Благодарность прошлого
в схожести с настоящим.
Как всегда, набрав в небольшую «челночную» сумку закуски из барахлившего холодильника, бренча на лестнице опустевшей посудой, отец вышел во двор, чтобы вернуться к вечеру или следующему утру. Он прошел два соседних дома, упал, не поверил в это, попытался подняться и идти дальше – на Бугры, как называл он округу Багратионовского рынка. С «Филей» тянуло гречишным медом. С полчаса подержался за дерево, с трудом добрался обратно, лег в одежде в постель – синий плащ, тренировочные брюки, покрытые грязью ботинки – и не вставал неделю. Говорил, что ему холодно, но от одеяла и горячей еды отказывался. Через неделю его уговорили раздеться и начать пить малиновый теплый кисель. Так прошла еще неделя, пока не позвонила мать и не сказала:
- Борисычу совсем плохо. Он две недели уже не вставал и похудел страшно.
Дурное предчувствие накрыло меня с головой.
- Немедленно вызывай врача!
- От врача он отказывается… Не знаю, что делать…
- Сейчас я приеду. Мы обо всем договоримся. Почему ничего не говорила мне раньше?
- Не хотела тебя беспокоить. У тебя ведь дела, которыми надо заниматься.
- Ну, какие, какие могут у меня быть дела!
Дня три уговорить его не удавалось и мне.
- Я сам скажу, когда понадобится врач…
Стеклянный март никак не желал расставаться с целебными каплями, замороженными в пипетках, висевших под козырьками крыш и на обледенелых кустах у подъезда.
- Я не спала всю ночь. Он жалуется на сердце, и весь пожелтел…
- Вызывай врача, не надо никакого его согласия. Если это цирроз по «Скорой» его не возьмут, нужно ссылаться на сердце. Я выезжаю.
Несколько часов мы провели в приемной больницы, пока определялись с отделением, палатой, лечащим врачом, одеждой, которую нужно забрать, которую нужно оставить, пока искали колесное кресло, чтобы не вести отца пешком.
- Все, теперь тебя положили. Жалуйся на все, что тебя беспокоит. Они обязаны сделать анализы и поставить диагноз. Ты понял?
- Я понял… Я понял…
- Теперь ложись и ночью постарайся заснуть.
- Я не смогу, у меня все болит… Я даже не могу повернуться…
- Сок, печенье, шоколад – прямо на тумбочке сверху, чтобы тебе не лазить. Утром после обхода мы с мамой приедем. Вот мед еще – побольше сладкого.
На другой день, краем глаза я увидел амбулаторную карту отца и был тронут заботой врачей и индивидуальным подходом. В верхнем левом углу было выведено ИБС – Игорь Борисович Строев – подумал я, испытав прилив благодарности. Но через несколько минут, мельком заглянув в карты других пациентов, я не обнаружил подобной аббревиатуры и понял, что ИБС – Ишемическая Болезнь Сердца. В стопке рядом лежала еще одна перечеркнутая карта на имя Остроумова Сергея Николаевича, но ОСН в верхнем левом углу означало – Острая Сердечная Недостаточность.
Мне снился сон. Мне редко снятся сны, так, чтобы посмотреть их от начала и до конца, проснуться и вспомнить всё-всё в деталях. Через день, два, три детали сна понемногу стираются, когда из суеверия ты не пересказываешь его в подробностях близким. Но существо, самая суть остается. Сон был странным и как это заведено в ночь с четверга на пятницу.
Тракт с разделительной полосой газона. Именно тракт, потому что дорога не асфальтирована. Разбитые колеи в обоих направлениях. Мы с несколькими друзьями и лицами, лиц которых я не припомню, несем, увязая в грязи ногами, тяжелый гроб на другую сторону дороги в первый этаж девятиэтажного кирпичного сталинского дома, каких – сплошь и рядом на развязке Каширки с Варшавкой. Мы доходим до разбитых деревянных дверей. Не то это булочная, не то задворки столовой «Общепита», выходящие на проезжую часть, не то поликлиника, не то операционная, не то морг. Все покрыто старым расколотым белым кафелем, вдоль стен сидят люди, в промокших насквозь от дождя тяжелых пальто или слипшихся шубах. Дальше детали, недоступные памяти – проходит долгое-долгое время. Кто-то (с виду из санитаров) сообщает мне, что у отца остановилось сердце. Я в тишине и покорно принимаю это известие. В сознании ветвятся варианты, как следует поступать в ближайшие часы, минуты, секунды. Снова проходит долгое-долгое время. И – О! радостная весть! Кто-то (опять кто-то в белом) выносит в долгий коридор противень с пирожками и угощает всех, кто ждет чего-то,
чего-то ждет еще.
- У вашего отца снова пошло сердце. От радости он напек пирожков и решил угостить всех присутствующих.
