Задепонировано в РАО
«Абсолютно счастливые дни», 2006
ЛИТЕРАТУРНЫЙ СЦЕНАРИЙ
ПОЛНОМЕТРАЖНОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА
LIFE JOURNAL
(ДНЕВНИК ЖИЗНИ)
Жанр: артхаус
автор: Александр И. Строев
© Александр И. Строев
© СП России
Действующие лица:
Ю-ю – главная героиня, девушка лет 25
Тата – ее подруга, девушка лет 30
Пётр Исаевич (апостол Пётр) – сторож-привратник, мужчина лет 55-60
Павел Исаевич (апостол Павел) – библиотекарь, мужчина лет 55-60
Муж Таты – мужчина похожий на дьякона, лет 35
Художник авангардист – мужчина лет 35
Старомодный человек – мужчина лет 45-ти
Он (бельгиец Роберт) – человек из сновидений и фантазий Ю-ю, лет 30
Парень в бейсболке – случайный знакомый Ю-ю, лет 27
Нана – подруга Таты, лет 20-22
Хок – молодой человек Наны, лет 28
Друзья и знакомые Ю-ю и Таты
Прохожие на улице
Посетители ночного клуба
Прихожане и паломники
Сотрудники милиции и ДПС
Места действия:
Огромный зал книгохранилища в библиотеке
Квартира Таты
Квартира соседки Таты
Интерьер восстанавливаемой церкви
Улицы города
Квартира парня в бейсболке
Мастерская художника
Ночной клуб
Изба в деревне
Вестибюль приёмной в кардиоцентре
Загородная дорога, переходящая в окрестности города
Фешенебельный белый загородный дом
Бескрайнее поле
Время действия – наши дни
Сцена 1.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища разрушенной библиотеки.
Пётр Исаевич.
- Павел Исаевич, вы спите?
Павел Исаевич.
- А как вы думаете, возможно спать, когда вы бесперечь перебираете в кармане ключи?
Пётр Исаевич.
- Да, я тоже никак заснуть не могу! Уже часа три ворочаюсь, мысли разные в голову лезут. Знаете последняя какая во лбу стучится? Какова должна быть степень погрешности одной из параллельных прямых, чтобы они пересеклись в результате?
Павел Исаевич.
- Что вас занимает? Удивительно! Вам это зачем?!
Пётр Исаевич.
- Не знаю, но спать не дает. Вы ведь тоже на меня жалуетесь, а сами шуршите в темноте страницами. Что там в потемках-то разобрать можно.
Павел Исаевич.
- Да и при свете не разобрать ничего. Бог знает, во что нашу библиотеку превратили – обложек нет, страницы местами по целым главам вырваны. Чего герой хочет, к чему он стремится, что, в конце концов, его ждет?
Пётр Исаевич.
- Всех в конце концов ждет одно и тоже. Так что осените себя крестным знамением, повернитесь на левый бок и засыпайте.
Павел Исаевич.
- Да не смогу я все равно, грустно мне…
Пётр Исаевич.
- Грустно-то от чего?
Павел Исаевич.
- Вот с чего жизнь человека начинается. Чем он, так сказать, полон в самом начале?
Пётр Исаевич.
- Он полон любопытства, интересов, надежд, веры в то, что все у него не как у других в жизни получится, что встретит он первую любовь и с нею рука об руку до конца дней своих дотянет. А к чему он в середине жизни приходит? К отчаянию, опустошению, желанию начать все заново, не отвлекаясь и не размениваясь по мелочам. Проклинает друзей, родных, близких, пытается все стереть из памяти, суетится лет десять, потом понимает, что дров наломал, и как оно было-то раньше лучше, чем сейчас складывается. Но пути назад уже нет, да и силы уже не те. Верно?
Павел Исаевич.
- Верно.
Пётр Исаевич.
- Так вот этой софистикой, а с позволения вашего сказать - дребеденью мы уже не раз и не два с вами занимались, и ни к чему это нас не привело. Я вот на днях мальчика одного встретил. Чего ты хочешь мальчик, - спрашиваю. – Любое желание твое исполнить могу. И знаете, что мне мальчик ответил? Хочу, чтобы пенсия поскорее наступила, чтобы на работу не надо было ходить, а деньги бы тебе все равно выплачивали! Вот она - правда жизни, Павел Исаевич.
Павел Исаевич.
- И что же вы сделали?
Пётр Исаевич.
- Кошелек ему отдал, чтобы пустомелей не оказаться. Ничего людям не надо. «Еда, да сон – вот цель заветная…» - или как там правильно? Ну, еще удовольствия плотские – это я опускаю. А если кому что-то и надо, то это извините меня за грубое слово – нонсенс. И все равно – трагикомедия в результате. С единственной разницей, что сам все это себе устроил и пенять не на кого. Вот от этого, наверное, можно получить какое-то удовлетворение.
Павел Исаевич.
- Ну, вас и прорвало, Петр! То бывает неделями, месяцами молчите. Открыли ворота – закрыли ворота. А тут – на тебе. Я все-таки каждую новую книгу с полки с новой надеждой беру. Не все так просто, как ключ в замочной скважине – сунул, вынул и пошел! Судьба это, все-таки, загадка, что ли какая-то.
Пётр Исаевич.
- Ладно. Не нам с вами рассуждать об этом, вы всего-навсего библиотекарь, я сторож и все что нас объединяет – общее отчество, Павел Исаевич. Ловите спички, зажигайте свечку, все равно, чувствую, не спать сегодня… Ну, что вы молчите? Читайте, что там у вас написано.
Павел Исаевич.
- Был самый разгар лета. В воздухе стояла жара, передать словами которую было невозможно, потому что трескались губы, а выпитая вода тут же проступала обильным потом на лбу и одежде в самых непредсказуемых местах. Человеку сидящему у окна под огромным вентилятором, который напоминал в эти минуты вертолет, перепутавший «азимуты» и севший в квартире на потолок, нужно было просто посмотреть чуть выше и дальше обыкновенного поверх асфальта, чтобы убедиться в том, что все происходящее на свете - дрожащий от злостного зноя мираж.
В эти часы и минуты ни у кого из прохожих не вызывал удивления вид молодой особы с трудом переставлявшей ноги и выписывавшей время от времени зигзаги между стенами домов и краями тротуаров. В одной руке она держала дамскую сумочку и бутылку с остатками недопитой воды в другой босоножки, повисшие ремешками на согнутом безымянном пальце. Широко открытые глаза с неестественно огромными зрачками и блаженная полуулыбка, адресованная скорее своим ощущениям, нежели тому, что происходило вокруг, выделяли ее из общего числа изнывающих от жары людей, заставляя глаз задержаться на утонченной фигуре, и отправиться за ней по пятам, не преследуя никакой определенной цели.
Время от времени она прислонялась к облупленным стенам и водосточным трубам перевести дух, бессмысленно оглядывала улицу и двигалась дальше. Поравнявшись с подворотней, скользнула в прохладную тень, достала из сумочки золотистую упаковку, одну за другой выдавила на ладонь оставшиеся в ней таблетки, отправила в рот, поморщившись, запила теплой водой, и в то же мгновение с ног до головы была облита струей холодной воды, проезжавшей мимо поливальной машины. Босоножки упали из ее рук и, прижав к груди сумочку, она босиком зашагала по мокрому асфальту, напоминая собой единственного уцелевшего после кораблекрушения счастливого пассажира.
Пётр Исаевич.
- Павел Исаевич, вы ничего не пропускаете?
Павел Исаевич.
- Ничего, кроме того, что выдрано. Это же непреложное наше с вами условие.
Пётр Исаевич.
- И все-таки, позвольте, дальше почитаю я.
Босая и простоволосая она заглянула в церковь. Ноги сами привели ее туда. Заканчивалась служба и, будто, почуяв ее спиной, все обернули к ней свои лица. Попятившись, она наткнулась на стену и медленно опустилась на скамейку, так кстати оказавшуюся у ее ног. Голова запрокинулась назад, и все поплыло перед глазами. Сквозь неясную пелену она видела, как расступалась толпа прихожан, и батюшка со святой водой заносил вверх руку готовую окропить пришедших, как словно в тяжелом и долгом сне через весь храм летели крупные капли и раскрывались веером, как прихожане медленно, точно останавливалось время, открывали зонты навстречу летящим брызгам. На мгновение она осознала, что проваливается в темноту, но ледяные капли, долетевшие до лица, заставили ее с трудом приоткрыть навалившиеся на глаза тяжелые веки. Она увидела над собою матовый потолок автобуса и незнакомые лица, кто-то лил на нее прохладную воду, щипавшую кожу мелкими пузырьками. И снова манящая темнота.
