикой…


35

В субботу утром, часов около восьми, сначала раздался звонок, а потом в дверь постучали. Николай Петрович отставил кофе, и пошел открывать. В дверях стояла Надежда Александровна. В руках она держала коробочку с пирожными. Лицо ее было осунувшимся, глаза ввалились, тонкие губы слегка поджаты. Как будто постарела лет на двадцать. От нее сильно пахло алкоголем.
Николай Петрович окинул себя мысленным взором, вроде одет нормально. Принял коробочку, помог раздеться и проводил на кухню. Выяснив, что она тоже будет кофе, поставил на газ турку, достал две крохотные рюмочки, бутылку с остатком коньяка на донышке.
Обстоятельно обсуждали, что май нынче холодный, цены на молочные и хлеб снова подросли, молодежь лихо гульнула на Вальпургиеву ночь, и побили стекла на автобусных остановках, мэрия совсем не обращает внимания на чистоту в городе, сосед сверху сверлит что-то в пол двенадцатого ночи, очередная мыльная опера еще более бездарна, чем предыдущие, первые цветы все-таки вылезли из холодной земли, и когда же будет тепло.
Николай Петрович смотрел, как Надежда Александровна потягивает по граммульке коньяк поджатыми губами, прихлебывает кофе, и подумал, что ее лик сегодня очень характерен для ее северной породы. И она очень похожа сейчас на изображения с Палехских икон. Осунувшиеся длинные лица страдающих людей с грустными глазами.
Они допили кофе, коньяк из крохотных рюмочек, доели пирожные. Надежда Александровна засобиралась домой. Она долго и подробно рассказывала, что очень спешит, у нее масса дел, в воскресенье снова на работу. Сейчас она зайдет на рынок, потом к подруге, надо что-то помочь выяснить. Потом…
За все время ни разу. Да, да! Ни разу не упоминалась Наташа. Никак. Ничем.
Уходя, в дверях, она вдруг посмотрела на него мгновенно трезвым и спокойным взглядом, и произнесла два слова, не относящиеся ни к чему, просто так: «Десять недель». Потом быстро повернулась, и, не оглядываясь, спустилась по лестнице.
Николай Петрович закрыл дверь, прошел в кухню, вымыл посуду, мысленно еще раз прикинул действия на сегодня, прошел в комнату, сел в кресло, подумал еще раз, зачем же приходила Надежда Александровна, так странно, и в странное время. И вдруг его прошиб пот.
Десять недель.


36

Когда бесконечно перемещаешься на работу, домой, в магазин, по всяким делам – город проходит сквозь тебя с безразличием, почти не оставляя следа.
Кони Клодта, Ростральные колонны, Марсово поле – это просто безличные ориентиры, где надо свернуть, пройти, пересесть, или только убедиться, успеваешь ли по времени.
Утром бутерброд на ходу. Минимальный макияж на быструю руку, брючный костюм на все случаи, универсальная сумочка на длинном ремешке через плечо, бумажный стаканчик с теплым приторным напитком из ближайшего киоска.
Справа мелькнули колонны Казанского. Чуть вперед. Вниз по ступенькам. Переход метро. Плотно набитый вагон. «Осторожно, двери закрываются». Выскочить, перейти, втиснуться, по эскалатору наверх, три остановки троллейбуса. Зачем я здесь? Время летит, и остановилось. Тот, кто позвал, совсем не нужен. Совсем не беда, что его внимание закончилось после слова «Нет».
Не видно встречных глаз. Иногда, когда удается выспаться и поесть вовремя, попадаются на встречу те, кто ощупывает липкими зрачками грудь, живот, бедра. Отряхиваешься и перестаешь смотреть сама.
Беспорядочный поток существ, которые только иногда ощущают себя людьми. Работать только затем, чтобы есть, пить, надеть откровенный наряд, найти кобеля с деньгами, и вцепиться в него нежными когтями намертво, чтобы снова есть, пить, надеть, раздеть.
Господи, противно и тошно! Неужели остается только это? Куда все делись? Или это я делась от всех?
Снова нудный мелкий дождь за мутными стеклами. Между безразличных тел и голов, мелькают размытые очертания домов. Ну и что, что это Растрелли?
До воскресенья два дня. Тогда можно спать долго. Сквозь продолжающийся сон, в котором все хорошо, слышать галдеж гуляк, вываливающихся из «Крокодила». Не торопясь встать, и раз в две недели спокойно выпить настоящего кофе. Защелкнуть входную дверь, и идти, не глядя, по улочкам, мимо обшарпанных домов со знаменитыми колодцами, по мостикам через каналы с грязной водой, по разбитым плитам дороги, к не парадному граниту широкой реки, разрезающей на части огромный город, в который сбежала, потому что так хотела счастья.


