Freeze brain before slicing

 




Король – это король, это король, это король.

Она была японкой, и ее звали «Она» с ударением на первом слоге, что, впрочем, не так уж далеко от истины. Мне же остаться инкогнито не удастся, потому о себе лишь добавлю, что в начале нового века ранней весной я путешествовал по Северной Америке, что для Америки было глубоко безразлично.

«Короны» и «Короли».

«Она» работала в крупном университете одного из Североамериканских штатов на факультете нейрофизиологии. К сути дела это имеет посредственное отношение и говорит скорее о форме происходившего, вольным свидетелем чего я стал за три с лишним недели нашего с «Оной» знакомства. Мы мгновенно нашли общий язык, что было немудрено – ее первый, как и единственный мой был русский. Не знаю, чем я был обязан оказанным мне доверием и вниманием, уделенным моей персоне. Быть может, было довольно того, что я никогда не состоял в рядах «Зеленого мира» и был допущен в лабораторию, где происходили эксперименты над крысами (чье количество и упорство жить по статистике превосходит количество и упорство всего населения планеты) на правах вольного художника «праздно» интересующегося тем, что происходит на свете.
Будь я ребенком, мое первое посещение лаборатории привело бы меня сначала в восторг, потом в замешательство, открыв широко глаза, я бы надолго остановился в дверях большой комнаты со стеллажами, на которых стояли прозрачные сундуки, накрытые металлическими решетками, где жили крысы. Надо признаться, похожее происходило со мной и теперь, хотя я не подавал вида. И не столько количество крыс увиденных одновременно поразило мое воображение, сколько то, что голову каждой из подопытных венчала большая разноцветная корона. Так вот как устроено королевство крыс! Вот как выглядят его короли! Лишь подойдя ближе, я разглядел, что это были не короны, а, торчащие из черепа, аккуратно замазанного розовым пластиком, из которого изготавливают десны для зубных протезов, провода от вживленных в мозг электродов, собранные в резиновый футляр. Через несколько дней я был приглашен на трепанацию на научном языке и, наверное, на коронацию на мышином и воочию увидел, сколько терпения, труда и крови стоит этот ритуал посвящения в «лучшие из лучших». Я стоял за «Ониной» спиной, мерно сопел ей в ухо. Она была в белом халате, аккуратно и ловко работала со скальпелем, микроскопом и сверлами, успевая сообщать мне о том, что происходит в каждый отдельный момент и рассказывать, что не все удостаиваются этой «чести», а только «умные» и избранные из тех, что поддались дрессировке и научились выполнять необходимые задания. То, что происходило, нельзя было отнести к разряду обыкновенного наблюдения. Я учился смотреть на живое как на материал и не испытывать к нему ни сочувствия, ни сострадания, что было чревато тошнотой, а в худшем случае вполне девичьим обмороком. Защитный механизм, придуманный мною на ходу, похоже себя оправдывал. Лунки, заполнявшиеся кровью от сверла, которое прошло чуть глубже толщины черепной кости, слегка задело сосуды и оболочку мозга – в этом было нужно разглядеть красоту и благоговейно созерцать ее. В противном случае – бежать из операционной или оттаскивать от стола за локти хирурга. Операция продолжалась несколько часов, в ход шли отвертки и пассатижи, маленький шпатель для закрепления на черепе контактов дурно пахнущим зубоврачебным кабинетом розовым и густым составом. Утомительным было не только оперировать, но и следить за этой процедурой. Когда «Она» закончила и уложила еще спящую и незнающую о «счастливой» перемене в ее судьбе крысу отходить от наркоза в прозрачный пластмассовый ящик, мы, изрядно проголодавшись, поднялись в кабинет тремя этажами выше и немного перекусили абсолютно безвкусным печеньем и сладким шоколадным молочком от «Nestle».
 