Неведомая сила, пахнущая табаком и мужскими духами, подхватила ее под спину и под колени, прошипев, открылись двери автобуса, и она увидела мутное звездное небо, которое медленно уплывало куда-то назад.
Сцена 2.
Интерьер. Спальня в квартире Таты. Ванная комната. Коридор. Соседняя комната (гостиная).
Лето. Несколько дней спустя. Небольшая комната многоэтажного дома. Светает. На узкой тахте, стоящей возле окна, лежат две полуобнаженные девушки. Одна на спине, накрытая простыней, другая, обняв ее ногой и рукой, на боку рядом, рот ее полуоткрыт. Та, которую в последствии мы назовем Ю-ю, не открывая глаз, протягивает руку к стулу, стоящему возле кровати, достает из пачки сигарету, зажимает во рту и продолжает искать спички. Спичек она не находит, роняет пачку на пол, продолжает водить рукой у кровати и задевает стоящую на полу недопитую бутылку портвейна, которая падает и проливается на ковер. Она замечает, что в кровати лежит не одна, оборачивается. Как от дурного запаха гримаса отвращения появляется на ее лице.
Ю-ю.
- Твою мать! – она вскочила, за окном еще было темно. Включила в комнате свет. Когда и как она сюда попала? Она была совершенно голая. На кровати, из чьих объятий она только что высвободилась, на мокрой простыне лежала тоже какая-то голая девушка. От нее пахло спиртным.
- Вставай, уродина! Как ты сюда попала! – Ю-ю выдернула из-под нее простыню. Та, что-то промычала и перевернулась на другой бок. Через мгновение с небольшим, с душераздирающим криком вскочила, уставилась на нее вытаращенными глазами, потом засмеялась и, спрыгнув с кровати, побежала через коридор в соседние комнаты:
Тата.
- Она проснулась!
Этот крик и возня за стеной продолжались еще несколько минут, потом стихли, дверь в комнату, где стояла ошарашенная проснувшаяся тихонько приоткрылась, девушка, только что лежавшая рядом с ней, просунула в щель свой маленький носик, и закричала опять, уже восторженно глядя на нее:
- Проснула-ась!
Ю-ю.
- Что ты орешь?
Тата.
- Ты что ничего не помнишь?
Ю-ю.
- Кто ты такая, где моя одежда?
Тата.
- Дура ты, дура! Я поздравляю тебя!
Ю-ю.
- Сама ты дура! С чем ты меня поздравляешь, мать твою!
Тата.
- С тем, что ты наконец-то проснулась!
Ю-ю.
- Где я?.. Что здесь происходит!
Тата.
- Да ты полгода спала! – Неожиданно, проснувшаяся девушка, пошатнулась. - Э! Э! Не надо нам больше этого, ну-ка садись на стул. Ты что, правда, ничего не помнишь?
Ю-ю.
- Ничего. Пить хочется.
Тата.
- Как тебя зовут?
Ю-ю.
- … Не помню.
Тата.
- Отлично, будешь «Ю-ю». Нравится? Я – Тата. Мы тебя зимой сюда притащили пьяную. Ты заснула в автобусе. Думали, наглоталась чего-нибудь, к утру оклемаешься, а ты вон что учудила. Хорошо Хок у нас оказался медбратом, сказал, что ни в коем случае тебя будить нельзя. Какая-то летаргия, что ли. Мы все равно пробовали, когда он ушел, ничего только не получилось. В окно посмотри - лето на дворе.
Ю-ю.
- Где моя одежда?
Тата.
- Черт! Ну, я что-то себе взяла – уже сносила, что-то мы выкинули. Ну, а что бы она так без дела валялась.
Ю-ю.
- Тогда почему ты голая?
Тата.
- О, господи! Мы с Хоком и Наной выпили, потом покурили, потом занялись любовью, потом поругались и я ушла спать к тебе. В первый раз. Так ты все полгода одна спала.
Ю-ю.
- Какие еще Нана и Хок?
Тата.
- Мои друзья, Наташа Нарвина и Костя Ходовский. Они спят в соседней комнате, я не смогла их разбудить, чтобы вы познакомились. Нана швырнула в меня подушкой. Она очень красивая… Слушай, почему я должна перед тобой оправдываться. Кто у кого в гостях.
Ю-ю.
- Это твоя квартира?
Тата.
- Моя.
Ю-ю.
- И что мне теперь делать?
Тата.
- Для начала сходи в душ – приличные девочки всегда так по утрам делают.
Полотенце там любое возьмешь. Слушай, я прямо не верю.
Ю-ю.
- Тебе бы это тоже не мешало сделать.
Тата.
- Да?! Ну, пойдем, я тебе помогу, а то еще там загремишь чего доброго.
Тата ополоснулась сама, потом, как заботливая мать, прошлась мочалкой по телу своей новой подруги, тщательно промыла свалявшиеся волосы, готовя ее для жизни новой. Потом замерла и тихо спросила:
- Можно я тебя поцелую? В качестве оплаты банных расходов.
Ю-ю.
- Я…
Тата.
- Тихо. Молчи.
Сцена 3.
Интерьер. Кухня в доме Таты. Коридор. Гостиная.
За столом, обернувшись в полотенца, сидят Тата и Ю-ю и пьют горячее молоко, время от времени дуя в чашки. На верхних губах у обоих «молочные усы». Вечер того ж
е дня.
Тата.
- Ну и чего ты испугалась, дуреха? Хорошо же ведь было?
Ю-ю.
- Не знаю, просто неожиданно как-то.
Тата.
- Ты что-нибудь о своем отце помнишь?
Ю-ю.
- В каком смысле?
Тата.
- Я просто сейчас про это думаю. Мне тетка про моего рассказала, когда мне лет семь было. Я первый раз из школы пришла. Она спросила меня:
- Ну и чему вас там сегодня учили?
- Ничему, - сказала я, - мы сегодня просто знакомились. Она взяла меня за руку, и мы пошли в фотосалон запечатлеть на моем лице первый день знаний. Я ерзала на стуле, не могла успокоиться - было очень смешно оттого, что какой-то дядька с квадратными усиками хотел меня усадить и повернуть в удобную для него сторону мою голову. Я делала вид, что очень хочу ему помочь, он вставал за камеру, а я с хохотом поворачивалась к нему задом или садилась перед стулом на корточки. Тетке было неловко. Сзади нас стояла очередь сосредоточенных придурков сниматься на паспорт. Она мне сказала:
- Успокойся, вспомни папу. Скучаешь по папе? Я на секунду замерла, вспомнила, как заперлась в туалете и ревела, когда какой-то морщинистый человек вошел в комнату и протянул ко мне руки, в доме раздался крик, ворвалась мама и стала бить его полотенцем. Это был мой отец. Он умер от прогерии. Знаешь что это такое? Ну, ты даешь! Это когда человек за два-три года превращается в восьмидесятилетнего старика и – нет его! Я не шучу, – читай энциклопедию. В этот момент меня и щелкнули – ужас отразился на моем лице. Чего ты смеешься?! Про прогерию мне тетка рассказала года через четыре.
Ю-ю.
- А что мать?
Тата.
- Ее тоже нет. Мать его очень любила. Не веришь? По официальной версии она умерла от диабета. По неофициальной – спустила инсулин в мусоропровод, сожрала килограмм сахара и отправилась в кому. А я в этот момент лишала себя невинности с одним типом на даче. Обидно.
Ю-ю.
- Ну и что он?
Тата.
- Кто?
Ю-ю.
- С кем лишала.
Тата.
- Ничего. Мы еще несколько раз с ним виделись. Он был старше меня лет на десять. У него на последнем свидании коронка с зуба слетела, я ей подавилась, меня вырвало, ну, мы больше и не встречались.
Ю-ю.
- Подожди, как меня зовут?
Тата.
- Ю-ю.
Ю-ю.
- А, да-да… Почему Ю-ю-то?
Тата.
- Не знаю. Как назвала, так и зовут. Ты на кошку похожа. Мне в детстве читали. Куприн или Лесков какой-то. У нас всех странно зовут. Сегодня О-ёй, кстати, увидишь. От нее слова не добьешься, зато, когда дело до постели доходит это единственное, что от нее можно услышать… Я очень переживала, когда все это с матерью случилось, думала, что я во всем виновата. В церковь пошла…
Ю-ю.
- Я тоже в церковь один раз ходила. Давно. Батюшка сказал, что перед причастием жрать ничего нельзя, а я с утра зубной пасты щетки две или три почему-то съела, ничего не могла с собой поделать, больше такого никогда не было. Значит, все недействительно. Больше я туда не пойду. Представляешь, он меня при всех за плечи обнял и тихо спросил, занимаюсь ли я чем-нибудь нехорошим, когда остаюсь дома одна и как именно. Я зачем-то ему все рассказала с подробностями. Он слушал и, аж, горел весь и трясся… А мой отец перед тем, как умер, широко зевнул. Я ни спросить, ни сказать ничего не успела. Все у меня на глазах было.