37

Небольшой курортный город встретил Наташу тишиной и солнцем. Оно разбудило ее утром, когда лучики неторопливо доползли до ее подушки, и попытались заглянуть в глаза сквозь прикрытые веки. Она еще сильнее зажмурилась, а потом потянулась, и встала. Подошла к окну, открыла дверь на лоджию, и выглянула наружу. Солнце светило веселыми весенними лучами сквозь голые ветки молодых деревьев. Хорошо, что окна выходят в парк. Правда, лоджия странная, на первом этаже, до земли всего ничего. Прохладный мартовский воздух наполнял комнату и грудь, создавал приподнятое настроение начала чего-то очень важного.
В холодильнике, конечно, было пусто. В душе кран немного подтекал. Двух конфорок электроплиты с небольшой духовкой, настенного шкафчика с набором посуды, и небольшого кухонного стола, с парой кастрюль и сковородкой, ей хватит вполне. Теперь умыться, скромный завтрак в небольшом кафе, визит к старшей медсестре для получения инструкций, и начинается новая жизнь.
Ай, да Наташка! Вернуться через восемь лет в специальность. Явно с ума сошла, как сказала ей тогда мать. Ничего. Теперь этого хочу.
Наташа быстро оделась и вышла из подъезда на тихую улицу.

А вечером возвращалась уже домой. Еще вчера был последний вечер с прощанием, непонятно до конца почему. Длинная дорога в ночь, а оказалось – в новый день. Казалось, что было только расставание навсегда, а теперь снова ждет, и знает, что дождется.
Процедурный кабинет оказался домашним и тихим. Не успела испугаться от первого посетителя, а руки спокойно и уверенно справились со шприцем. Некоторая неуверенность в глазах пожилого мужчины сразу исчезла от Наташиной улыбки. Он совсем не почувствовал, когда тонкая игла вошла в вену, и сделала, что положено. Господи, какие все мужики трусихи!
А тот уже достает из кармана пиджака небольшую шоколадку, и благодарит по-шведски. Наташа так и оставила ее надолго не распечатанной. Память о первом дне.


38

Через пару недель Наташа поняла, что неясное предчувствие не было напрасным. Она несколько дней еще пыталась себя уговорить, что ничего не произошло, но уверена была сразу. После осмотра и, разумеется, подтверждения, Наташа устроила себе праздник. Смотрела какую-то глупую американскую комедию почти в пустом кинозале, а потом пила кофе, и съела шикарный кусок торта-мороженого. Вина больше не будет. А потом пошла к главврачу. Все равно тот узнает сразу.
Тот, конечно, удивился смелости Наташи. Но когда та твердо подтвердила, что работа ей нравится, и она думает и дальше жить здесь, уезжать не собирается, а рожать еще не скоро, пообещал помогать, чем может. На том и расстались.
Оказалось, что Наташе ничего не нужно обдумывать. Это потом она поняла, что все эти годы очень хотела ребенка, и до мельчайших подробностей знала, что будет делать, как одеваться, гулять, есть и пить, когда сообщит маме, какую хочет няню, благо здесь это не такая уж роскошь. Не знала она еще только одного – как скажет Николаю Петровичу. Она была почти уверена, как тот прореагирует, и ее ответ потихоньку приобретал ясную форму.
Мать начала метаться, охать и причитать, а потом запила. Наташе никто об этом не рассказывал, ни соседка матери, ни Люда. Но знакомый характерный выговор телефонная трубка скрыть не могла. Нет! Наташа не будет ей помогать. От этого только хуже.
И вправду, через неделю пошло на поправку. И тогда Наташа сказала матери прямо: «Если что – внучку не дам!» Она почему-то была уверена, что родится девочка. Надежда Александровна не стала давать клятв дочери. Она итак слишком хорошо знала, что обещание будет выполнено.
А вот сама сказать Николаю Петровичу Наташа так и не решилась. Как-то она замоталась в первые две недели на новом месте, а потом… Сразу звонить с такой информации?! Вот тут и дала слабинку, сказала матери, когда та приехала на денек, после шушуканья и даже неожиданных слез: «Мам, два месяца будет – ты скажи…» И покраснела.
Но Надежда Александровна еще две недели все собиралась с духом. И для храбрости, накануне визита к Николаю Петровичу, основательно подготовилась, уверив себя, что вот теперь – все!
А у Наташи появилась еще какая-то плавность и грациозность. Даже когда она не улыбалась, ее глаза лучились покоем и радостью. Ослепительно хороша! Почти вся обслуга санатория за месяц-полтора подружилась с ней, а пациенты на разных языках одаривали комплиментами, цветами и улыбками.
На одиннадцатой неделе, в субботу после обеда, появился Николай Петрович.