Со смешанным чувством тревоги, нелепой надежды и яростной сухости во рту я просыпаюсь. На часах начало шестого. Дальше заснуть не выходит. Днем я звоню в Москву. Все в порядке. Капельницу ставили. Самочувствие лучше. С лица ушла желтизна.
- Дождись моего приезда. Первого я вернусь. Ни капли глюкозы. Соленое – можно.
Море шумит за окном. Середина июня. Солнце печет до боли. Впереди меньше месяца. О чем никому неизвестно. Отец всегда просит пить.
- Зачем вы писали жалобу в департамент? Вы же видите, мы делаем все, что возможно…
- Простите, но сразу это было неочевидно. Все, что возможно, по-моему, началось как реакция на эту жалобу… До этого лечащая предложила нам просто забрать его обратно домой. Я понимаю – статистика, все такое, не хватает кроватей, но все-таки…
- Прогнозы самые неутешительные. Неделя, две, три, месяц – одному богу известно.
- Есть признаки «зла»? - неловко ввернул я слово из профессионального жаргона врачей, чтобы хоть как-то обозначить свою осведомленность в крайних вопросах.
- Обширная онкология. Поражены все жизненноважные органы пищеварения. Оперировать никто не возьмется, хотя вы можете сами проконсультироваться в Первом диспансере. Гемоглобин очень низкий, мы колем ему «железо» - это болезненно, но все, чем можно еще поддержать.
- …Как вы считаете, ему следует сказать об этом?
- Ничего не могу вам здесь посоветовать. В разных случаях по-разному.
- Я думаю, что больной имеет право знать все.
- Я тоже так думаю…
Из кабинета замглавврача мы с мамой идем по долгому коридору в двадцать седьмую палату. На ходу я успеваю засунуть в кулак сто рублей нянечке-санитарке, которая также на ходу сообщает нам, что отец немного поел и на пару минут вставал. «Кишку» на гастроскопии проглотить не смог, проктолога ударил ногой и обматерил.
- Заберите меня отсюда. Здесь отвратительно кормят. Мне нужно домой.
- Немного придется полежать еще. Надо доделать анализы. Если выписаться – никто этим вне больницы заниматься не станет.
Мать начинает плакать.
- Что? Что-нибудь серьезное? Все плохо?! – пытается приподняться в кровати.
- (Не отвечает, вытирает глаза).
- …у тебя рак.
Я стараюсь говорить как можно тише, но все больные в палате оборачиваются в нашу сторону.
Я не жил дома 12 лет. Вернее появлялся там время от времени на первых порах, чтобы засыпать и просыпаться, всеми силами стараясь преодолеть гравитацию семьи: гравитацию жертвенной и безоглядной любви матери, настороженного непонимания старшего брата, безучастности, потерянности отца, огульной тоталитарности бабки. Я не хуже не лучше, я просто другой. Или хотел бы им быть?
С генеральной доверенностью из нотариальной конторы на имя матери и сберегательной книжкой отца мы стоим в очередь к окошку сбербанка. Очередь доходит до нас. Внимательно и долго кассир смотрит на мать, потом на меня, как в аэропорту при пересечении границы, прежде, чем начать отсчитывать пришедшую последнюю пенсию.
- Я думала, что он бомж. Приходил всегда грязный, с какими-то сумками. Снимал все деньги. Садился напротив вон того дома с аптекой и пил что-то из пузырьков. Дня не было, чтобы мы с работы на обед его не заставали. Вы ему кто?
- Я – сын…
- Ясно, ясно… А почему он сам теперь не приходит?
- Он умирает…
Отца выписали из больницы после всех анализов, всех консультаций всех специалистов 12 апреля в День Космонавтики. Выписали в открытый космос, в свободный полет провести отпущенное время в окружении и заботе близких. Палата по уходу (страшное слово «по уходу») отказывается принимать обреченных.
- Сегодня забрать тебя не сможем. Заберем завтра. Надо еще много чего из квартиры повыбрасывать, чтобы врачи смогли приходить…
- Это зачем еще?! Не надо ничего выбрасывать. Я чувствую себя уже гораздо лучше! Может они ошиблись с диагнозом. (Плачет).
- Саша на машине сможет приехать только завтра перед обедом…
В знак благодарности врачи получают подарочный алкоголь в картонных коробках и хрустящих пакетах.
- Не надо, что вы, это не тот случай…
- Возьмите – так правильно…
Я навещаю отца почти каждый день. Никому неизвестен срок. Успеть сделать можно только самое главное. Я обращаю внимание на пустяки, детали, которым в обычной обстановке не придал бы значения. Теперь они складываются в ряд закономерных неслучайностей. Слово «успеть» однокореннится с «успением».
- Ты крещен?!