Тата.
- Так ты, правда, ничего не помнишь или придуриваешься?
Ю-ю.
- …Правда. Вот только это на ум пришло, потому что ты начала про себя рассказывать.
Тата.
- Слушай, как классно, а?! Тебе же жить сначала начинать можно. Как я тебе завидую. Так все, стоп! Я ничего больше не говорю, ты ничего больше не рассказываешь, а то все испортишь. У меня идея. Ты у меня жить будешь. Тебе же идти некуда? Некуда. Я тебя всему-всему учить буду. В ванной был первый урок. Как здорово! (Хлопает в ладоши). Все, ты у меня в плену. У тебя до меня когда-нибудь было с женщинами.
Ю-ю.
- Нет.
Тата.
- Значит, я лишила тебя невинности. Вставай, я покажу тебе твои владения. Тебе вообще у нас понравится. Знаешь, что такое напиться «в жопито». Не напрягайся, точно не знаешь. Меня дальнобойщики научили, когда я на юг автостопом ездила. Они клизму разбавленной мадерой делают. Запаха никакого и полный кайф. Никакой «дури» в жизнь не захочется. Здоровое удовольствие. У моей соседки этажом ниже сегодня как раз день рождения. Вмажемся. Будешь с нами?
Ю-ю.
- Не знаю. Можно попробовать.
Тата.
- Классно же, чего ты. Вот в этой комнате в гардеробе из моей одежды можешь взять, что понравится. Слушай, у тебя ведь сегодня тоже выходит как день рождения! (Бежит в соседнюю комнату, достает из вазы засохшие цветы и вручает их Ю-ю). Поздравляю! Приберись, пока никого нет. Я в магазин быстро сбегаю, куплю пожрать и что-нибудь из подарков.
Тата прикрыла за собой входную дверь, через секунду открыла опять и несколько мгновений, прислонившись к косяку, смотрела на еще не одетую Ю-ю.
Тата.
- Слушай, ты здесь, пожалуйста, ничего не трогай. И потом, если кто-то придет, скажи им, чтобы они никуда не уходили.
Ю-ю кивнула, повернула замок в двери и, сделав два шага по коридору, остановилась около книжного шкафа. В это мгновение из соседней комнаты раздался звон тяжелых ключей. Ю заглянула туда и увидела старомодно одетого человека, сидящего за столом с чашкой кофе и другого, стоящего у кресел поодаль.
Старомодный человек.
- Входи, входи, - тихо обратился он к ней, - здравствуй. Потом обернулся к стоящему рядом, - Павел Исаевич, еще одну чашечку для нашей гостьи.
Павел Исаевич молча повернулся, прошел мимо Ю-ю по длинному коридору и, протянув в его конце руку к выключателю, погасил свет.
- Достань-ка, пожалуйста, книгу там из шкафа на третьей полке с краю, - вновь обратился к Ю-ю безымянный. – Да-да, спасибо… Ну-ка прочти мне страницу, которая лентой заложена.
Ю-ю.
- Суть этих перемен в том, что в действительности Каспер изменил не свой способ приспособления к жизни, а попытался заново вписаться в рамки любой ограниченной системы истолкования…
Старомодный человек.
- Нет-нет, читай только то, что подчеркнуто красным карандашом: у нас мало времени.
Ю-ю.
- Исследование так называемых полярных изменений личности, таких как маниакально-депрессивный цикл, служит подтверждением того, что большинство радикальных сдвигов, наблюдаемых нами в поведении людей, представляет собой не кардинальные перемены в их планах жизни, а скорее попытку переменить положение в рамках неподвижно закрепленной системы координат…Э-э…Переосмысление и перестройка жизни человеком – это процесс не прерывающийся в течение всего отведенного каждому из нас времени. В действительности никто не может изменить свою позицию относительно одного из управляющих его ролью конструктов, не изменяя, в определенной мере, сам этот конструкт.
Кто-то позвонил в дверь. Ю-ю остановилась и закрыла книгу.
Старомодный человек.
- Иди, иди, открой, – сказал безымянный.
Сцена 4.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища в разрушенной библиотеке.
Петр Исаевич.
- За дверью стояла компания девушек и молодых людей. Посмотрев, сначала на Ю-ю, потом на номер квартиры, - Ой, - сказала одна из них, - мы, кажется, не туда попали.
Ю-ю закрыла дверь, вернулась в комнату, но в комнате уже никого не было. На полированном столе с фантастической скоростью испарялся влажный круг от донышка кофейной чашки. Зажмурив глаза, она потрясла головой и подошла к гардеробу выбрать себе что-нибудь из одежды. Мысль о посетившем ее наваждении настолько захватила ее, что она не заметила, как вернулась Тата, как пришли гости и прошел намеченный праздник, как пролетели недели и месяцы беспорядочных связей и бредовых затей ее «новой жизни», которые осели как городская пыль и копоть на чисто вымытое к какому-то долгожданному празднику окно.
Петр Исаевич.
- Павел Исаевич, откуда вы эту мудреную книгу-то выудили?
Павел Исаевич.
- Мудреную немудреную, а пусть человек хотя бы на минуту задумается.
Петр Исаевич.
- Вот именно, что на минуту, потом забудет и плюнет. Все-таки, надо быть как-то попроще. Но, главное, вы забыли о подписанном нами пакте о невмешательстве. Так что давайте-ка завязывать с этими путешествиями и явлениями народу.
Павел Исаевич.
- Ваша правда, Петр Исаевич, отвлекся. Давайте, дальше я читать буду.
Петр Исаевич.
- Читайте. Там дальше, действительно, с палец толщиной выдрано. Видите, нитки торчат.
Сцена 5.
Комната Таты (бывшая спальня).
Год спустя. Полночь. Слабо горит ночной светильник. Мебель переставлена по-другому. В углу висит иконка с лампадой и стоит разобранная детская кроватка. На тахте лицом к стене лежит, накрывшись лоскутным одеялом Тата, она беременна. Ю-ю сидит лицом к окну в кресле с ногами, на голове у нее наушники. Она громко смеется.
Тата.
- Что ты гогочешь как лошадь! Полдома на ноги подымешь!
Ю-ю.
- Чего?
Тата.
- Ничего, сними с ушей эту хреновину!
Ю-ю.
- Знаешь, что там говорят?! В одном американском штате, прослушала название, запрещено ходить в церковь с наклеенными усами. (Смеется еще истеричнее).
Тата.
- Идиотка! Ты за всю жизнь, что ли днем выспалась?
Ю-ю.
- Чего? ( Снимает наушники).
Тата.
- …Не в церковь, а в церьковь.
Ю-ю.
- Тебе это одна бабушка на улице сказала? (Смеется).
Тата.
- Ты за этот год что-нибудь кроме журналов своих идиотских читала?
Ю-ю.
- Читала, твои письма от «батюшки», попадья чертова!
Тата.
- …Какая же ты ссс…
Ю-ю.
- Что! Ну, договори! (Смеется).
Тата.
- Да, пошла ты… Тебе это припомнят!
Ю-ю.
- Где? Кто?!
Тата.
- Там!!! (Показывает пальцем вверх и швыряет в нее подушкой).
Утро ближе к полудню. Ю-ю спит, свернувшись калачиком в кресле. Тата из угла в угол ходит по комнате, будто вынашивая какое-то неприятное, но важное решение. Будит Ю-ю, снимает с нее наушники и поднимает с пола подушку.
Тата.
- Знаешь, кто является настоящим жителем Непала?
Ю-ю.
- Кто?
Тата.
- Тот, кто сделан не/палкой и не/пальцем.
Ю-ю.
- Что это значит?
Тата.
- А то, что возьми что-нибудь у меня в гардеробе и проваливай отсюда. Или ты тут решила навеки поселиться? Что ты на меня смотришь. Мне тоже жизнь надо как-то устраивать…Хорошо с тобой было. Но в мои планы еще и родить кого-нибудь входит. Приличный человек приходит, я его на ночь из-за тебя не могу оставить. До утра голая колобродишь по дому, черт знает что по телевизору смотришь, кассет этих откуда-то натащила. После них ни о чем важном думать не получается. Не надо на меня так смотреть. Скажи еще спасибо, что…
Ю-ю.
- Я не знаю куда мне идти. Я думала, мы все равно вместе живем. Пусть приходит к тебе кто хочешь…
Тата.