39

Шоссе почти незаметно перешло в длинную городскую улицу. Ряды деревянных домов конца девятнадцатого, начала двадцатого веков. Чуть-чуть хрущевской застройки, и мост через реку. Изящный профиль православной церквушки с именем Российской Императрицы. Шведские земляные укрепления, крепостной ров, красивые средневековые ворота без признаков стены, узкие старые улочки, и старинная башня с бойницами во дворе каких-то домов. Парки и знаменитый пляж.
Рейсовый автобус остановился. Теперь идти, совсем немного. Николай Петрович шел по памяти, никого не спрашивая. Когда-то он ходил здесь мальчишкой в судомодельный кружок. Правда, за пару месяцев ему удалось сделать тогда всего только спасательную шлюпку, длиной сантиметра четыре, корявенькую, не похожую на ту, что на чертеже. Но запах древесных опилок и клея, верстак, рубанок, напильник, и осколок стекла, которым полировалась поверхность лодочки, остались для него мелодией детства.
Еще метров восемьсот. Наверно, вот к этому дому, недалеко от санаторного корпуса. Да, адрес совпал.
Руки без перчаток замерзли, оберегая горшок альпийских фиалок, всего-то три распустившихся цветочка. Ничего другого в магазинчике не оказалось.
Как было легко, почти бегом, добраться до автовокзала, купить билет на ближайший рейс Евролайнс, думать и мечтать два с половиной часа в кресле у окна, и, наконец, пройти сквозь город детства до Наташиного дома, адрес которого немедленно сообщили Люда, со всеми подробностями, где повернуть, и сколько шагов. Но она ни о чем не полюбопытствовала у него, значит знает.
А теперь он уже очень долго, минут десять, стоит здесь, и не может подняться по ступенькам подъезда, нажать кнопку звонка.
Дверь лоджии приоткрылась, Наташа посмотрела в его глаза спокойно, без улыбки, и тихо произнесла: «И долго будешь стоять? Заходи».
Николай Петрович старался аккуратно разогнуть скрепки упаковки, и потом свернуть бумагу, а Наташа смотрела на цветущие бутончики, и подсчитывала, сколько еще не распустившихся? Будто это и было сейчас самым важным. Она бережно поставила горшок на подоконник в кухне, потом развернула его нужной стороной свету.
Затем Наташа долго, и почти весело, рассказывала ему о том, как приехала сюда, о первом дне, новых друзьях, запахе первых цветов под окнами, ветре с моря, о набирающей силу весне, и о том, что ей так интересно работать здесь.
Николай Петрович сидел по другую сторону стола в комнате. В ее комнате. Наташа почти не изменилась. Хотя нет. Из нее ушло, пожалуй, то внутреннее напряжение, которое он физически ощущал довольно часто в последние их полтора месяца. И в маленькую паузу ее рассказа он спросил: «Ну, и что будем делать?»
- Буду рожать, - спокойно ответила она.
- Я же не об этом спрашиваю.
- Да, Коленька, буду рожать. Никуда отсюда не уеду. Не очень задумываюсь, как и что, но почему-то знаю, что все делаю правильно. Не волнуйся, ты, ничего со мной плохого не будет. И даже, если выйду замуж когда-нибудь – это будет твоя дочь, если ты, конечно, захочешь.
- Что значит, если захочешь? Ну, выходи замуж за меня, отпущу, если решишь уйти.
- Вот я и ушла. Когда еще люблю тебя. Но любовь моя, не как жены к мужу, а как… Ты же не хочешь, чтоб я была женой из благодарности? И лгать не хочу, ни тебе, ни себе. Ну, что ты хочешь, чтобы я сказала, кто ты для меня? Будто не знаешь…
- Да, Натасик. Все это я и так знаю. Конечно, ты права… А что? Уже встретила?..
- Нет. Я тебе скажу, сразу скажу. И ему, если появится такой, про тебя. Ты не волнуйся. Славика больше не будет.
- Ну, и хорошо.
Они глядели друг на друга. И Николаю Петровичу вдруг показалось, что они никогда еще не были так близки друг другу, как в эти мгновения, когда навсегда расстались. Странно, правда? И созваниваться теперь могут спокойно, и про дочку что-то решать вдвоем без суеты, и быть самыми близкими людьми в чем угодно, но только совсем далекими. Навсегда.


40

Риточка была похожа на колобок. Вернее, на уточку. Такую наевшуюся, тяжеленькую, переваливающуюся лениво с лапки на лапку.
Еще бы не быть похожей на что-то такое! При ее то росте добавить почти двадцать килограмм! И еще, она начала иногда капризничать. Но Марти только улыбался, поглаживал ее по упругому животику, и прикладывал ухо. Риточка тогда блаженно замирала, и ее глупые страхи уходили.
Удивительная трансформация! Она брала всегда его за руку, и вела. А он, чаще всего, даже не спрашивал, куда. Шагал безропотно. Или звонил, куда надо, и повторял, что говорила Риточка, в той же интонации. И всю одежду она ему выбирала, и мебель в дом, и места отдыха, и спектакли в Оперу. Марти так и говорил: «Мой генерал!»
А теперь вся ее энергия переключилась ТУДА. В этот, сначала совсем не ощутимый комочек новой жизни. Внутрь себя. И внешний мир исчез. Риточка, почти на автомате, как-то двигалась по своему дому, делала что-то совсем простое, для чего не нужно очень уж думать, что-то решать.
Она и выглядела теперь, как почти беспомощная маленькая девочка, не могущая и шага ступить без взрослых. Это было тем более удивительно, что такой она никогда не была. Ей и бабушка когда-то говорила: «У тебя, наверно, шильце в попке. Минуты усидеть не можешь».
А Марти спокойно, без суеты, уверенно принял на себя все заботы, решения, хлопоты, даже ее бизнес. Иногда что-то рассказывал Риточке, а та безропотно, представляете – б е з р о п о т н о! – соглашалась. И смотрела на него так, что ему хотелось сделать для нее еще что-то в сто раз больше и лучше.
А она теперь желала его мужской ласки и силы ненасытно. Рита и так полюбила своего Марти с первой встречи, а теперь они пили друг друга безудержно.
Она теперь жила только этими двоими, своим Марти и тем, кто уже очень скоро явится в их жизнь, долгожданным подарком судьбы.


