- Альёнушка, я тебья люблю! – закричали в трубку.
Меня качнуло в сторону - это наверное от резкого вставания. Спросонья я не могла понять, с кем говорю.
Ах, да это ты! Начался день, откуда ты только таких слов набрался!
- Здравствуйте, - проговорила я, стоя тем временем босиком на холодном полу, одетая в ночную рубашку. Передо мной стоял мой «шипящий» телефон на столике.
«Что-то на линии», - говорили мне вежливо, но почти всегда озабоченно. «Да не бойтесь, это не ваш, это мой телефон шипит»,- успокаивала я.
- Когда ты ко мне придешь? – спросил он уже по-немецки.
Почему я должна? В прошлый раз позвонил, чуть не плакал в трубку: «Она ушла, а я сойду с ума – один в этом большом доме. Я ей столько вещей купил, а она ушла! Почему? Она с собой ничего не взяла, только пальто...»
Конечно, пальто, на улице весна... никак не может начаться. Поэтому пальто.
- Я не знаю, когда смогу, мне нужно подумать. Но не сегодня. Сегодня я занята, мне нужно писать. Какое число сегодня? А день?.. Позвоните мне завтра, мне нужно собраться с мыслями... Хорошо? А сколько сейчас время?
Я не видела без очков, сколько показывал мой будильник, глубоко стоявший в нише книжного шкафа. В эти дни мне не нужен был будильник.
Время почти одиннадцать часов, он сказал. Сказал, что сегодня еще позвонит.
Я прошлепала обратно на свой диван, накинула одеяло на плечи и стала растирать виски. Мое давление было почти на нуле, потому утром следовало двигаться медленно, чтоб не натыкаться на бесчисленные косяки и шкафчики. Потому через несколько минут встала медленно с дивана и осторожно пошла к балконной двери, открыла ее и высунула нос - вдохнуть свежего воздуха. В воздухе пахло весной, но каждый день по-разному. Сегодняшний запах был слишком влажным и это объясняло мое состояние.
День и в одиннадцать часов оставался тусклым, поэтому я у него спросила, сколько время. У него это был почти обед, а у меня – период медленного вставания. Я оставила дверь открытой и свежий влажный воздух, похожий на туман, стал вытеснять спертые запахи комнаты, каждый день накоплявшиеся от старых стен, старой мебели и постоянно линяющего ковра.
Пока происходила победа свежести над косностью этих неумирающих запахов, я разбирала листы и свой неровный почерк на них, все то, что успела сделать сегодня до трех часов ночи. Ночью у меня уже не осталось сил, чтоб прибрать их или хотя бы сложить в стопочку на журнальном столике, который стоял тут же, у самого дивана, и потому я писала по ночам, сидя в ночной рубашке, завернувшись в одеяло и поставив босые ноги на грелку. Я писала, не замечая времени, но тогда зазвонили.
Колокола разорвали тишину глубокой ночи, и я прислушалась, отложив ручку в сторону. В раскрытую дверь на балконе вливались неожиданные для этого часа звуки.
Отмаялся, видно, бедный папст – великий заложник. Хороших людей осталось так мало на свете, что их, не успев похоронить, называют святыми.. И эту бедную Терри, лежащую в коме, ее кормили пятнадцать лет капельницей, а на днях заморили голодом, по решению суда, а потом превратили в золу... Трудно ожидать от человечества последовательности, когда техника развивается с космической скоростью, а человеческий дух за нею больше не поспевает.
Я столько раз пыталась «впасть» в сон в эту ночь, но... То колокола, то проезжающие машины, то запахи прохлады... Несколько раз вставала с дивана и шла, «обняв» свою грелку, к двери и вдыхала ночной апрельский воздух... И потом снова на диване, закутавшись в одеяло и выставив нос наружу, холодный кончик носа, «слышала» запахи свежей трехдневной травы, а потом – свеженарезанного огурца, а потом – лаванды. Но откуда же огурец и лаванда? - подумала я и провалилась в сон.
Меня начинало раскачивать во сне, как маленькое дитя в люльке, нужно было только дождаться, когда начнет раскачивать. Это был всегдашний знак наступления сна.
И качалась я уже на волнах. Как дитя в люльке. Солнце слишком пекло, почти обжигало лицо – пора было выходить из воды. Я стала выбегать из моря - волна побежала за мной. Она щекотала мне пятки. Мне оставалось только беспечно смеяться. Вода доставала до щиколоток и вдруг с силой ударила волной под коленями. Я упала коленями в гальку и поранила их, а волна отбежала, истратив силу, она хотела собраться и наброситься на меня снова. Мне нужно было ее опередить.