- Я думала! А про меня ты что-нибудь думала? То, что мы с тобой делаем это грех.
Ю-ю.
- Почему грех, если это приятно?
Тата.
- Если бы был не грех, так бы приятно не было. А все, что не грех как лекарство каждый день принимать надо. Потому что природа наша гадкая всему хорошему сопротивляется.
Ю-ю.
- Кто это тебя так накачал, матушка?
Тата.
- Никто, дура. Все! Каждый за себя отвечает. Вот телефон моего приятеля. Захочешь, у него жить будешь. Он художник – природу рисует. Девками, не бойся, не интересуется, мужиками тоже. Платить не надо, у него денег – одним местом ешь. Сам тебе платить будет. Будешь ему позировать, скажешь, что от меня, а там как договоритесь. Заодно мозги свои в порядок приведешь на досуге, раз их у тебя настолько отшибло. Он еще и философ.
Ю-ю.
- Ты же сказала он натурист. Разве это вместе бывает.
Тата.
- Сама ты натурист, это пейзажист называется. У него идея – все во всем или что-то такое. Дерево после метели раздвоенное зимой видела? Где снег остается? Ну. И на что это похоже?
Ю-ю.
- На что?
Тата.
- На то, как, если бы тебя раздеть, вниз головой поставить, ноги тебе раздвинуть и на негативную пленку все это сфотографировать. Когда он в первый раз это выставил, мне месяца три все деревья падшими ангелами казались. Такие деньги за это платят! Он несколько раз за границей места какие-то занимал. Жалко, что ему никто не нужен. У меня, когда голяк был, я тоже к нему ходила. Он с моей дырки в заднице дупло на какой-то березе рисовал. Два дня покорячилась, зато потом про деньги месяца три не думала.
Ю-ю.
- Можно я джинсов две пары возьму?
Тата.
- Возьми. Трусы и лифчик мои, тоже взять можешь, в ванной висят постиранные.
Ю-ю.
- Спасибо у меня своего хватает.
Тата.
- Из косметики тогда положи что-нибудь. Мне больше не пригодится. Я в отличие от тебя через несколько дней точно новую жизнь начинаю. Я нашла то, что искала.
Ю-ю.
- И что ты теперь свеклой краситься будешь, а зубы пальцем чистить напару с этим уродом.
Тата.
- Замолчи! Ты бы хоть понимала чего. Он на Гагарина похож…
Ю-ю.
- Ой, мама, у меня сейчас швы на животе разойдутся и вата полезет! Гагарин с бородой! Ой, не могу, мама! Он тебе еще полететь с ним никуда не предлагал, махнув перед этим рукою?
Тата.
- Мы в Козельск уезжаем!
Ю-ю.
- Ну и козлы! Козельск-злой город...
Тата.
- Не зли меня!
Ю-ю.
- Тебе же нельзя теперь на людей злиться, грешно это. Хотя бы в твоем положении. Ладно. Ты мне лучше добрый совет напоследок дай какой-нибудь.
Тата.
- Жестокая ты какая… Туфли или кроссовки возьмешь?
Ю-ю.
- И туфли и кроссовки. Ты же теперь в лаптях ходить будешь? Журналы идиотские я тоже с собой забираю. Ты все равно их выкинешь.
Тата.
- Коробку со своим творчеством не забудь прихватить. (Кидает ей под ноги небольшую обувную коробку, из которой высыпаются на пол, нарезанные из журнальных постеров глаза, рты, носы и шевелюры мужских лиц. Среди них виднеются, наклеенные на картонки, составленные по частям из разных фотографий мужские лица). Вот еще! В конверте листок – там я все написала, как с художниками себя вести надо. Они народ странный. Их как будто из стороны в сторону болтает, не то, что простые люди – впрягся и по прямой хреначит. Добрые советы, короче.
Ю-ю.
- Ну, вот теперь узнаю добрую Тату. За все, так сказать, спасибо…Пошла я… Я тебя все равно люблю. (Плачет).
Тата.
- Давай, гусь Лоренца. Целоваться не будем. Тебе тоже мужика надо.
Сцена 6.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища в разрушенной библиотеке.
Павел Исаевич.
- Не пойму я, как определить жанр, читаемого нами произведения. Это роман, пьеса, рассказ, эссе или повесть.
Пётр Исаевич.
- Плюньте вы на это. Жанр! Это я даже не знаю, кто и придумал для оправдания собственного ничтожества. Вроде как он заодно со всеми, кто в этом «жанре» работает. От бессилия вся эта классификация. Вот вы в каком жанре свою жизнь живете?
Павел Исаевич.
- М-м-м…
Пётр Исаевич.
- Вот-вот, боюсь, что правда.
Сцена 7.
Интерьер. Ночной клуб.
Ю-ю с незнакомым молодым человеком сидят в ночном клубе. Они пьяны и видно, что общаются уже давно.
Ю-ю.
- Ты красивый. Тебе кто-нибудь это говорил? Сними эту дурацкую кепку.
Парень в бейсболке.
- Это бейсболка.
Ю-ю.
- Какая разница. Ты без нее на одного человека похож. Поцелуешь меня? У меня на красивых мужиков слабость.
Парень в бейсболке.
- У тебя на губе дрянь какая-то. Всю жизнь потом не вылечишься.
Ю-ю.
- Дурак. Это от солнца высыпало. Я три дня как с Юга приехала. Ну, поцелуешь?
Парень в бейсболке.
- Нет. Это принципиально.
Ю-ю.
- Тогда я на тебя как на журнал «Здоровье» смотреть буду.
Парень в бейсболке.
- За тобой записывать надо.
Ю-ю.
- (Смеется). Моя подруга тоже так говорила…
Парень в бейсболке.
- А где подруга сейчас?
Ю-ю.
- Где. Воцерковилась по совету одноклассника, увлеклась христианством, родила детей от какого-то урода с сальными волосами и реденькой бородой, купила дом в деревне, дровами печь топит, зимой ведра с реки носит. При слове телевизор у нее кожа на лице чернеет. Пообщалась я с ее мужем, - про наши с ней отношения ему было ничего неизвестно. «Тайный космонавт» - рожа такая как будто что-то такое знает, чего никому не скажет, а сам двух слов связать не может. Изо рта целый день пахнет, как будто только проснулся. Я подралась с ним, – детей стал бить за то, что они в огороде написали. И что ты думаешь, – он ко мне после этого приставать стал. Я на крыльце курила. Все уже третий сон видели.
Парень в бейсболке.
- И ты ему ответила?
Ю-ю.
- Какая тебе разница.
Парень в бейсболке.
- Просто интересно…
Ю-ю.
- Ответила.
Парень в бейсболке.
- Зачем?
Ю-ю.
- Не знаю. По крайней мере, с его стороны одно это и было честно. А Тата ему никогда не нужна была. Зато у меня как будто от сердца отлегло что-то. И я с первым поездом обратно уехала… Отведи меня в туалет.
Парень в бейсболке.
- Где он?
Ю-ю.
- Там. Слева за баром.…Не уходи. Дверь прикрой плотнее, а то не запрется. Можно я тебя поцелую? Ну, никто же не смотрит.
Парень в бейсболке.
- Ты смотришь.
Ю-ю.
- Я?! Я закрою глаза… Ну и где твои принципы? У тебя когда-нибудь была мечта.
Парень в бейсболке.
- Была.
Ю-ю.
- У меня тоже… Ты ничем не болеешь?
Парень в бейсболке.
- Нет, а ты?
Ю-ю.
- Точно? Смотри, я тебя потом из-под земли достану. Да отпусти ты ремень.
Парень в бейсболке.
- У меня сейчас первый раз такое. То есть год, я имею в виду, ни с кем ничего не было.
Ю-ю.
- Значит, вскрываем консервы! Тебя бросили, и ты во всем разочаровался. Я угадала?
Парень в бейсболке.
- Да, угадала.
Ю-ю.
- Я пытаюсь найти одного человека… Ты похож… А, мы же сегодня об этом уже говорили.
Парень в бейсболке.
- Что прямо здесь можно?
Ю-ю.
- Да. Не надо спрашивать. Черт, кто-то ломится!
Парень в бейсболке.
- Это охранник. Весь вечер на нас косился.
Ю-ю.
- Все валим отсюда.
Парень в бейсболке.
- Когда мы увидимся снова?
Ю-ю.
- Никогда.
Парень в бейсболке.
- Где ты живешь?
Ю-ю.
- Нигде. Веришь? Документов нет. Зовут Ю-ю. Почему – не знаю.
Парень в бейсболке.
- Можешь пожить у меня. Я к тебе иногда приходить буду. Иногда лучше, чем никогда. Держи ключи – там на брелоке адрес.
Ю-ю.