41

Привет, Ри!
Как давно я тебе не писала. Все не получалось. Бегаю целый день, вечером - без ног. Заходить в подвальчик просмотреть почту удается раз в неделю, а то и в две. Отвечаю по мелочи, а вот так, как собралась сейчас, обычно не выходит…
Как я рада за тебя! Смотрю сейчас твои фотки, какая ты там счастливая и глупая. И выглядишь так смешно, ну, прямо кубышечка! Не знаю почему, но мне кажется, что будет девочка. Когда девочка – то животик такой ровненький, а когда мальчик – торчком. Это мне еще мама говорила, давно. Почему разговор тога зашел? Не помню.
Завидую, что у тебя такой замечательный Марти. Мне он сразу понравился. От него чего-то такое идет, что именно тебе и надо.
А вот у меня что-то совсем не клеится. Ты же знаешь, какая я влюбчивая. Когда ехала сюда, казалось, что с Сашей что-то получится. Хотела начать с чистого листа. А лист как раз чистым и не получился. Я еще только пыталась захотеть быть с ним, а ему надо, выходит, сразу и все.
Да, нет! Не в этом дело. Что я, девочка, что ли? Не так я хотела начать, а, может, не с тем…
А с Валеркой у меня как-то очень просто. Когда ему удается вырваться на день, максимум на два, из дома – приходит. Мужик классный! Красивый. И деньги есть. Правда, еще жена и сынишка, три года. Да ведь я и не отнимаю. Он бы и без меня нашел. Дуры мы, бабы!
А я и не очень всерьез. Мы с ним так и договорились, ничего серьезного.
Устаю. Работаю, как проклятая, впрочем, это я тебе уже писала… Зато немного подкопила.
Не знаю, Ри, что-то в последнее время накатывать стало. Все вспоминаю, вспоминаю… Думаю, а что же потом? И ответа не нахожу.
Может все бросить, а? Знаю, что глупый вопрос задаю. Не ответишь. У тебя другое на уме и в сердце. Да и под сердцем тоже… Так это что, она у тебя майская будет? Честно скажи, над именем не думали?
Правильно, сейчас ничего готовить нельзя. И имя в уме держать. Никому не говорите.
Они, маленькие, такие забавные. И совсем беспомощные. Я тоже хочу, чтобы мой сынуля когда-нибудь родился. Я его уже сейчас люблю. И мужа своего. Только лица его пока не знаю. Или уже знаю, но только не знаю, что он – это он? Ничего, будет и у меня.
Крепко, крепко тебя целую. Обними своего Марти за меня. Надеюсь, до скорого.

Я.