«Лабиринты» и «Молоко»

Должно было пройти еще несколько дней, чтобы крысы оправились от операции, привыкли к своей новой монаршей ноше, которая пока что не давала им уверенно стоять на ногах и держать гордую королевскую осанку. Металлические решетки, накрывавшие их «стеклянные» дворцы, то и дело бренчали как расстроенные шарманки, когда крысы по обыкновению вставали на задние лапы, справиться о том, что происходит в соседних княжествах.
По прошествии этих нескольких дней я был посвящен в смысл этой жестокой коронации. Ощущение тайны во время моего следующего визита было сдобрено полумраком, царившим в одной из комнат, где слабо мерцал монитор «Макинтоша» и абсолютным мраком в другой, где за плотными бархатными шторами, по кругу выгораживавшими пространство, располагалась странная конструкция из площадок соединенных струбцинами. «Она» называла ее лабиринтом. На стартовой площадке, куда была посажена одна из крыс, к растущей из мозга короне которой, были присоединены провода идущие к компьютеру, мне было позволено сделать один фотоснимок. Он до сих пор хранится у меня где-то среди негативов.
С человеческой точки зрения «королевское» дело выглядело простейшим образом. Как бы не изменялась конструкция условного лабиринта, крысам всегда нужно было поворачивать направо и получать за свою сообразительность шоколадное молочко из пластмассовой пипетки, которую «Она» держала наготове в конце несложного крысиного маршрута. Сидя перед монитором, я видел, как искрами рассыпался салют из светящихся точек в тот момент, когда крыса делала выбор, как всегда поворачивала в нужную сторону, и получала в конце своего забега каплю «долгожданного» шоколада.
- Это электрическая активность мозга, - сказала мне «Она», подойдя сзади и делая какие-то пометки в разграфленных страницах. - Это значит, что во время операции мы правильно попали электродами в нужную область. Я совсем забыла, что мы можем даже послушать, как думает крыса.
Она повернула какую-то ручку, скрылась в соседней комнате за бархатной занавеской и из динамика, который я увидел над своей головой, посыпался треск, точно такой же, когда после долгого дня снимаешь через голову синтетическую водолазку. Монитор опять взорвался разноцветным салютом победы крысиного разума над загадкой Минотавра в лице «Оны», которая подошла сзади и почему-то поцеловала меня в шею.
- Разными цветами обозначены разные клетки мозга, - увлеченно говорила она, - в нашем случае их четыре, а вообще их миллионы.
- Что же мы можем сказать про миллионы, когда практически кроме треска ничего не знаем о четырех?
Я напрасно задал этот вопрос, потому что она сделала вид, что ее отвлекло что-то важное, и не расслышала. «Она» на секунду вышла из комнаты, потом вернулась и сообщила, что начинается очень важный момент. Нужно, чтобы ей не мешали. Я старался вести себя незаметно. Видимо это не удалось. Поблагодарив ее, я сослался на какие-то срочные дела и ушел. Мы не виделись около двух недель.



«Ученье - смерть».