- Слово-то какое…На брелоке. Сам выдумал?
Сцена 8.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища в разрушенной библиотеке.
Павел Исаевич.
- Вот Вы бы свои ключи первому встречному так запросто не отдали, Петр Исаевич.
Пётр Исаевич.
- Перестаньте юродствовать и читайте дальше, пока у меня не пропал интерес к тому, чем все это закончится.
Павел Исаевич.
- Загадайте что-нибудь, Петр Исаевич. Загадали?
Пётр Исаевич.
- Зачем?
Павел Исаевич.
- Теперь назовите страницу.
Пётр Исаевич.
- Сто один.
Павел Исаевич.
- Здесь все так перебутырено, что, по-моему, неважно в каком порядке мы с этими письменами знакомимся. Так. Открываю. Ну, точно! Сто первая между тридцатой и тридцать третьей лежит. Тридцать первой и тридцать второй вообще нету. Вы что загадали?
Пётр Исаевич.
- Так нельзя же называть.
Павел Исаевич.
- Это им внизу нельзя, а нам наверху можно.
Пётр Исаевич.
- Я загадал, есть ли смысл в том, чем мы с вами в четвертом часу утра занимаемся.
Павел Исаевич.
- Дальше читаю…
Сцена 9.
Интерьер. Мастерская художника.
Художник рисует позирующую ему Ю-ю.
Художник.
- Один мой приятель в студенческие годы подрабатывал в морге. На медицинском учился. Забавную историю мне рассказал, правда, когда уже бросил это занятие. Знаешь, как они там от тоски развлекались. Когда человека бальзамируют, ему мозг из черепа удаляют. Так эти старатели выяснят кем был покойный при жизни и если гуманитарий какой, то «Литературку» ему вместо мозгов вложат, простой работяга – «Труд» или «Правду». Все по справедливости, по чесноку.
Ю-ю.
- Ужас какой-то мне рассказываешь…
Художник.
- Не крути головой. Я вот и думаю, когда ты ласты склеишь, чего тебе запихают «Космополитен» или «Men’s Health» какой-нибудь. Тебе что больше нравится?
Ю-ю.
- Ты совсем не такой, как мне про тебя Тата рассказывала. То есть вообще ничего общего. Ни один ее совет применить невозможно.
Художник.
- «Недалекая ты, моя близкая!..» Дура она потому что. Правды от бреда отличить не может. Однобокая как сапожная щетка. Уломать ее что-то делать можно только одним способом – наплести что-нибудь и заставить в это поверить, тогда она на тебя как мышь на удава смотреть будет и делать все, что ей скажешь. Люди крайности любят. Без этого вроде им и жизнь не жизнь.
Ю-ю.
- То я ей нравилась, потом она, вдруг, попадьей стать решила…
Художник.
- Не удивлюсь, если через год сопьется и забомжует, а еще через год на дорогую работу устроится. К дуракам всегда деньги клеятся. Знаешь, что нужно, чтобы деньги пошли. Нужно рот всегда приоткрытым держать, не закрывать в ванной горячую воду, стульчак опускать в сортире, внимательно слушать, что тебе говорят и приходить вовремя. Вот приоткрой рот. Молодец! (Дает ей сто долларов). Видишь – работает. (Смеется). На сегодня закончили, одевайся.
Ю-ю.
- Со мной что-то странное в последнее время происходит. Мне иногда кажется, что я сверху все вижу, как будто в дырочку сквозь потолок смотрю. Не веришь? Вон у тебя шкаф огромный стоит, а на нем картина. Недорисованная?! Портрет в полный рост чей-то… Но без лица.
Художник.
- Ты меня, все-таки иногда удивляешь. Ты этого точно знать не могла. Я перед твоим приходом ее туда забросил. Ладно, ну тебя. Рассказывай лучше, что ты там из журналов своих вырезаешь и складываешь. На творческие темы общаться будем. Матэ хочешь?! Тащи бомбильи и калебасы с кухни.
Ю-ю.
- Чего?
Художник.
- Чистый холст – ничего не знаешь! Краткая справка «Британики».
Матэ растет в северных аргентинских провинциях Коррьентес и Мисьонес, в Бразилии и Парагвае. Это национальный напиток многих южноамериканских стран. Индейцы считают, что он укрепляет силы, изгоняет недуги, избавляет от тоски и печали и продлевает жизнь.
Сиди! Как говорят индейцы - я сам открою. (Возвращается с калебасами). Ну и где же ты все это время пропадала?
Ю-ю.
- Меняла ориентацию, боролась с предрассудками. Много нового про себя узнала. Теперь цыганок могу, например, изгонять с вокзалов.
Художник.
- Не понял… Как это.
Ю-ю.
- Вот так, рукой левой. Помнишь, после того, как ты полотно с меня про «Мост через Лену» закончил, сумму выделил?
Художник.
- Ну, помню.
Ю-ю.
- Меня с полными карманами на Киевском приняли. Закурить дай, добрая женщина, правду скажу, кто ты есть, что тебя ждет через неделю-другую. И, знаешь, такое сказала, что во мне что-то с места тронулось. Как меня зовут рассказала, что со мной случилось, откуда я, что меня ищут. Волосок мне из виска вырвала, я ей деньги, разумеется, все в газетку выкладываю, другая с ребенком запеленатым подходит, в зеркальце посмотреть просит. Потом руку мою взяла, и ее как залпом из пушки отбросило. Руку мою видел?
Художник.
- А что с рукой? Нет, покажи еще раз.
Ю-ю.
- Да ничего интересного. Я месяца полтора назад спьяну ровные линии ножом дочертила, там, где, мне показалось, их не хватает. Заорала она, как контуженная. Цыган тридцать на помощь прибежали. Короче, деньги все у меня остались. Цыгане исчезли.
Художник.
- Живешь-то ты теперь где?
Ю-ю.
- Да, у черта одного на Чертановской. Не век же у тебя столоваться. В клубе с ним познакомились. Он мне ключи от квартиры оставил. Сначала сам раза по два в неделю заходил нужду свою в счет квартплаты в меня справить. Потом выяснилось, что не он один это был, а через раз брат его близнец приходил. Инвалиды!
Художник.
- Как инвалиды?
Ю-ю.
- Да так, однояйцовые близнецы. По одному яйцу у каждого. Чего смеешься?!
Художник.
- Не бывает так. Это ты от злости.
Ю-ю.
- Бывает, я тебе говорю. Потом ночью впятером с друзьями пьяные завалились. Когда заснули, я тихонько оделась, вышла, до больницы доехала, потом в отделение со справками. И тут мне в голову такая мысль пришла. Только не падай. На стул сядь. Я не на них, а на него (показывает склеенный портрет) подала в розыск. Пусть ищут, может, свидимся. Фоторобот часа полтора составляли. Где-то он тут в отдельном пакете. Вот он!
Художник.
- Стильно. Мне бы в голову такое не пришло. Это уже жизнетворчество какое-то.
Ю-ю.
- Мне кажется, если мы встретимся, закончится эта мука.
Художник.
- Какая мука?
Ю-ю.
- Я же, правда, ничего-ничего не помню. (Плачет). Ни кто я, ни откуда. Знаешь, когда пластинка заканчивается, игла до бумажного кружка доходит, шипит и время от времени щелкает. У меня все эти месяцы в голове такое.
Художник.
- Красиво рассказываешь…
Ю-ю.
- Все с Таты начинается, а до этого как будто бетонный блок за спиной стоит. Снится иногда что-то – городок маленький, я по нему гуляю, кто-то с балкона меня зовет, рукой машет… Но в этой пустоте есть свои преимущества – у меня тяга к знаниям такая вдруг появилась. Я французский за месяц выучила. Вот так, действительно не бывает!
Художник.
- Да, не бывает…
Ю-ю.
- Может быть, я раньше его знала? Машину, оказывается, сносно вожу.
Художник.
- Дай-ка еще раз на твое художество посмотрю.
Ю-ю.
- Гляди. Я им сейчас всю квартиру поверх обоев оклеила. Мне почему-то спокойнее, когда он рядом и из каждого угла на меня смотрит.
Художник.
- Энди Уорхол какой-то. (Вертит в руках фоторобот) Ксерокопия, значит, твоего бога…
Ю-ю.
- Не знаешь, какой из четырех углов красный?!
Художник.
- М-м-м… Знал, но забыл, по идее, восточный…
Ю-ю.
- А я не знаю, который понравился, тот и закрасила. Рушник махровый с облаками приладила. Соседка говорит – богохульство. Под носом на полочке «Zippo» стоит.
Художник.
- Дай-ка на память тебя с этим фото-Робертом сфотографирую.
Ю-ю.