Я столько раз пыталась встать с колен. Но она всякий раз выбирала миг, когда точнее обрушиться на меня. Била и отпускала, била и отпускала. Ей было забавно так играться, но не мне. Не забавно. И берег отдалялся от меня и становился все круче. А она снова и снова опускала меня на колени – эта разозленная стихия. Берег становился неприступной скалой. Карабкаться, только все время карабкаться – вперед и вверх. Нет, это не был страх смерти, я знала, что не умру. Но мне хотелось ее победить, почему она выбрала такую игру? – все время ставить меня на колени. Я хотела ее опрокинуть – эту стихию.
Ладони были ободраны, когда я поднялась – наконец-то выпрямилась на скале, обтерла их об себя – свои руки. Волны разбивались внизу, не доставая меня. Хорошо. Позади меня осталась волнистая безбрежность, а впереди меня – она была, та же безбрежность, спокойная и ласковая бесконечная глубь со всех сторон и она говорила: смирись гордый человек и не воюй со мной. Это не имело смысла – с какими-то вещами не имело смысла бороться – с такими огромными или весомыми как судьба. С ними можно было играть, но только понарошку.
Позвонили.
Не отключить ли телефон?
Теперь я уже не торопилась к телефону, я все еще не оделась, не выпила кофе, не причесалась, не почистила зубы, не прибрала свой диван – да, именно в таком порядке.
- Альёнушка, можно я к тебе сейчас приду? – спросили в трубке.
- Нет. – Ответила я и замолчала.
- Потчему ньет? – спросил он уже по-русски.
- Я еще не встала, мне не нужны никакие посещения в этот час, - объяснила я и положила трубку.
А который час? А разве ты знаешь мой адрес?
Ну да, когда Света приходила ко мне, она оставляла ему адрес, чтоб он знал, где она находится. Но он не приходил, а только звонил, когда она у меня сидела... Чем невзрачнее цветочки, тем слаще они пахнут – закон компенсации... Она три года просидела в его доме, никуда без него не выходя... только ко мне три раза. Мы даже не были подругами – так чего ты мне-то названиваешь?
И она приходила-то «по делу» - приводила двух своих братьев на выбор. Так как я одинокая, может, кого выберу? Им нужно как-то зацепиться в Германии. Она тогда забыла сказать, что оба женаты. Но разве это важно? – когда дети есть хотят. Мы посидели, поговорили. Я сказала, могу помочь как переводчица, пойти по разным учреждениям, а в остальном – нет. Деньги страждущим в Россию тоже не высылаю, хотя просят: Германия – это ведь социальный рай, как говорят знакомые, проживающие в России.
И вот теперь она ушла от своего «друга» во Frauenhaus, куда уходят женщины со своими детьми от своих мужей и друзей, когда они их унижают, колотят и прочее. Но не думаю, что б он ее колотил – она ушла по другой причине. Он названивал мне уже неделю и все время спрашивал, «почему», время от времени и я задумывалась, - она не оставила ни записочки, просто утром вышла с детьми на остановку – проводить их в школу и не вернулась.
Как бы то ни было, а меня ждала Лукреция Торнабуони. Воскресенье я решила посвятить этой милой итальянской даме. Я уже исписала три листа ночью и все книги оставила раскрытыми на нужных страницах, чтоб едва раскрыв глаза поутру можно было тотчас приняться за писание реферата. И я наклонилась над столиком, ища глазами ручку, но тщетно. Мне предстоял привычный поход по комнате в поисках ручки.
«Подарите мне букет отточенных карандашей», - кто это сказал?
Ручка нашлась в ванной, на полочке, рядом с зубной щеткой и пастой. Видимо, она попала туда в один из моих приходов в туалет. Не почистить ли заодно и зубы? Чистка зубов не мешала мне размышлять о Лукреции.
Женщина эпохи Возрождения – что из этого следует? Темные века среднековья позади. Вера человека, светлая вера человека в свой разум и талант. Гуманисты. А какое это имеет отношение к женщине по имени Лукреция? – возможно, что никакого. Не проще ли было взять для реферата какой-нибудь немецкий ландшафтик и не париться теперь с текстами на итальянском и английском языках?
Вздох восхищения пронесся по залу, когда изображение Лукреции спроецировалось на белом экране. Профессор ходил взад и вперед по сцене и довольно потирал руки. Что-что, а это он умел – выискивать всякие диковинки. Его описание Лукреции плохо вписывалось в обычные искусствоведческие каноны. Нам дали посмотреть на бюст лишь со стороны затылка, лица мы не знали, но и то, что видели, впечатляло. Волосы Лукреции были заплетены и убраны на манер возрожденческих женщин, которых мы видели у Боттичелли, а сверху ее головка была накрыта тонким полотном. Выразительно-тонкая шея, должно быть, и гибкая, соединяла аккуратно убранную головку с покатыми плечами, которые тоже были покрыты тонким искусно сработанным полотном, напоминавшим полупрозрачные одеяния боттичеллевских граций и его же Весны. Кругом была утонченная роскошь, роскошь, лишь притворявшаяся простотой, гениально воплощенная в мраморе, в этом холодном материале – Лукреция смогла и его оживить, она смогла оживить и профессора и весь зал. И такие головки существуют, чтоб к ним прикасаться, чтоб гладить их и нежно любить – этой фразой и закончилась тогда его лекция.