- Что?..
- В детстве тебя крестили?!
- Почему ты об этом спрашиваешь?.. Не знаю, может быть. Никто мне об этом не говорил.
Дай мне лучше воды с чайной ложки в стакане. Страшно пересохло во рту, все щиплет и жжет.
В потрескавшиеся губы я вливаю пару раз по несколько капель воды.
- Лучше быть крещеным, чем некрещеным, мне кажется…
- Все, спасибо, больше не надо. Я не могу проглотить. Иди на работу. Мать сказала – тебе на работу.
Я ухожу. Вечером звонит телефон.
- От священника он наотрез отказывается. Как ты сказал – соборование? Говорит, что раньше времени его похоронить хотим.
- Да это не хоронить! Объясни ему. Над тяжело больными всегда совершают этот обряд, то есть таинство. Да это даже обсуждать не надо – хочет-не хочет. Я договорюсь с кем-нибудь через знакомых, чтобы хороший батюшка был, правильно человека умел настроить.
- Я сейчас вещи в шкафу перебираю – свадебный костюм Игоря нашла. Достать его, наверное, надо. В чем в гроб-то класть.
- Я тебе про одно – ты мне про другое! Мама, давай не будем забегать вперед…
Я понимаю, ей нужно заранее свыкнуться с этой мыслью.
Сначала отец просил, чтобы облегчить боль принести ему водки. Пить водку он уже не смог, я решил, что в этом случае может помочь хотя бы самое калорийное (на фоне общего измождения организма) пшеничное пиво. Прошло несколько недель, бутылки стояли открытыми, но недоставало в них, дай бог, чтобы по столовой ложке.
- Уколы, морфий я имею в виду – самое последнее дело, - говорил, сам с виду пьющий, онколог районного диспансера. – К ним пациент привыкает слишком быстро и скоро требуются большие и большие, чаще и чаще дозы. Вы, кстати, сами колоть умеете.
- Нет, но могу научиться.
- Для начала попробуем давать морфина нитрат в таблетках с маленькой дозы и действует дольше и принимать его он, я думаю, будет сам в состоянии – раз в двенадцать часов.
Несколько раз отец с трудом проглатывая старался принимать таблетки, потом вдруг спросил:
- Что ты мне такое даешь-то?!
- Это наркотики, Игорь, – без задних мыслей ответила мать.
Тут же отхаркиваясь с кровяными сгустками, он выплюнул непроглоченное в ведро и до вечера тихо ругался, что его хотят превратить в наркомана.
- Зачем ты ему сказала, что это наркотики, а не простое обезболивающее?!
- Я-то откуда знала, что он так среагирует…
- Теперь надо по-новой убеждать, что это сильные анальгетики. В еду и питье подмешивать их нельзя – они растворяются в желудке послойно.
- Пока принимал – по пол дня как в забытье впадал какое-то. Может и спал, я не знаю. Сейчас опять сильно стонет и жалуется, что даже на пять минут не может заснуть. Говорит, что не хочет больше так жить. Скорее бы все закончилось. Я сижу рядом с ним, говорю, что не надо так, Игорь, глажу его по руке, и говорю, что очень люблю его. (Плачет). Он сказал, что не думал, что к нему будут так хорошо и внимательно относиться.
Звонок вечером.
- Ну что, удалось его убедить принять на ночь еще?
- Нет, он отказывается. Я положила ему таблетки в рюмку, чтобы он смог принять их сам.
- А где остальные две пачки?
- Там же на стуле лежат рядом…
- Ты с ума сошла, мама?! Это же подсудное дело, ты не понимаешь?! После всего того, что ты сказала мне днем. Мало ли, что придет ему в голову. Немедленно одевайся и иди туда, убери все и спрячь!
- Час ночи же…
- Какой час ночи! Ты что! Бери Володю, Мухтара и идите. Или приеду я!
- Нет, приезжать не надо. Сейчас мы посоветуемся, Володя уже лег, и пойдем, сходим.
- Не надо ни о чем советоваться. Немедленно!!! Потом перезвоните мне!
В субботу был врач по «Скорой».
- Дня два-три, - тихо говорит он, уходя, отозвав мать, в коридоре.- Просто будьте готовы. Я много видел таких больных. Здесь вся симптоматика.
В это невозможно поверить. Это невозможно представить. Эмоции несколько дней находятся в отупении.
Медсестра перекрывает вентиль на трубке капельницы, моет руки, уходит. Обещает прийти послезавтра в среду. Этого не понадобится. Я присаживаюсь на стул рядом с диваном. Долго молчу, не зная с чего начать, чтобы это не выглядело «последним прости».
- Мы почти десять лет ни о чем с тобой не разговаривали. Тебе интересно, чем я занимаюсь, чего я достиг?