- Да, ладно, не надо. Это так, факультативное занятие. От отчаяния… Знаешь, я стихи еще писать начала.
Художник.
- Отчаяние-то отчего?!
Ю-ю.
- От стихов. Напишешь чего-нибудь, а оно сбывается.
Художник.
- Ну, почитай что-нибудь. Человек-загадка. Хотя это довольно глупо сейчас будет выглядеть. Вдруг мне не понравится.
Ю-ю.
- Да мне все равно.
Старый книжный шкаф –
это потерянные надежды
Его хозяина.
Собирал всю жизнь
книги по медицине,
Но так и не вылечился.
Советы врачам-косметологам
Не пригодились. Теперь
считает морщины, а после
сильного ветра пальцем
из них песок выбирает.
Сказки народов мира,
Выкупил за макулатуру,
чтобы отвлечься
за блюдечком чая от старости.
Но прохудился чайник,
заварка закончилась.
Книгу так ни одну
и не прочитал до корки.
Были дела поважней –
Уборка по дому или
Помощь друзьям по хозяйству.
Полный шкаф надежд
на здоровье, радость и счастье,
не свое, так потомков.
Потомки переезжают
в другую квартиру и
выносят несбывшиеся
надежды в мусорный бак у дома.
Новые в глянце надежды
Купят себе.
На развале и в магазинах,
Чтобы лет через сто какой-то
Внучатый племянник
С серебряными висками
расклеил страницы и удивился,
Как хорошо сохранилась
такая старая книга!
- Это пока еще не сбылось.
Художник.
- Ну, тебя и мотает по жизни.
Ю-ю.
- Всех мотает. «Мы живем, как печальное среднее между Богом и обезьяной…» Да не смотри так. (Смеется). Это один знакомый моих знакомых в третьем классе на уроке природоведения выдал. Учительница поседела на перемене. У него еще один шедевр есть – цитировать прямо можно. «Жил-был мальчик. Жил долго и счастливо. А потом состарился, заболел и умер…» А?! Роман из трех предложений! Ничего больше не надо!
Сцена 10.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища разрушенной библиотеки.
Павел Исаевич.
- Петр Исаевич, как Вы думаете, кто-нибудь кроме нас с Вами еще будет этот фолиант штудировать?
Пётр Исаевич.
- Кроме нас? Думаю, что никто. Мы последние посетители этой библиотеки. А почему Вы спрашиваете?
Павел Исаевич.
- Хочу с Вами свой стыд пополам поделить. Трогательно это все и точно в то же время как-то, несмотря, на то, что наивно. Я эту со стихами страницу на память вырву прежде, чем книга обратно на полку отправится.
Пётр Исаевич.
- Мне совершенно не стыдно. Так, что со мной можете не делиться.
(Павел Исаевич вырывает страницу, складывает и убирает в карман).
Павел Исаевич.
- Дальше Вы читайте. У меня уже глаза от беспросветности режет.
Пётр Исаевич.
- Не пойму, страница отдельно опять вложена. От руки почему-то написано. Дневник что ли? Я от руки-то нехорошо разбираю. (Начинает читать по слогам, потом приспосабливается и читает нормально).
- Конечно же, никакие полгода я не спала, я прекрасно отдавала себе в этом отчет. Где-то среди вещей Таты в гардеробе я нашла этот дневник последняя запись, в котором была сделана дня три-четыре назад. Вещи мои и деньги, если таковые остались, Тата с друзьями наверняка пропили или пустили на какие-нибудь другие развлечения, для этого и была разыграна сцена с моим пробуждением и все последующее, что случилось, пока я жила у нее. Если бы не дневник, почему-то не выброшенный ею вовремя, я бы поверила во все как в провидение. Интересно было наблюдать за тем, что происходило вокруг меня. И сама я с радостью включилась в эту игру. Тата учила меня читать и писать. Можно сказать, кормила грудью. Что-то материнское в ней прямо-таки клокотало, а мне уже давно не хватало возможности как в детстве забыться и сбросить к чертовой матери с себя всю ответственность на плечи другого человека. Наверное, и Тате не хватало ощущения себя на первых ролях. Друзья не ставили ее в счет, подсмеивались над ней и благополучно пользовались наивностью и всем тем, чем Тата располагала – добрым сердцем, телом, квартирой, деньгами, которые появлялись у нее также внезапно как исчезали. Вот этой иллюзией всеобщего обожания она и жила, иллюзией. только об этом ей никто не говорил, чтобы не разрушить свою собственную иллюзию всеобщего братства или, по крайней мере, иллюзию того, что где-то есть дом, где тебе всегда откроют двери что бы с тобой ни случилось. За Татой я чувствовала себя как за каменной стеной и постепенно забыла, что и как меня сюда привело. Все говорили, что с моим появлением в доме Тата очень изменилась: стала жесткой, целеустремленной, такой, что некоторые стали ее даже побаиваться и перестали посещать Татину обитель. Будет странно звучать, но Тата стала для меня идеалом человека, в котором можно было раствориться, уйти в него с головой и жить, не зная ни заботы, ни горя. Тата научила меня получать удовольствие, я не вижу в этом ничего дурного. Естественны человеческие отношения, противоестественны нечеловеческие. Хорошо ли это, плохо ли, но я до сих пор вспоминаю ее добрым словом, несмотря на то, что капризный ребенок во мне, взял верх над нашими до поры теплыми отношениями. Я верю в то, что однажды она сказала мне:
- Если у тебя есть мечта и ты плевать хотела на все, что тебе мешает ее добиться, она обязательно сбудется. У меня есть мечта. Все у меня сбудется. И плевать я хотела.
Павел Исаевич.
- Смешно! И трижды наивно, когда человек о себе пишет. Писателем что ли себя воображает. Обороты такие заумные использует. В жизни бы так не стал разговаривать.
Пётр Исаевич.
- Ничего удивительного я здесь не наблюдаю. Все это с таким прицелом пишется, чтобы потом кому-нибудь на глаза попалось, что де недооценивали мы этого человека, а он вон какой глубокий и складный оказывается.
Павел Исаевич.
- Ну, что вы, Петр Исаевич, гнусную подоплеку во всем ищете. Может человек только, когда за ручку берется, думать всерьез начинает, осмыслять и по полочкам в своей голове раскладывать, а до этого все наперекосяк и руины вокруг. И ветер.
Пётр Исаевич.
- Хорошо, что вы уже больше не пишете, а то от вашей фигуральности у меня уже в голове шумит и во лбу тикает.
Сцена 11.
Интерьер. Спальня в русской избе. Тата пытается разбудить своего мужа-дьякона.
Тата.
- Поднимайся! Да поднимайся же ты! Пьяная дрянь… Ну, что мне с тобой делать. На утреннюю службу тебе пора. Я завтрак уже приготовила. Рассолу выпей. Я не знаю… Отец Михаил тебя на улицу выкинет, а мне куда в этой дыре деваться. Я же поверила тебе. На правильный путь встала. Детей родили.
Муж-дьякон.
- Помолчи пять минут! Тогда я встану тебе… На путь…
Тата.
- Да нету пяти минут. Ты теперь только бегом успеешь. Ну не храпи, не храпи. Вставай!.. Я в Москве была, пока вы в Новый Иерусалим ездили. С Ю-ю встречалась.
Муж-дьякон.
- (Резко вскакивает). Чтобы духу этой сатаны в нашем доме не было.
Тата.
- Да! Чтобы только твоим духом, весь дом пропитался! Она мне все рассказала, что между вами было.
Муж-дьякон.
- Тварь! Да будь она проклята! Где мой подрясник?
Тата.
- На плечиках на дверце гардероба висит – я ночью погладила…
Муж-дьякон.
- Молитвослов где?!
Тата.
- В пакете полиэтиленовом, с которым ты вчера приехал, я еле его от хлебных крошек очистила.
Муж-дьякон.
- Все у нее не как у людей закончится – попомни мое слово!
Тата.
- Ой, воняет от тебя как. Сельдерея пожуй что ли…А у людей как заканчивается, пока жена с детьми десятый сон смотрит? Я у тебя неприличные кассеты нашла. Это ты что свою полигамию на лучших образцах будапештского порно изживаешь.
Муж-дьякон.
- Да что же ты во все углы свой нос бездарный суешь! И за то и за это я уже исповедовался, наказание понес суровое. Просто выкинуть не успел. Я тебе больше не изменяю, деньги даю, что ты еще от меня хочешь?
Тата.
- Свежего воздуха по ночам в спальне. О супружеском долге уже помалкиваю…
Муж-дьякон.
- Я не с шоферами пью, а с паломниками. Их на путь наставляю. Они же специально сюда для этого едут.
Тата.