Я решила записаться к профессору на прием и спросить, можно ли взять Лукрецию для реферата. Я первый раз встречала такой чувственный кусок мрамора. Да, и этому цинизму научилась ведь у профессора: и как не стать таким, когда из года в год возишься не только с «произведениями», но и с откровенной рухлядью. Конечно, его цинизм отличался от медицинского и от любого другого - отличался.
Он курил сидя в кресле, положив ноги на письменный стол, когда я вошла к нему в кабинет. Его положение не изменилось, когда я села перед ним, он только глубоко затянулся и медленно выпускал дым, в то время как у меня запершило в горле: было слишком накурено. Я б хотела написать о Лукреции, сказала я ему, и впридачу взять еще пару скульптур из Bargello...
В дверь позвонили. Я не торопилась идти открывать дверь или хотя бы посмотреть в глазок. Я вытерла руки, прежде поставив зубную щетку обратно в стаканчик, подошла к будильнику – посмотреть, сколько время. Было почти двенадцать.
Уж не он ли это явился?
Несколько дней назад он умирал и говорил, что повесится, если Света не вернется до понедельника... Да, у него был такой срок: повеситься в понедельник... от тоски и одиночества, если она не придет.
От одиночества? – скорее, от скуки. Ничего спонтанного – даже смерть. А ты еще испугалась, что он может сделать это на самом деле...
Мой испуг проходил по мере того, как он повторял «повеситься» и была в этих словах, не в их содержании, но в интонации, с которой они говорились, какая-то странная озлобленность.
А сегодня уже - «я тебя люблю»...
Но в глазок я увидела другого человека и приоткрыла дверь. Я увидела Григория, высунув голову в узкий проем приоткрытой двери – увидела уже во весь рост, а не только его лицо, расплющенное линзой дверного глазка, - и без того круглое лицо. Он смущенно топтался на месте, а я была все еще одета в ночную сорочку.
- Я думал, тебя нет дома, - проговорил он, наконец.
- Здравствуй, - проговорила я, - вот только встаю, зубы почистила. Ну, проходи, а я пока оденусь.
- А тебе так лучше, - проговорил он, входя, и кивнул неопределенно, как-то вбок. – Мне так больше нравится.
- Мы будем делать то, что мне нравится, - ответила я и пошла в ванную одеваться.
Лукреция, тебе придется подождать, он не уйдет так скоро. Он будет слоняться по комнате, рассказывать свои старые истории, а потом молчать... В такие минуты молчания я сама должна ему что-то говорить, но мне нечего рассказать: в моей внешней жизни не происходит ровным счетом ничего, только внутри - какие-то неясные странные порывы.
-Ты будешь кофе? – спросила его, выходя из ванной.
Он отказался.
- Тогда иди и включи пока компьютер, я напечатала твое резюме, но к нему есть пара вопросов.
Григорий направился было из кухни, но остановился на полдороге.
-Я не умею включать компьютер, - сказал он, возвращаясь назад, - я лучше здесь рядом постою, пока ты кофе пьешь.
Я застыла с чайником в одной руке и с чашкой – в другой.
- Ты что, смеешься что-ли? – спросила я и машинально поставила чайник на место. – пойди и включи компьютер, просмотришь свое резюме пока я...
- Да не умею я!
- В твоем резюме написано, у тебя есть опыт работы на компьютере! – возразила я.
- Ну и что! Все так пишут и я написал... – проговорил он.
- А с английским языком как? - так же как с компьютером? Написано же в резюме...
- А зачем мне английский язык здесь? – спросил он беспечно.
- Ну, так и не пиши того, чего не умеешь! – сказала я и отвернулась от него к холодильнику.
Так, молоко, масло и сыр...
Я вдруг почувствовала себя рассерженной. И мне вдруг захотелось взять тряпку и «стереть» его «изображение» из кухни.
Я просто сегодня не выспалась, просто не выспалась... И что я еще должна узнать о нем, чего не знаю?
В прошлый раз он сказал, в суд была представлена фальшивая справка, справка, что он разведен. Адвокат сказал, с такой справкой легче продвинуть дела. И адвокат думал, он теперь разведен, а это просто бумажка, которую купила его жена в Украине...
Зачем ты взялась ему помогать?
- Тогда садись и жди, пока я завтакаю.
Мне было неуютно сидеть напротив него и жевать свою булку, начиненную маслом и сыром, в то время как он не отрываясь смотрел мне в лицо и молчал. Доев до половины, я положила булку на блюдце и встала из-за стола.