42

Алексей замер теперь на несколько секунд. Нотные листы лежали на пюпитре. Но он их не видел, как и людей, сидящих в зале. Он уже ощутил их ожидание, и сейчас вслушивался только в себя, чтобы именно в то мгновение, когда нечто, поднимающееся волной, вдруг велит ему коснуться струн. Единственно так должна звучать эта самая важная, первая нота. Потом пальцы будут замирать, останавливаясь, а потом перемещаться плавно и бережно или быстро, сильно и чуть слышно, рвать струны в ему только известном бешеном ритме, или едва касаться пластиковых жилок.
Гитара сама дарит звук. Поет свою волшебную песню, а он только немного помогает ей, тонкими пальцами обнимая и лаская, и слегка подталкивая напряженными губами, вдруг пробежавшей волной по лицу, и умными добрыми глазами.
Концерт закончился удивительно быстро. Все номера исполнены. Большая стрелка сделала полный оборот, и еще чуть-чуть. Цветы лежали на стуле. Возбуждение от исполненной музыки и горящих глаз, в основном слушательниц, ласково укладывалось в душе. Зал ратуши опустел. Алексей бережно положил гитару в футляр, выслушал еще раз восторженную речь администратора, положил гонорар в карман, накинул куртку, и спустился со сцены в зал.
В середине первого ряда сидела молодая стройная женщина. Брючный костюм уже не скрывал изменения ее фигуры. Алексей давно заметил, что она внимательно смотрела на него, пока он заворачивал цветы в бумагу, укладывал инструмент, беседовал с администратором, одевался. И сейчас она не сводила с него глаз. Без малейших признаков улыбки или восторженной экзальтированности.
Алексей почему-то остановился перед ней и спросил: «Может быть, Вам помочь?» «Да», - тихо ответила она, и стала подниматься с кресла. Алексей бережно и сильно взял ее под локоть, и они пошли по проходу.
Дождя не было, но осенняя прохлада уже чувствовалась. Он посадил ее на заднее сидение, сел за руль, и осторожно повел машину по тихим воскресным улицам города, опустевшим после летнего наплыва отдыхающих и туристов. Ехать было совсем не далеко. Он почему-то взял в руки футляр с гитарой, потом помог ей вылезти из машины, и они вошли в подъезд. Крохотный коридорчик, малюхонькая кухонка, и уютная комната. Когда она вошла в квартиру, только тогда перевела дыхание.
Алексей немножко успокоился, а потом спросил: «Что же Вас муж отпустил в таком состоянии?»
Она впервые улыбнулась: «А я не замужем, и живу одна».
Алексей как-то еще не осознал, что же ему теперь делать. А она улыбалась.
- А хотите, я Вас чаем угощу?
- Ага. Я перед концертом вообще ничего не ем.
- Ну, так я накормлю. У меня есть, правда. Да, не беспокойтесь Вы, снимайте куртку. А гитару кладите, куда хотите.
Алексей вдруг поймал себя на том, что совершенно не застеснялся. Снял куртку и туфли, аккуратно поставил футляр к стене, и пошел на кухню. О смотрел, как она ловко орудует у плиты, и открыл рот, чтобы как-то начать, а она, будто почувствовав, повернулась и мягко сказала: «Наташа».
- А меня – Алексей.
- Так у тебя же это на афише написано, - засмеялась она.
И ему стала хорошо.
Они ели почти на перегонки. Оказалось, что были страшно голодны. И говорили. О доме, друзьях, немножко о его и ее работе. А потом замолчали. Он не хотел уходить, и она этого тоже не хотела. А часики неутомимо тикали, и приближали…
- Мне утром на работу, а ехать еще три часа, - неловко произнес он.
Наташа сняла его куртку с вешалки, накинула ему на плечи, принесла туфли. Смотрела, как он завязывает шнурки. Подвела к гитаре, потом к двери. Отомкнула замок. Подошла близко-близко. Прижалась к нему упругим животом, и теплыми грудями, чуть приподнялась на цыпочки, и нежно-нежно поцеловала в губы. Потом подтолкнула к двери.
- Ну, иди. Я буду ждать

Алексей спокойно вел машину. Глаза его сияли. А в голове все время на разные ритмы звучало: «Неужели пришло?» А к концу дороги, осталось только второе слово. И звучало оно, как могучий аккорд его гитары.


43

Пусик, привет. Наконец я могу тебе ответить, как следует. Первые пол года пролетели незаметно. То есть, конечно, мы с Марти сбились с ног. Не захотели брать няньку, сделаем это, когда Викуле исполнится годик. Слава Богу, все идет, как надо. Она уже ползает, где хочет, и пытается вставать. Дергает Марти за волосы, а тот блаженно улыбается. Он у меня такой хороший, а я его совсем позабыла. Когда его первый раз обняла после, он замер и, чувствую, напряжен весь, боится расслабиться. Как я его люблю! Правда, я очень плохая, наверно, я ведь никого из своих мужчин не забыла. И самого первого, и того… ну, ты знаешь. Его тяжелее всего вспоминать. Смотрит на меня откуда-то из глубины, а я, как собачонка, дрожу до сих пор. А потом вижу, что Марти со мной, и так хорошо делается. Ничего, я уже много меньше нуждаюсь в его ежеминутной помощи. Уже ездила с ним и Викулей в свой магазин. Мари все решала с Марти, но на меня уже поглядывает, когда, мол… Я же это поняла. Ну, я ей и сказала, что через пол года возвращаюсь. Она сразу и успокоилась. Нет, это совсем не потому, что с Марти решать чего-то не может, или там что-то не очень. Совсем нет. Но, все-таки, когда не знаешь точно, кто же твой босс, это ведь не уютно.
Не знаю, права ли я? Но мне все время кажется, что ты о чем-то хочешь со мной поговорить, и не решаешься. Только я это между твоих строчек выглядела, и сама скажу первая.
Ведь виновата я перед тобой. Пока не выскажусь, жить спокойно не смогу. Я тогда в сердцах выкрикнула, что дарю тебя ему, а его тебе. А ты и поверила… Ты же гордая, в подарок никому не пойдешь. Никогда! Да и он не из таких, кто такие подарки принимает, или сам на поклон идет в услужение. По собственной воле служить будет до самозабвения. Но только равной.
Плохую я вам службу сослужила. И помочь теперь ничем не могу. Не примете вы ее, мою помощь. Оба. А я ее тебе и не предлагаю. Винюсь перед тобой. Прости, если сможешь. Я ведь его тоже люблю. Не так, как он хотел. А люблю.
Пуська, как я хочу тебе счастья. Будет. Обязательно будет.
Ой, Викуля просыпается…

Целую, твоя Ри.