- Вот именно, дома им выпить не с кем. Господи, везде все одно и тоже, только обертка разная!
Муж-дьякон.
- Замолчи, баба! И не забывай, что ты не мне, а тому, кто сверху на нас в дырочку смотрит, на венчании обещала.
Тата.
- Я-то прекрасно все помню. Вон иди капусты квашенной с поленицей поешь, и освобождай пространство. Я детей будить буду.
Муж-дьякон.
- Ну и что тебе еще твоя непомнящая понарассказывала?
Тата.
- Непомнящая все вспоминать потихоньку стала. Помнишь эту коробку с портретами из журналов?
Муж-дьякон.
- Ну, помню.
Тата.
- Молока горячего выпей – помогает. Там все время один и тот же человек у нее получался. Оказалось, что это ее суженый-ряженый.
Муж-дьякон.
- Ну, дурой была – дурой осталась! Горячего молока с квашеной капустой! Ты меня перед прихожанами опозорить решила.
Тата.
- Ну, не пей, проблем-то. Мне дай, я выпью. Жених это ее оказался, иностранец. Бельгиец какой-то. В гипноз ее погрузили, она раскололась, но так, наяву, все равно в это не верит. В квартире у нее была. Редкое зрелище! Она вся этими портретами обклеена. Такое чувство, будто на сцену тебя силком выставили. Психотерапевт посоветовал. Якобы от этого к ней память в один момент вернуться может, только нужно, чтобы что-то с чем-то совпало. Ждать нужно короче. Вот как ты считаешь, если ждать, молиться и верить, то это сбудется?
Муж-дьякон.
- Каждому воздастся по вере его…
Тата.
- И не важно во что верить?
Муж-дьякон.
- По вере…
Тата.
- А, если ни во что не веришь?
Муж-дьякон.
- Ничто и воздастся.
Тата.
- Вот я верю и молюсь, что ты, наконец, за голову возьмешься. Поступишь в Академию, закончишь. Рукоположат тебя, я попадьей стану, ты батюшкой. Иначе бессмысленно все это. Жить здесь, терпеть во имя чего неизвестно. Мне конечная цель нужна. А то дьякон какой-то!
Муж-дьякон.
- Рукоположу тебя сейчас я, если ты свой язык не прикусишь. Голова от тебя раскалывается!
Тата.
- От меня ли?!
Сцена 12.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища в разрушенной библиотеке.
Петр Исаевич.
- Ха-ха-ха!
Павел Исаевич.
- Вы что, Петр Исаевич!
Петр Исаевич.
- Да вспомнил тут. Пару недель назад скучно стало. Дай, думаю, пойду, проветрюсь-развеюсь. Переоделся в позднего посетителя. Сижу в кардиоцентре в холле почти незримо. Ночь за окном. Врывается детина с окладом до пупа на спущенных шинах – певчий, наверное.
Павел Исаевич.
- Как это на спущенных шинах, Петр Исаевич?
Петр Исаевич.
- Ну, выпил лишка, на ногах нетвердо стоит. Голос такой, что в прозекторской стекла звенят. Выхлоп ровным слоем по этажу стелется. Подходит к вахтенному, спрашивает:
- Тут нашего батюшку должны были с приступом привезти, не видели?
– Да здесь в течение дня такое количество и матушек и батюшек поступило!
– Вы не поняли! Батюшка приходской наш. Отец Григорий.
– Не знаю. Что он Григорий он мне не докладывал. Если на каталке, то вам с другой стороны надо спрашивать через приемное. Здесь только своими ногами люди заходят.
– Я думаю, что он своими ногами пришел, в силу характера. Вы бы не пропустили. Рост два метра с лишним, голос зычный. Огромный такой, как дьявол!
Тут я, Павел Исаевич и не выдержал. Батюшка – огромный, как дьявол! Нарочно не выдумаешь! До сих пор в боку от смеха покалывает. Извините, что перебил. Дальше читайте.
Сцена 13.
Интерьер. Мастерская художника.
Ю-ю.
- Привет.
Художник.
- Привет. Ты чего так легко одета?
Ю-ю.
- Да я на машине заехала.
Художник.
- Угнала что ли?!
Ю-ю.
- Зачем, так за четыреста бакинских раздолбанную купила. «Копейку». Тарахтит, но идет быстро. Прикинь, с ржавым багажником на крыше.
Художник.
- Матэ будешь?
Ю-ю.
- Нет. Давай лучше кофе сварим, а то я всю ночь не спала. В Интернете проторчала.
Художник.
- Ты что в геймеры затесалась?
Ю-ю.
- Нет, на «ЖЖ» подсела.
Художник.
- На что подсела?
Ю-ю.
- LiveJournal. Не знаешь что ли? Я про себя там все написала с адресом и фотками. Он ответил. Ты понял? Он ответил.
Художник.
- Кто, твой фото-Роберт?!
Ю-ю.
- Сам ты… Роберт! Вот как он на самом деле выглядит. Я из почты скачала.
Художник.
- Ё-мое! Одно лицо, действительно. А это точно тот, про кого ты думаешь, а не близнец какой-нибудь. А то, знаешь, как по второму кругу!.. Интернет-знакомства!
Ю-ю.
- Ничего я про это не знаю. Ладно. Я прощаться с тобой приехала. Мне пора выбираться отсюда. Нужно двигаться в направлении своей надежды. Я смертельно устала. Не могу ни заснуть, ни выспаться. Что-то гудит в голове. Тянет куда-то. Как будто я что-то должна сделать. И мне кажется, я смогу.
Художник.
- Так кажется только тогда, когда совсем уже нету сил.
Ю-ю.
- Ты же сам говорил, что нужно вступать на Дорогу и идти свой Путь во что бы то ни стало.
Художник.
- Учил… Но тогда вокруг начинают происходить необратимые вещи. Ты к ним готова?
Ю-ю.
- У меня нет выхода. Нужно все начинать заново. Я уже здесь так накосячила. Мужики, бабы, наркотики-лайт. «Между богом и обезьяной…». Сплошные, короче, минусы.
Художник.
- Сплошные плюсы на Востряковском кладбище. В жизни, в основном, минусы и в этом ее плюс. Ибо минус на минус что нам дает?
Ю-ю.
- Плюс, плюс. Люблю твой юмор.
Художник.
- Это не юмор. Это горькая правда. Вот держи, специально тебе приготовил. В Интернете нашел, если тебе будет спокойнее. (Дает ей распечатанную страницу).
- По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Осатьлыне бкувы мгоут селдовтаь в плоонм бсепордяке, все-рвано ткест чтаитсея без побрелм. Пичрионй эгото ялвятеся то, что мы не чиатем кдаужю бкуву по отдльенотси, а все солво цликеом.
- Так что, как ни крути – от перестановки мест результат всегда один и тот же.
Ю-ю.
- Я могу это взять. На память.
Художник.
- Бери.
Ю-ю.
- Ну, все я пошла.
Художник.
- Иди. Если не можешь не идти – иди. Про дырочку в потолке помнишь? Я все дорисовал. Что-то меня пробило на лица. После диплома к этому не притрагивался. Думаю, мы больше не встретимся. Держи посему. Багет сама выберешь это дело хозяйское.
Ю-ю.
- Это же он! Одно, блин, лицо! Спасибо тебе! У меня в машину не влезет.
Художник.
- Веревку возьми, привяжешь к багажнику. Ничего с ней по пути не случится.
Ю-ю.
- Кто такой Лоренц?
Художник.
- Мужик, который гусыней прикинулся и научился креветки отрыгивать.
Ю-ю.
- Ну, тогда целоваться не будем. Больше меня здесь ничего не держит. Прощай.
Художник.
- Прощаю…
Сцена 14.
Интерьер. Огромный зал книгохранилища в разрушенной библиотеке.
Павел Исаевич.
- Петр Исаевич, чот смаое галвоне в жзнии.
Петр Исаевич.
- Вам-то уж шутковать не по возрасту как-то.
Павел Исаевич.
- Да нет, я всерьез у вас спросил, а вы ничего не поняли. Кто это там брякнул по поводу, что самое главное глазами не увидеть, напомните?
Петр Исаевич.
- М-м-м… Да летчик какой-то по католической линии.
Павел Исаевич.
- Так вот я вам как естествоиспытатель теперь больше скажу, что самого главного и ушами не услышать.
Петр Исаевич.
- А как же его пощупать или понюхать что ли остается?
Павел Исаевич.
- Нет. Похоже, только лизнуть.
Сцена 15.
Салон автомобиля. Мастерская Художника.
Ю-ю говорит по телефону с Художником.
Ю-ю.