- … интересно…
Я говорю глупости, полную чушь, неуместную для ситуации. Говорю, потому что это просто давно должно было прозвучать, но не звучало.
- …у меня скоро выходит книга – я писатель, я поставил спектакль – я режиссер, я читаю наизусть «Онегина» - я актер…
- …мне сейчас не до этого. Ты не понимаешь, я умираю…
- …(Долгая пауза). Я понимаю.
Отец в ужасе поворачивается и смотрит на меня, не ослышался ли. Что-то хочет сказать, не решается, отворачивается, закрывает глаза. Нужны были другие слова.
Грустно знать, что все грустно кончается. Бестолковая детская ненависть из далекого прошлого сменяется жалостью, жалость любовью, любовь полной беспомощностью облегчить его участь.
- Завтра в одиннадцать включи телевизор. Увидишь меня на Первом канале. Пульт рядом на стуле…
- Хорошо…Если смогу…
Долгий-долгий четверг. Впереди еще целых пять дней. Мы с мамой сидим в длинной очереди на ВТЭК. В руках справки, рентгены, бумаги. Коротая время, выходим, едим мороженное, возвращаемся.
- Вас пока еще не вызывали. Через час-полтора. Не раньше.
- Проедем на машине, посмотрим, что это за Новокосино такое. Вряд ли когда сюда еще попадем.
- Давай… А не опоздаем?
Впечатления от поездки равны нулю. Мы слегка заблудились. Асфальт и машина раскалены. Не опоздали.
- Можно?
- Входите…
Вереница пристрастных вопросов. Я напряжен, но стараюсь не подавать вида. Пытаюсь уловить и понять, о чем же комиссия спрашивает на самом деле, витиевато выстраивая предложения.
- Без сомнения. Первая группа. Третья степень.
Да. Это именно то, чего мы хотели, за что опасались. Это победа. Это предел по шкале инвалидности. План на сегодняшний день перевыполнен. Еще через двадцать минут нам выдадут две розовые справки-бумажки. Одну – туда-то, другую храните у себя, справки не восстанавливаются. Мы испытываем прилив сил и хорошего настроения. С этим можно уже что-то делать, с этим можно уже жить дальше! Молча едем в машине домой. По отдельности в мыслях каждый прикидывает, как сообщить больному эту благую весть.
- Тебе дали первую группу! Гляди, вот – справка! Теперь все пойдет на лад.
Или:
- Игорь, золотце, тебе дали первую группу. Лучшего и быть не могло.
Первая группа – как первое место на Олимпийских играх.
- Кто такая Kazemira Konopatska?
- ?
- А М. А. Касторская? Участок № 3017 от 1966 года.
- Первый раз слышу… эти фамилии. Кто это? Что за цифры?!
- Саша ходил на кладбище. Подняли конторские книги. Эти люди были записаны за нашей нишей, потом было перезахоронение. Я думала ты в курсе.
- Зачем… он ходил на кладбище?
- … но ты же уже года три там не был.
Ужасный, бездарный 2005 год – год кризисов и потерь, год неимоверных жертв и бесплодных усилий и у меня и у тех, кто меня окружает. Год огненного Петуха – трава выгорает под ногами.
- Что входит в твои планы на лето? – спрашивает меня человек, который еще не знает, что через три месяца умрет сам. – Видел тебя в кино, случайно включил телевизор. Слушай, отлично! Я даже подумать не мог – так естественно и по-правде, правда, только ты. Не то, что сейчас целыми днями крутят. Вот так живешь, общаешься с человеком! Поздравляю! Абсолютно искренне поздравляю. Просто рад…
- Спасибо, Сереж, очень тронут…В мои планы входят сначала похороны, а потом… потом я еще не знаю… Вот сейчас – еду в машине…
Я боюсь телефонных звонков, особенно на мобильный, где определяется номер, особенно телефон квартиры родителей. Что ждет меня, когда я сниму трубку? Но всякий раз я ее снимаю, и первый стараюсь успеть задать вопрос.
- Да, мам, привет, как дела?
- Все хорошо, пошла в поликлинику, перепутала время и опоздала. Теперь только через неделю, - почти шепотом, вполголоса отвечает мать.
- Ну, что же ты так! Надо внимательно уже относиться и к своему здоровью…
- Телевизор забыла включить. Баба Шура меня задергала. Подай – то, принеси – сё, посуду помой, с Мухтаром выйди. Так тебя и не видела сегодня.
- Жалко, конечно, но ничего, завтра должна быть еще одна серия. Как отец?
- Он снова, как в забытьи. Наверное, этот наркотический пластырь так действует. Спит, не буду его будить, к еде со вчерашнего дня так и не притронулся…
- Да, совершенно забыл тебе сказать. Со священником мы вчера договорились. Нашли хорошего, через одну знакомую. Служит в храме Петра и Павла, но сегодня у них престольный праздник. Сможет прийти завтра, где-нибудь до обеда.