44

- Ну, вот! Теперь ты все знаешь, Леша. Сыграй мне что-нибудь.
Алексей взял в руки гитару, во все время Наташиного рассказа лежавшую у него на коленях. Тронул струны. Что-то очень нежно-чувственное, тонкое и страстное раздалось в сумерках.
Наташа не остыла от своих слов. Они еще жгли ее своим огнем, пытались ее принизить, другие приподнимали над землей, и дарили крылья. А теперь они все покорно легли перед Алексеем и ждали.
Гитара пела о любви. Чисто и возвышенно, по земному узнаваемо. Каждая следующая нотка подхватывала предыдущую, и растворялась в душе без остатка. Звуки были теплыми и страстными. Потом они затихли, и остались только в малюсенькой полоске закатного солнца на стене комнаты.
- Что это было?
- Это был Бах, Наташ. Это скучные люди придумали, что Бах ловил музыку небес, и бесстрастными аккордами впускал ее в аскетические храмы, где нет плоти. Он был великий романтик. И он рассказывал Богу о земной любви, возвышенной и святой.
Я как-то спросил, и мне бабушка рассказывала, что был такой обычай – вывешивать простыню с кровавыми пятнами после первой брачной ночи. Я думал, что это было триста лет назад, оказывается, совсем недавно. Когда я влюбился первый раз, это было в восьмом классе, страшно ревновал. Я знал, что у нее было все с тем, из другой школы. И это долго сводило меня с ума.
А вот ты беременна от другого, мне еще много сейчас рассказала. Я знаю, не замолчала ничего. А я тебя еще больше люблю. И сейчас чувствую, что все то, что случалось с нами до нашего сентябрьского вечера, вообще из другой жизни, какой-то не настоящей. Сейчас жизнь только начинается. И нам хорошо. Меня только одно беспокоит, как быть с ним? Ведь он ни в чем не виноват.
- Не, Леш. Ничего с ним не будет плохого. И мы с тобой его не обидим, ведь так!
Я почему-то так ясно себе представила, как наша Катенька (я просто уверена, что родится дочка, без всякого УЗИ), будет хвастаться своим подружкам: «А у меня два папы, папа Леша, и папа Коля!» А их мамы будут шушукаться, и ничего не поймут.
Иди ко мне.


45

Лидочкин неожиданный выходной начался странно. Она рано проснулась, и долго лежала, не шевелясь. Свет уличного фонаря освещал кусок противоположной стены, за которой что-то приглушенное жило в телевизоре, вроде женских слез, и бархатных мужских слов.
Проехал первый троллейбус. «У них там выходной, что ли?» - подумала Лидочка. Она вдруг поймала себя на том, что даже сквозь сон напряженно прислушивалась, когда же будут выходить шумные посетители «Крокодила». Будто это было самым главным вопросом ее жизни. Нет, никто не выходил. Либо сегодня веселья не получилось, либо там действительно было пусто. «Скоро пойдут на работу», - подумала она, и вся обратилась в слух. Сначала было очень тихо на улице, никто не проходил под окнами, а потом Лидочка перестала что-либо ощущать снаружи, и погрузилась в себя.
Вчера вечером трижды звонил Валерка. Как будто чувствовал, что у нее образовался выходной. А она, по непонятной причине, каждый раз, как завороженная, смотрела на вибрирующий аппарат, и спокойно ждала, когда же он замолчит. Интересно, почему? Она вдруг представила, что звонит ему, он приходит, они смотрят телевизор, пьют вино, потом она раздевается, и он сильно и привычно удовлетворяет ее и свою плоть. А потом они опустошенные лежат рядом, и им нет никакого дела друг до друга. Только хочется поскорее встать и уйти. И останавливает только одно – ведь себя-то унесешь с собой.
На улице посерело. Скоро Новый Год, вдруг вспомнилось ей. Наверно там, у Ратуши, стоит елка. А рядом игрушечные домики, в которых пахнет горячим вином, и печеньем, которого здесь нет. Темным, ароматным и горьким.
Нет, в Италию к Рите не хочу. Там трое счастливых. Зачем им рядом я? Для контраста, что ли?
Интересно, почему я тогда уехала? Чего испугалась, Риточкиного подарка? Себя? Что мне надо было проверить?
Ну, вот. Проверила.
Она вдруг вспомнила свой взгляд, осторожный и внимательный. Риточка бравурно перемещается по саду. А он, потеряный и глупый, не знает, что же ему делать. А потом сидит рядом с ней в кафе, и ей никуда не хочется уходить.
Оказывается, на улице уже давно утро. Спешат куда-то люди. Еще одна машина проехала к Казанскому.
Нет, Валерке она звонить больше не будет.
Интересно, у него разница между дочками почти тридцать лет. Что же он теперь будет делать?
В телевизоре за стенкой диктор читал новости. Хозяйка ходила по коридору, шумела стиральная машина, гремела посуда на кухне. Лидочка встала, внимательно посмотрела на двери «Крокодила». Никого нет. И тихонько запела. Затем громче, и громче, совсем громко. А потом начала, сначала немного, а потом все более бурно, перемещаться в каком-то полу безумном танце. «Нам бы, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно. Там бы, там бы, там бы, там бы пить вино…».
А потом, выложившаяся, почти изможденная, прилегла калачиком на диван, и не вытирала слез.