- Алло! Привет еще раз! Решила напоследок тебе позвонить, идею подкинуть. Что? Да! К багажнику я все прикрутила, но твоя живопись накрывает мою «Копейку» всю целиком. Прикинь, если сейчас сверху на меня кто-нибудь смотрит, то видит несущуюся по трассе картину. Вот это живопись! А?! Тараканьи бега! Я в детстве в книге про фокусы читала, что шулеры мадагаскарским тараканам на спину нужную карту приклеивали и в самый ответственный момент жратвой какой-то под крышкой стола приманивали. Хоп! И двадцать одно. Прямо как мне сейчас.
Художник.
- В детстве?! Ты в детстве сказала? Расскажи что-нибудь о детстве еще.
Ю-ю.
- Еще мы с мамой в телефон-автомат на улице звонить ходили. Она меня брала на руки, я опускала двушку. Автомат ее глотал, а с папой нас не соединяли…
Художник.
- Говори! Говори! Рассказывай что-то еще! Ты поняла или нет?! К тебе все вернулось!
Ю-ю.
- Еще я с дядей заблудилась одна в зоопарке. Меня нашли у вольера с жирафами! А еще я въезжаю сейчас в свой город, я узнаю свою улицу. Я поворачиваю! Я торможу! Меня крутит! Это красиво! Если смотреть на меня сверху!!!
Художник.
- Алло! Алло! Ты слышишь меня?! Да что же со связью!!! В каком ты месте!!! Что за город!!! Алло-о-о!!!
Сцена 16.
Огромный зал книгохранилища разрушенной библиотеки.
Павел Исаевич.
- И все-таки удивляют меня люди. Одному морошки подай, другой «ихь штэрбэ» кричит, потом «Шампанское» глушит, третий на стук в дверь отвечает - доктор занят, он умирает…
Петр Исаевич.
- Нет-нет, помните цирозную бабку в реанимации. Ее последние слова?
Павел Исаевич.
- Что-то запамятовал…
Петр Исаевич.
- Чизбургер и Кола-лайт без трубочки! Гуд бай, земляне! Вот это я понимаю – парадокс, а ваши примеры… В порядке вещей. А тут? «Если смотреть на меня сверху!» Это по-разному и истолковать-то можно.
Павел Исаевич.
- Это не последние слова, Петр Исаевич. Мы с вами могли бы ее спасти, если вмешаться.
Петр Исаевич.
- Ой! У меня уже окончательно мигрень вступила! Что же вы мне спать-то каждую ночь не даете, когда видите, что у меня глаза слипаются!
Павел Исаевич.
- Петр Исаевич!
Петр Исаевич.
- Что Петр Исаевич? Две тысячи лет Петр Исаевич! Сказано вам – кто они и кто мы! Держите, держите меня за ноги! Я вниз головой встану, чтобы кровь отлила. Может отступит. Как тисками сдавило!
Павел Исаевич.
- Это что же очередной жест раскаяния?
Петр Исаевич.
- Нет, это терапевтическая процедура! На меня ни в чем не рассчитывайте!
Павел Исаевич.
- А что же я без вас? Слово без дела?…
Сцена 17.
Натура. Загородная дорога, переходящая в окрестности города. К месту аварии подтягиваются зеваки, очевидцы и сотрудники ДПС.
- Они мертвы?
- Нет, они живы!
- Вызывайте «Скорую» и милицию. Здесь не от куда.
- Да вот же у нее телефон в руке!
- Не трогайте там ничего пока не приедут Органы!
- Я не трогаю. Вы сами сюда подойдите.
- Что не так?
- Здесь все что-то не так… Вы этого парня, который по встречной ехал внимательно разглядели?
- Ну так, посмотрел мельком…
- На картину теперь посмотрите.
- Боже мой! Одно лицо! И костюм главное такой же…
- При чем здесь костюм?! Значит так, вы снимайте свой свитер, вы – рубашку. Вы на попутную, вы на встречную. И вращайте их на вытянутой руке!
- Зачем?
- Идиоты! Вы не видите, другие машины идут?!
- Среди свидетелей есть медики?!
- Есть! Я фельдшер!
- Фельдшеров учат только глаза покойникам закрывать! А, бог с вами идите сюда! Что она говорит? Я не пойму, она что-то просит?
- Она говорит «СПА-СИ-БОХ».
- А что с ним? Что нужно ему?! Он говорит?
- Нет. Он молчит и моргает.
- Что за шум?
- Почему такой ветер?!
- Посмотрите наверх! Вертолеты!
- Откуда здесь вертолеты?!
- Почему вдруг стало темно!
- Почему так темно?! Дайте фонари или спички!
Сцена 18.
Большая белая спальня в просторном загородном белом доме. Бескрайнее поле.
Ю-ю.
- Который сейчас час?
Он.
- Ранний…
Ю-ю.
- Какой сегодня день?
Он.
- Солнечный…
Ю-ю.
- Расскажи мне что-нибудь о себе.
Он.
- Ты все обо мне знаешь.
Ю-ю.
- Голова не болит?
Он.
- Болит немного.
Ю-ю.
- На кухне есть таблетки. Пора вставать… У нас есть ровно полчаса.
Он.
- Для чего?
Ю-ю.
- Чтобы принять вместе душ, одеться и идти на прогулку.
Он.
- Подожди…
Ю-ю.
- Чего?
Он.
- Я хочу еще.
Ю-ю.
- У нас больше нет Времени. Дай я просто тебя обниму… Все нам пора. Полотенцем моим вытремся. Ой, волос от тебя сколько на подушке осталось. Иди вперед, я пока соберу. Не делай воду слишком холодную.
Он.
- Надо взбодриться, как будто я уже давно проснулся… Я все. Тебе потеплее оставить?!
Ю-ю.
- Да… Я тоже все. Где ты там?
Он.
- В комнате.
Ю-ю.
- Веришь, что я искала тебя всю жизнь?
Он.
- Веришь, что я нашел тебя навсегда!
(Целуются).
Ю-ю.
- Ну, что, все. Пойдем, проветримся, а то в голове гудит что-то.
Открыв парадное, они вышли на улицу и, пройдя несколько кварталов, оказались в огромном чистом поле с ровным, чуть обвисшим по краям горизонтом, за который начинало прятаться солнце. Они шли, обняв друг друга за плечи. Иногда голова Ю-ю чуть-чуть прижималась к его плечу.
Ю-ю.
- Знаешь, о чем я в последнее время думаю и не могу понять?
Почему куры не дохнут от размягчения костей, если они чуть ли не каждый день несутся. Откуда берется столько кальция? Это – раз. И – почему, если коровы жрут одну только траву, молоко у них жирное?
Он.
- Почему так светло?
Ю-ю.
- Мне тоже светло. Все так и должно было случиться.
Он.
– Quelle jour some nous? Какой сегодня день?
Nous some tout les jours, mon amie, Перед нами все дни, мой друг,
Nous some tout la vie, mon amour. Перед нами вся жизнь, моя любовь.
Nous vivons et nous nous aimons, Мы живем, и мы любим друг друга,
Nous aimons et nous nous vivons. Мы любим, и мы друг другом живем.
Et nous ne savons pas c’que ce que la vie, И мы не знаем, что такое жизнь,
Et nous ne savons pas c’que ce que le jour, И мы не знаем, что такое день,
Et nous ne savons pas c’que ce que l’amour. И мы не знаем, что такое любовь.
Она еще крепче прижалась к нему.
Вдалеке показались две точки похожие на фигуры сидящих людей. Они продолжали идти, фигуры неумолимо к ним приближались, но все же были еще далеки, чтобы услышать, о чем они говорили.
Двое мужчин в легких расстегнутых летних костюмах сидят посередине поля, на непонятно откуда взявшейся там скамейке, и любуются закатом. Над головами у них загораются языки пламени, как у апостолов во время сошествия Святого Духа. Ю-ю и молодой человек (Он) равняются с ними.
Он.
- Курить будешь?
Ю-ю.
- Не хочу, но буду.
Он.
- (Шарит по всем карманам). Я, кажется, у тебя спички оставил. Пойдем вон у тех стариков прикурим. (Показывает в сторону сидящих на скамейке мужчин).
Вместе с Ю-ю они подошли к Петру и Павлу, прикурили от огоньков, горящих над их головами и, взявшись за руки, направились туда, где кончается горизонт.
Павел Исаевич.
- Ой! Ой! Петр Исаевич, не шевелитесь, я задуваю! У вас от огня на макушке все до тонзуры выгорело.
Петр Исаевич.
- У вас тоже все выгорело, только я не сказал, потому что само погасло.
Павел Исаевич.
- Странно.
Петр Исаевич.
- Что странно.
Павел Исаевич.
- Книга кончается тем же.
КОНЕЦ.