- Хорошо. Спасибо тебе и всем вам. Попробую пойду его разбудить. Хоть чуть-чуть-то надо поесть. Ты где сейчас-то?
- Еду по Большой Ордынке в сторону дома…
- Ну, все тогда. Перезвоню попозже.
- Давай, счастливо…
12 июля – День славных и всехвальных первоверховных апостолов Петра и Павла.
Я толком не знаю, что это значит. У Петра в руках ключи от рая, у Павла – книга. Просто сегодня праздник.
Звонок раздался через минуту. Голос в трубке был такой, как будто говорящий глотнул случайно густого клея и с пузырями и клекотом обожженный звук сквозь тонкие отверстия клейкой массы беспомощно вырывался наружу. И это была мама.
- Он…умер.., Саша!!! – и дальше прерывистое «э-э-э-э-э», переложенное тяжелыми всхлипами..
Я резко притормозил. Сзади гневно загудели машины.
- Подожди, точно?!! Ты уверена?!! Приложи руку к вене на шее!!! Пульс, проверь пульс!!! Я сейчас буду!!!
- Я… уже… толкала… его… и звала!!! Он… весь… холодный!!!
- Вызывай скорую!!!
- Я …набирала… уже… только… что!!! Сказали…звонить… в поликлинику!
- Звони в поликлинику, медсестре, Марине!!! Дождись меня!!! Я уже рядом!!! Слышишь?!!
- Я…слышу…
- Я сейчас сам позвоню Володе!!! А он позвонит тебе!!!
Я никогда не забуду эту реакцию. Взрослого человека, моего старшего брата, ее невозможно сыграть. Реакция, которая вырывается откуда-то из глубин подсознания, и с головой выдает в нас детей.
- Володь! Ну, все, умер отец…
- Почему…
- …
- Мать дома?! Я сейчас еду.
- Я тоже еду, давай, не знаю, кто будет раньше…
Я застрял, выбираясь из пробок, на ходу обзвонил всех, чья помощь могла понадобиться в ближайшие часы и дни и, кого нужно было просто оповестить.
- Привет… Через пару дней сможешь помочь?
- Давно?
- Только что или час назад, или два…
- Сейчас надо заехать?
- Не знаю… Так, если поддержать…
В перерывах между звонками и выкручиванием руля в разные стороны, я глядел на себя в зеркало заднего вида, стараясь, запомнить, понять и представить, что это значит – «у меня умер отец».
- Са-ань, он, правда, умер… - брат добрался до места первым.
Мне было не страшно входить в подъезд. Несколько недель назад, я явно ощущал чье-то присутствие, присутствие кого-то, кто ждал. Теперь никого не было. Я застал отца в несуразной позе, как будто он хотел встать, куда-то пойти или что-то сказать… Но не смог. Мать и брат стояли поодаль, или звоня или отвечая на телефонные звонки. Спокойствие и хладнокровие сами навестили меня. С минуту постояв, я снял легкую куртку, закатал рукава и так, будто я занимался этим неоднократно подошел к дивану, переложил тело отца - голову на подушку, сомкнул на груди холодные руки с узловатыми пальцами, ноги выпрямил вдоль. Ноги. Сильный отек, о причинах которого все вчера беспокоились, исчез.
- Мама, дай чистую простыню…
- С рисунком или обычную?..
- Обычную, белую…
Зрачки расплылись, глаза были полуоткрыты. Я никогда не смотрел в глаза мертвого человека. Их было нужно закрыть. Взяв конец простыни, я расстелил его на ладони, приложил к отцовскому лицу и провел рукой вниз. Несколько раз я делал это сейчас и потом – глаза не хотели закрываться. Я раскрыл над диваном простынь, которая медленным парусом опустилась на отца, заострив очертания.
- Лицо пока не закрывай. Пусть будет открыто, - сказала мама.
- Пусть будет…
Это была первая смерть в нашей семье…
Всю свою жизнь по окончании института отец работал на разных «почтовых ящиках», как принято было называть секретные предприятия советской эпохи связанные с оборонной промышленностью и космосом, потому в семье (вероятно из-за подписки) никогда о работе не говорилось. Уехал в командировку, вернулся пьяный, поскандалил, проснулся, ушел на работу, купил в качестве индульгенции билеты в Большой на «Иоланту», сходили. Все впечатления сводились к непонятным происшествиям в личной и семейной жизни, как будто кроме этого ничего больше не существовало. 18 лет он проработал в МОКБ «Марс», которое разрабатывало и готовило к полету космический корабль-челнок «Буран» и уволился в поисках лучшей жизни при новом строе с должности ведущего инженера за месяц до его запуска. Почему? Одному богу известно. Жалел? Скорее всего, сильно жалел. Смысл жизни, хотя бы формальный был безнадежно утрачен. Уже, лет 7-8 спустя, он говорил, что ходил в Парк Культуры. Зачем? Не докладывал. Теперь и так ясно – поглядеть на «Буран». «Буран» превратили в дешевый аттракцион. Думаю, что он «катался» на нем. Думаю, что в 90-ых многие катались на «своих «Буранах».