 «Она» позвонила мне сама. Во дворе взлетали голуби. Не знаю, как она меня разыскала. Я уже переехал на другую квартиру дешевле и думал, что мы расстались навсегда, но она говорила так, как будто мы только вчера виделись.
- Я получила отличные данные, эксперимент закончен, - говорила «Она», - завтра крысы доживают последний день. Хочешь посмотреть, как я это делаю.
От этого предложения веяло чем-то сексуальным, и в силу своей половой принадлежности сначала я автоматически кивнул. Но потом понял, что в трубке всего-навсего повисла сомнительная пауза, и нетвердо сказал – да.
Был очень солнечный день, что было необычно для этого времени года в том месте, где мы обосновались. Я все еще плохо ориентировался в городе, несмотря на то, что все улицы в Америке расположены под прямым углом по отношению друг к другу за исключением, наверное, нью-йоркского Бродвея. Русскому человеку легче найти избушку на первой просеке возле третьего пня, хотя для всего нужна своя привычка и сноровка. «Она» назвала несколько streets и avenues, по которым мне нужно было выбираться из своего нового жилища. Я сел на купленный мною у каких-то бродяг, скорее всего, ворованный велосипед и, строго следуя ее инструкциям, отправился в путь. Мне всегда нужно было поворачивать направо. Каким-то образом я все-таки заблудился, видимо, не повернул и опоздал к назначенному часу. «Она» надевала резиновые перчатки, когда я зашел в лабораторию.
– Я уже думала, не придешь. Но ты вовремя. Смотри, вон лежит друг, - она кивком головы указала на спящего крыса. – Уже не проснется, просто в какой-то момент остановится сердце. Я ввела ему тройную дозу.
– Это какой-то наркотик?
– Нет, просто сильнодействующее снотворное. На голодный желудок. Так надежнее. Я сегодня их не кормила.
В углу около мусорного ведра в прозрачном полиэтиленовом пакете уже лежали два вскрытых обезглавленных крысиных трупа.
– Этот – третий и еще один останется. Ну что, все еще хочешь смотреть?
– Я же сказал, что да.
«Она» подхватила уснувшего «короля» одной рукой, пальцами другой сдавила ему хвост, проверить насколько сон крепок, и направилась к раковине забрызганной темной кровью с прилипшими клочками крысиной шерсти. Рядом на полотенце лежали инструменты для вскрытия. С помощью часовой отвертки она освободила болтающуюся как у тряпичной куклы крысиную голову от «убранства».
- Это – для следующего эксперимента, - сказала она, собирая мелкие винтики и провода.
Конечно, это предательство. Они привыкают к тебе, идут на руки, ты привыкаешь к ним. Но нужно отключить все эмоции. Это наука. Или ничего не получится.
Первый раз в жизни я присутствовал при смерти живого пусть уже обреченного существа, которая происходила на моих глазах. Смерть абстрактна и нереальна, в нее невозможно поверить. Лишь воспоминание о случившемся выводит тебя из состояния оторопи и отупения перед этим фактом и делит время на «до» и «после». Появляются новые мысли и слезы, безветрие и глубина. К крысам, впрочем, это не имеет ни малейшего отношения,
хотя я впервые видел как бьется огромное сердце, в несколько раз большее крысиного кулака с недоразвитым мизинцем, что-то сжимавшего во сне. Впервые видел как сердце остановилось. Видел, как постепенно бледнеет кровь, на глазах превращаясь в прозрачный, но уже нестерильный физиологический раствор. Как в последний раз в макабрическом вальсе сокращаются мышцы от формалина, пропущенного через надрез, в сердце сделанный маникюрными ножницами, как «тело» превращается в окоченевший труп. И как летит в сторону отсеченная голова с удивленно открытыми глазами.
 Я очнулся от повторения всего увиденного мною впервые, когда «Она» в два или три приема никелированными кусачками с хрустом расколола крысиный череп, извлекла из него серый без малейших извилин, не смотря на долгое обучение, мозг и отправила его в стеклянную с завинчивающейся крышкой небольшую баночку все с тем же незаменимым всесохраняющим формалиновым раствором. Далее мозгу предстояла нарезка тонкими ломтиками, затем фотографическая микросъемка. Его же носителям предстояло гореть синим огнем в лабораторном крематории.
Повторным зрелищем уже известной мне процедуры с оставшимся претендентом я себя развлекать не стал. После укола в живот через несколько минут тот скончался, обмочив бумажную салфетку, на которую его положили.
– На всех действует по-разному, - сказала «Она», насыпая сверху на металлические решетки корм проголодавшимся крысам. Потом взяла одну «некоронованную» на руки. – А вот этот еще поживет полгода.
– Почему?
– Не захотел учиться, оказался неспособным. За это пойдет на другой эксперимент в другую лабораторию, но ему отрежут семенники. Крысенок был бойким и, хитро поглядывая, вырывался из рук. Как будто понимал, что ему повезло.
– Завтра я переезжаю в другой город.
 «Она» ничего не ответила. Прощаясь, я обернулся и еще раз окинул лабораторию взглядом. «Freeze brain before slicing» («Замораживай мозг перед нарезкой») – была приклеена скотчем к стене отпечатанная на компьютере памятка.
– То, что ты делаешь, когда-нибудь поможет людям?
– Скорее всего, нет, это чистая наука.
– А то, что делаешь ты, поможет?
Я ухмыльнулся правой стороной рта. Повисла длинная пауза, в которую «Она» сочувственно посмотрела на меня и опять принялась за работу.
– «Ученье – смерть, а неученье – тьма», - сказал я.
– В каком смысле, - спросила она, поправляя рукавом сбившуюся на миндальные глаза прядь черных волос.
 Но я уже был далеко.
 
 10 июня 2002 года, Америка, Сиэтл.