46

Ну, и на что тебе нужен этот? Думаешь, ладно, пусть будет для тела, пока для души не найду? Нет, голубонька. Душа к телу присохнет, будет с тобой маяться, пока Бог не позовет.
Не могу я так тебя оставить. Чем-то ты мне приглянулась.
Я ведь молодая красивая была. Перед войной мне семнадцать было. Познакомился со мной парень, только училище закончил военное, ускоренный курс. Ездили мы с ним в Гатчину к подруге моей. А она там летом гостила у тетки, какая-то родственница Крупской. Гуляли мы в парке, и ничего такого у нас не было. А только писал он мне с фронта, пока не замолчал. Привезли мне с нарочным от него пакетик совсем небольшой с личными вещами. Кроме тебя, сказали, передать больше некому. Ты для него, говорят, святая была, Глашенька. А году так в шестьдесят пятом смотрю в газете фотография парохода с его именем на борту. И в заметке написано: «В честь Героя Советского Союза, Георгия», - ну, и его фамилия. А с мужем прожила верной женой пол века. Любила. Царство ему небесное. Хоть он и атеистом был.
А когда муж будущий меня от Петра Палыча уводил, тот меня уговаривал: «Куда ж ты, Глаша, идешь? Он ведь голытьба, а я на тебя молиться буду». А не нужна мне его молитва.
Ехала я к мужу своему на остров зимой, уже ближе к весне. С сыном крохотным. До берега довез паровоз, а дальше – пешком восемнадцать километров. Машины по зимнику уже не ходили. Дошли до середины пролива, а там полынья метров шестьсот. Хорошо, пограничники на той стороне с лодками. Перевезли баб на ту сторону. Кое-кто тоже с детишками был.
А дом пустой, холодный, пока еще натопила. В тазу снег растапливала, сына надо купать. А муж на службе, то ученья, то тревога. Война закончилась, а в лесах не спокойно.
Привезли солдатики машину дров. Муж им чего-то командует, а потом и мне. Ну, я ему и говорю: «Я ведь не твой солдат, сейчас с сыном уеду. Как пешком через залив пришла, так и обратно уйду». Никогда он больше на меня голос не поднял.
А на каждый мой день рождения уже в шесть утра – букетик полевых цветов на тумбочке. И обращался он ко мне по имени и отчеству, уважительно, Глафира Семеновна. И я ему – Иван Силыч. А как еще – только мы с ним и знаем.
Здесь вот прожили тридцать с лишним. Хорошая квартира, центр. Одной то мне грустно, потому и тебя взяла. Не из-за денег. Мне сын помогает.
Домой тебе пора, Лидочка! Вот ты сейчас колобродила, а глаза твои места не находят. Ты не подумай, я тебя не гоню. А домой пора. Куда душа просится.
Прости меня, дуру старую, что растревожила.
А хочешь, чайку поставлю. У меня пряники медовые, фотографии покажу, голубушка ты моя…


47

Когда Николай Петрович приехал первым автобусом, было еще темно. Все магазины закрыты, поэтому прошел непонятным обычному приезжему маршрутом, и сразу вышел к месту, где продают свой товар самые отчаянные цветочницы. Купил охапку алых роз, небольших, коротких, некоторые из которых только собирались по настоящему распускаться. И – к роддому.
У не совсем проснувшейся пожилой медсестры спросил номер палаты, и пошел по лестнице вверх, затем по коридору, к двери. На всякий случай поправил синие, защищающие от уличной грязи, пластиковые пакеты, натянутые на ботинки, чуть слышно постучал в дверь, и приоткрыл ее. Вроде, не помешал. Наташа полулежала на высоко подставленных под изголовье подушках, и, едва заметно, счастливо и устало улыбаясь, смотрела на дверь. Николай Петрович постарался, как можно быстрее, повесить куртку и шапку на вешалку. Не сразу смог попасть петелькой на крючок, и не стал поднимать почему-то упавшую шапку. Не очень аккуратно, комком бросил бумажную упаковку от цветов рядом с шапкой, и быстро рванулся к Наташе. Отдал в руки ей цветы, и уткнулся головой в одеяло, обхватив Наташу за плечи. Она держала одной рукой цветы, а другой гладила его по голове, как маленького мальчика. А потом сказала: «Ну, поставь цветы в вазу».
Подошел Алексей, которого Николай Петрович сначала не заметил, взял цветы из Наташиных рук, и добавил их в одну из ваз, стоявших на подоконнике. Еле-еле втиснул, для чего пришлось часть стоявших там цветков переставить в соседний сосуд.
«Ну, поздравляю тебя тоже», - сказал Николай Петрович, поднявшись, и подойдя к Алексею. Внимательно посмотрел на него, а потом сильно обнял.
Наташа и Алексей наперебой рассказывали ему, как сутки назад ночью вызывали скорую, и как Наташа вела себя, будто рожает в пятый раз, и какие мужики – слабаки, потому что Алеше, уже после того, как Ленусик родилась, на минуту стало дурно. А до того держался молодцом. Все время держал Наташу за руку, и ей совсем не было страшно. Только покричала немножко. Его сила помогала ей.
Что-то странное происходило с Николаем Петровичем. Суток не прошло, как родилась у него дочь. Которую вот-вот принесут кормить, и он ее увидит. Вот тут лежит ее мать, которую он тоже любит. И рядом с ней молодой мужчина, которого он видит второй раз в жизни. И он, Николай Петрович, уже безумно любит свое дитя, еще ни разу не увидев, а уйдет отсюда один. А совсем чужой по крови малышке человек будет ее держать на руках, купать, играть, иногда шлепать по попе, и она назовет его папой. А он, Николай Петрович, спокоен. Вернее, он совсем даже не спокоен. Буря бушует в нем, в том числе и оттого, что он уйдет один в ночь. Но совсем не оттого, что эти трое счастливых, Наташа, Алеша и их, да, да! их дочурка Ленуся, будут жить и радоваться жизни. Дай Бог им счастья! А он – как будто и не причем. Так, старый-престарый дед.
Глупо улыбался, разглядывая малышку, сосущую губами сосок Наташиной груди, без стеснения раскрытой навстречу дочери.
А потом также, наивно улыбаясь, глядел сквозь окна последнего автобуса в темноту ночи, на проносящийся мимо зимний лес, насыщенный остатками тающего снега, и пронизывающим ветром. Скоро Новый Год.