За день до похорон через начальство отдела кадров нам удается известить двух старых сотрудников конструкторского бюро, с кем работал отец и, кто его помнил. От бюро до места поминок – две остановки метро.
- Кто-то от нас обязательно будет. Здесь же совсем рядом…
На поминки, кроме своих никто не пришел.
Топором я разбиваю старый письменный стол, чтобы в одиночку вынести его на помойку. Мама разбирает завалы в комнате, тщательно спрессованные годами.
- Врачи-то придут… Я в такую квартиру пустить никого не могу…
На полке серванта в истлевшем и помутневшем полиэтиленовом пакете, завязанном узлом, она находит стопку записных книжек и блокнотов. Отец лежит на боку, поглядывая за нами.
- Дай-ка я посмотрю – не выбрасывай… - прошу я.
Телефонные номера, имена, фамилии мужчин, женщин – кто они? Между страниц попадаются, вырванные из советских газет, квадратики с удачными комбинациями шахматных партий. Особая ценность – блокноты. В них от руки химическим карандашом, ручкой отцом переписаны любимые им стихи Баратынского, Батюшкова, Блока, Фета, Есенина; и все о любви, о красоте природы, о мудрости жизни. Это он знал наизусть. Когда ночью к горлу подходил пьяный ком, а алкоголь не давал заснуть, рождая в голове новые мысли и образы, он вслух лежа начинал читать все, что взбредет ему в голову.
- «Годы молодые забубенной славы,
Отравил я сам вас горькою отравой.
Я не знаю мой конец близок ли, далек ли…»
- Да, что же это такое-то. Хулиганство! Дай людям спать! – вскакивала с кровати бабушка.
В комнате действительно все давно уже спали. Он затихал, губами продолжая бормотать стихи, до того места, где память изменяла ему, немного ждал и начинал читать следующее. Трогательность строк была велика настолько, что самого его бросала в слезы. В полной тишине я слышал потягивания носом и шорох подушки, которой он утирал, ворочаясь, небритое лицо. Наутро, когда хмель уходил, он превращался в другого человека – молчаливого, но раздражительного и агрессивного, человека, который не помнил того, что было ночью. Несколько лет спустя уже не стихи мешали окружающим смотреть свои собственные сны, а призывы отца, которому мерещилось, что кто-то из-за отклеившихся обоев машет ему горящей газетой или потолок над головой вдруг становился прозрачным и в деталях он видел все, что происходило в комнате этажом выше.
Квартиру, словом, мы разобрали так, что она стала походить на приличную. Врачам было место, где присесть к столу, чтобы заполнить свои бумаги, куда пройти, чтобы, уходя, сполоснуть руки. Главное – без каких бы то ни было умыслов стала свободной середина комнаты, куда санитары, взяв за руки и за ноги скованное тело, уложили его на пол на простыню и сверху завязали еще одной. Узлами в головах и в ногах.
- Вот столько, я думаю, будет достаточно? – сказал я санитарам, доставая из заднего кармана несколько помятых купюр.
- Да нет, ну что вы. В последний же путь человека провожаете. Некрасиво так. По пятьсот – каждому. На помин души. К тому же так подробно, как я, никто бы вам не стал ничего рассказывать, что делать дальше. А вот водку не надо.
- Вы знаете, для нас это все в первый раз…
Шестьсот из кошелька вынул брат. Еще сто откуда-то из-под скатерти на столе извлекла мама.
- Ну, вот… Теперь выносить будем. Ногами вперед. Спереди идти никому нельзя, только сзади. Кому-то надо остаться в квартире, чтобы вымыть от окна до порога полы. Взялись?..
- А он точно умер?! Проверьте, пожалуйста, еще, - попросила мама. – Мы зеркальце протирали, прикладывали. Мне показалось, что простыня колышется. Окно было закрыто. А сын сказал, что профиль так заостряется только когда… (Плачет).
- Точно, точно… Все признаки окоченения…
Отца положили сначала на асфальт у подъезда, потом из безоконной «Скорой» выкатили по полозьям носилки, подняли, задвинули в белый фургон рядом еще с четырьмя или пятью телами. Неплохая прибавка к зарплате, подумал я. Санитар увидел мои мысли, захлопнул двери, крепко и дружески пожал мне руку, я крепко пожал ему.
- Счастливо…
Машина скрылась за поворотом. Мы еще долго стояли на улице и курили. Ждали маму, которая принялась мыть весь подъезд от квартиры до уличного крыльца.
- Давай помогу…
- Не надо…
Потом вслед ушедшей машине выплеснула ведро и вместе с перчатками и тряпкой опустила его в контейнер для мусора.
Все мгновенно становится историей. Все на глазах каменеет. На дворе начинает смеркаться. Сегодня вторник. Хоронить – в пятницу. Мы перебираем семейные фотоальбомы, чтобы выбрать лучшие фотографии отца и портрет. Вспоминается только лучшее.
- Ты куда?
- Я забыл в той квартире солнечные очки…
- Ночь на дворе…
- Нужно забрать…
Я открываю дверь. В окно дует ветер. Постель помята. На столе куча лекарств. Рядом очки от солнца. Я включаю свет. Тянусь, чтобы забрать. Звонит телефон. Бояться, как раньше, уже нечего – все произошло. Но я боюсь. Телефон звонит не прекращая. Я беру трубку:
- Алло!
В трубке кто-то молчит.
- Алло…
Я слушаю долго молчание. Вешаю трубку. Не оборачиваясь, быстро выхожу из квартиры.
- Ну, что?! Надумали? - продолжают нам обрывать телефон похоронные агенты.
Двоих брат прогнал со двора собственноусто. Как стервятники через минуту они дежурили под окном после звонка в поликлинику и в милицию.
- Не обращайтесь ни к кому другому. Там коммерческие структуры. Везде, кроме нас дороже. Никто, кроме нас не сделает это лучше.
- Назовите вашу цену…
- Цена такая-то.
Перезванивают через десять минут.
- Вы знаете, на этот день заняты уже все автобусы и гробы. Цена будет несколько выше, но все будет еще лучше. Не давайте никому, кроме нас согласия. Мы уже высылаем к вам своего агента. Он приедет хоть ночью.
- Пожалуйста, оставьте меня в покое. Да, кстати, а что входит в ваши обязанности?
- То-то и то-то…
- Так вот, все это я смогу сделать и сам…
- Да вы полдня простоите в очереди, вас не пустят там-то и там-то! А гроб и похоронные принадлежности никто не имеет права продавать кому-то, а не агенту от фирмы…
- Я не кто-то. Больше мне не звоните…
- У вас кто умер?
- Отец…
- И вам жалко потратить сто лишних долларов на наши услуги! Это случается один раз в жизни!
- Это уж точно. Вы даже не знаете, кто у меня умер. До свидания.
На том конце трубки картавый мужчина. Он раздражен.
- У меня еще два заказа на завтра и сейчас мне нужно твердо знать будет ли третий!
- А вы знаете, что нужно мне?
- Что?
- Чтобы у вас был один заказ. Всего лишь один…
- Вы можете позвонить мне еще завтра до одиннадцати ровно. Но я просто предрекаю вам – без меня у вас ничего не выйдет.
- Rest in peace!*
- Что-что?
- Ничего. Занимайтесь своими делами!..
Ночью, купив по дороге домой, пару бутылок коньяка, мы с женой поминаем отца. Ставим на стол прошлогоднюю красную пасхальную свечку из церкви в маленький по случаю приобретенный подсвечник. Пламя волнуется, свеча громко потрескивает, когда между реплик нашего разговора логичным был бы ответ третьего лица, в чью память произносятся поминальные тосты. Это мы заметили почти сразу. На словах «…и душа отлетела…» свеча, догорев, гаснет. Мы зажигаем новую и ставим ее в рюмку.
Утро.
- Ты не роняла, случайно ночью рюмку со свечкой?
- Нет, даже не трогала… А что?..
- Пойди, посмотри…
Рюмка с толстыми стенками лопнула и провалилась в саму себя. На столе до сих пор красные пятна от воска.
- На сегодня священника я отменила. Ты не волнуйся насчет крещения. По христианской религии в критической ситуации это может сделать любой крещеный человек. Достаточно окропить водой и сказать: «Крестится во имя Отца, и Сына, и Святого Духа раб божий Игорь».
- Но я же не успел этого сделать! Хотя бы накануне, когда уходил! Что меня остановило?!!
- А про себя ты это мысленно представлял? Как это делаешь?!
- Да, несколько раз…
- Я в мыслях окрестила его тоже… В крайнем случае достаточно помысла… Это точно…
Нам предстоит тяжелый день. Отказ от агента – безумие, но я должен все сделать сам.
Я многое уже не успел сделать. Свидетельство о смерти – бумага, от которой горят руки. Ее хочется поскорее убрать. Хочется потерять прошлое и наконец- то приручить будущее.
- Тебе какая урна нравится больше?