48

Март опять был холодным. Ночью до минус шести, а днем, хоть и около нуля, солнце растопило весь снег, и приготовило землю к апрелю. На заливе ледяная корка шла до самого фарватера, где под тяжеленными паромами дробилась в кашу. Это Николай Петрович видел только по воскресеньям, когда выходил на пару часов прогуляться вдоль набережной.
Подъем, работа до упаду, подготовка к завтрашнему дню, сон-забытье с новым подъемом до рассвета. Кроме раз в три – четыре недели поездки к дочери, вспомнить нечего.
Ах, да! Его проект. Сегодня он будет завершен.
Кофе со сливками, творог со сметаной, пару бутербродов в сумку. Туда же то, что надо доделывать сегодня. Ноги шагают автопилотом. Рука привычно нащупывает выключатель на стене.
Почти все готово. Еще только несколько пролетов шпал с рельсами. Кусочки проводов к последнему светофору и пульту.
Зрителей, кроме него, нет
Ну, вот.
Неровная линия рельс узкоколейки. Полуразрушенный вагон в тупике с торфом. Рядом – ручная дрезина. Водокачка. Аккуратные деревянные домики станции с туалетами на улице, и надписями на двух языках. Низкие подстриженные елочки вдоль путей, и деревянные щиты снегозащиты. Дежурный по станции в фуражке с красным околышком держит веревочку с язычком колокола. Скоро отправление. Горят фонари вдоль перрона. Носильщик везет тележку с чемоданами к составу. Странные вагончики со скамейками вдоль окон. Все крохотное. В них и настоящих было не развернуться, а тут… Несколько пассажиров – и вагон полон. Паровозик с тендером, заполненным углем, пыхтит, ждет отправления. А кочегар гребет лопатой топливо и кидает его в топку. Машинист сейчас дернет ручку, паровоз пронзительно засвистит, и состав двинется в невообразимое далеко, скрывающееся на соседнем столе, за мостиком и холмом. А потом рванет по кругу, и благополучно остановится. Пора выходить. Приехали.
Входная дверь щелкнула. Боковым зрением Николай Петрович увидел худую фигурку в темной куртке, с несколькими не растаявшими снежинками на волосах и воротнике, и ничуть не удивился.
- Выключай свет, так будет интереснее смотреть, и проходи, - сказал он.
Когда Лидочка села рядом, он нажал кнопку пульта.
Дежурный по станции зазвонил в колокол, паровоз засвистел, запыхтел, колеса скрипнули по металлу, и состав, освещая путь фарами, тронулся по рельсам, куда-то очень далеко.
Николай Петрович и Лидочка долго сидели, соприкасаясь плечами, и внимательно глядели на игрушечную жизнь.


49

Коля проснулся. Ярко светило летнее солнце. Маша тоже уже не спала.
- Ну, что? Оленьку будить будем, или еще рано? А сколько времени?
Маш, мне такой странный сон снился. Ты же знаешь, что я их не запоминаю, так, какими-то урывками. А когда видел, все было, как будто наяву, а проснулся, и сразу забыл. Только помню, что был уже почти старым, а тебя совсем не видел. Вокруг какие-то другие люди, и жизнь совсем-совсем непонятная. Не наша какая-то. Вот еще помню дуб. Ну, тот, самый красивый на нашей поляне. Огромный, мощный и рядом – чуть поменьше. А во сне – голый какой-то, без листьев. Вот глупость какая! Он прожил лет семьсот, еще столько же проживет, а тут – без листьев. Да, еще, будто у нас два внука. Как ты думаешь? А, что? Все может быть. И еще, море без воды видел, это же совсем ерунда, правда?
Ну, что? Будем Оленьку будить? На пляж, а там олимпийские флаги и регата. И день такой замечательный сегодня!
Хорошая у нас жизнь, правда? А дальше еще лучше будет и светлее. «Эх, хорошо в стране Советской жить…».
Оленька, вставай! На море идем и Олимпиаду смотреть»!




Конец первой книги