- Мне? Вот эта…
- Мне тоже. Странно – немного дороже, а с виду лучшая из того, что есть. Запишите эту.
* Покойся с миром (англ.) – прим. автора.
Можно на нее посмотреть… Ты что-нибудь понимаешь?..
- ?..
- Я нет… Здесь изображены Петр и Павел.
Время тянется непомерно долго. И переходит в следующий день.
Днем снова звонок. Все складывается так, что все складывается.
- Здорово! Как дела?!
- Завтра похороны…
- Извини, я не знал… Я чем-то могу помочь?
- Можешь. Через полчаса нужно быть у метро. Я отказался от услуг агентов – не понравились они мне. Теперь не знаю, как одному донести гроб и принадлежности из магазина. Вчера выбрали, хотели оплатить – они закрылись. Если не шокирует, поедем…
- Буду через сорок минут…
Пятница. Пятнадцатое июля.
- Заказчик кто?
- Я…
- Проходите, смотрите, все ли устраивает…
- Вот положите икону и наденьте крест… Все устраивает…
- Давайте бумаги… Вы агент?
- Нет, я сын…
- Кто вам продал принадлежности… Они не имели право этого делать!
- Какая вам разница… Я обо всем договорился. Вот бумаги и чеки – приколите их к своему отчету…
- Так вы вообще без агента? А с кем вы у нас договаривались?
- Я уже со всеми договорился…
- В первый раз такое вижу!
Батюшка оказался хороший. Опоздал, правда, на 30 минут – застрял на машине в пробках. Все уже нервничали, что скомкает отпевание. Ходили у церковной ограды, курили.
Друг отвел меня в сторону:
- Меня прямо холодный пот прошиб. Я несколько раз твоего отца видел – у вас с ним не было ничего общего…
- Я тоже это заметил. Уже с неделю назад… Метаморфоза какая-то.
Крайность преследует крайность – следом за отпеванием шло венчание, но настоятель оказался чутким человеком и, видимо, предупредил, чтобы молодые приехали позже. Окинув на ходу глубоким сочувственным взглядом, собравшихся в правом пределе, он выключил мобильный телефон и вполголоса обратился почему-то ко мне:
- Крещен покойный?..
- …крещен, - ответил я, и у меня отлегло от сердца.
В знак согласия отец Евгений опустил глаза и направился за алтарь, где дьякон приготовил ему облачение.
Из церкви Живоначальной Троицы мы вернулись в зал для прощания.
- Я должен что-то сказать, - подумал я, - больше некому…
- Ты должен что-то сказать, больше некому, - сказала, подойдя сзади ко мне, жена.
- Большую часть своей жизни отец проработал в МОКБ «Марс», разрабатывая и готовя к полету космический корабль-челнок «Буран». Это было секретное предприятие и в семье было не принято говорить ни о чем, связанным с работой. За месяц до запуска он уволился с должности ведущего инженера в поисках лучшей жизни при новом строе. Почему? Одному богу известно. Жалел? Скорее всего, сильно жалел. Смысл жизни, хотя бы формальный был безнадежно утрачен. Уже, лет 7-8 спустя, он говорил, что ходил в Парк Культуры. Зачем? Не докладывал. Теперь и так ясно – поглядеть на «Буран». «Буран» превратили в дешевый аттракцион. Думаю, что он «катался» на нем. Думаю, что в 90-ых многие катались на «своих «Буранах». Мы благодарим Бога за то, что он дал нам возможность в эти тяжелые три месяца через твою болезнь, через заботу о тебе, наверное, недостаточную стать лучше и научиться глубже понимать то, что происходит в жизни. Прости нас за все, что было не так. Прощай!.. Отец…
Я пытался удержать слезы, но слезы хлынули у меня, как и у всех, кто пытался их удержать. Все простились с отцом, как кому позволили чувства. Оглушительно заработал металлический конвейер, разверзлись дверцы, в которые покатился гроб. Что-то неважное и очевидное всем, беззвучно шевеля губами, говорила работница зала в непечальном костюме. Так кончается жизнь.
Я вышел на воздух. «В жаркой бело-розовой пене плавало над головой июльское солнце.
… я перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».*
* А. Фадеев «Разгром» - цитаты из начала и конца романа. Прим. автора.
Одиннадцатое июля. Золотая середина лета. Безо всяких причин у меня отличное настроение. Не часто случается такое. Языком выбираю крошки казенного обеда, застрявшего между зубами. Топлю в полу педаль газа. Встраиваюсь в пустоты между разморенными жарой автомобилистами. Обгоняю одного, другого, третьего. Беспрестанно звонит мобильный. Я отвечаю только хорошее на все-все звонки.
До чего красива старая Москва, когда изо всех щелей, дверей и проулков ослепительно бьет желто-белое солнце 925 пробы.
5 декабря 2005 года.