- Пойдем, я распечатаю твое резюме – тебе нужно его просмотреть.
Он нехотя двинулся за мной из кухни, видно было, ему не хотелось вставать и не хотелось делать ничего другого, а только следить за моими движениями и иногда брать меня за руки, а это меня сердило, но особенно - его глаза, простодушные большие глаза, удивлявшиеся, казалось, всему, что он видел.
Его голубые глаза на широком лице, его самоуверенное знание, что женщины млеют от его взгляда, от его идеального роста и веса, от его мускулов – он каждый раз начинал сгибать и разгибать руки и смотреть, как на меня это действует. На женщин действует, он говорил...
Наверное, я не женщина...
И я спросила как-то, разве у него идеальный рост, он немногим выше меня, для мужчины это... Но ничто не могло его поколебать, тем более, мои неуверенные вопросы. Мне интереснее, что у человека внутри, возразила я. В животном мире важна окраска, оперение, возразил он.
Ну, хорошо, если мы говорим на разных языках, закроем эту тему.
У него хороший генетический материал, сказал он, - это если кто-то захочет от него сделать себе ребенка.
Мне надоели эти твои разговоры про «генетический материал».
Телефон зазвонил.
- Сейчас вон там, - я показала на принтер внизу стола, «отьезжая» от самого стола в кресле, - там появится листочек. Это твое резюме, прочитай, - и побежала к телефону.
По телефону какая-то, судя по голосу, старая женщина спрашивала Григория.
- Это тебя, - проговорила я, протягивая ему трубку, - надеюсь, ты еще не дал моего телефона своим женам.
Это была его мать, и она просила его срочно прийти домой: муж его старшей сестры напился вдрызг и уже собирался поколотить ее. Он допился до белой горячки, а когда был трезв, был угрюм, ни с кем не разговаривал, а только сидел в своем углу и читал книжки.
Читает книжки запоем и запивается – нет меры. Ни в чем.
Настоящий волк, сказал Григорий и при этом сел у стола. Он и не собирался сломя голову бежать домой: потасовки случались довольно часто.
- А когда ты в Украине, а не здесь, кто их разнимает? – спросила я.
Никто их не разнимал. Просто его сестра, приехав в Германию, «ударилась в Бога». Стала носить черную одежду, молиться, поститься, а что касается мужа – на него был тоже наложен пост. Это не очень приветствовалось на их собраниях, - это называлось любодеяние. Вот если бы муж пошел на собрания, доступ бы к телу снова был разрешен. Григория она тоже хотела «затащить» на собрания, но он сходил только пару раз – посмотреть. Люди молились, взывали, кричали, стенали – кто-то заканчивал истерикой – так они очищались от грехов. Григорий посмотрел на этот цирк и ушел. В конце концов, он сорок три года был атеистом, с чего он будет сейчас меняться?
Потом он все же засобирался домой. Я вручила ему резюме, чтоб он просмотрел его дома.
- Жаль, что уходить надо, - он посмотрел в сторону незаправленного еще дивана и вздохнул. – Поцелуйчик! – проговорил он и потянулся ко мне, сделав губы трубочкой.
Я отшатнулась, а потом открыла ему дверь и еще некоторое время ждала, пока он выйдет. Пойти доесть свою булку, а потом – за работу?
А тогда я опоздала: из-за выпавшего снега поезд задержался на двадцать минут. Когда я прокралась в темноту лекционного зала, мое любимое место в углу было уже занято, пришлось сесть рядом с молодым человеком, который обычно знал ответы на все вопросы. Медленно, стараясь не шуметь, стягивала с себя куртку, сидя уже на месте и скашивая незаметно глаза в сторону молодого человека, в его тетрадь, стараясь отыскать, где у него там записана сегодняшняя тема. На чистом листе было написано большими буквами одно единственное слово: «Поцелуй». Тогда я посмотрела на экран, пытаясь найти разгадку.
На экране кроме квадратного куска мрамора, разделенного едва заметной неровной полосой, ничего не было, а я должна была увидеть «поцелуй». Я снова скосила взгляд на молодого человека, но кто-то захрапел позади меня: в полутемном зале было тепло и уютно. Я достала тем временем очки из футляра, вертикальная полоса, разделявшая мрамор на две части, стала яснее и стали проявляться детали. В конце концов, она и существовала для того, чтоб обозначить две фигуры, плотно приникнувшие друг к другу, а ее неровность, ее изгиб, намечал лица. «Поцелуй». Минимализм в средствах давал «поцелуй».
Храп раздавался за спиной все слышнее и слышнее, я невольно обернулась. Какой-то старичок из пенсионеров-студентов пребывал в глубоком сне. Он спал, закинув голову и открыв рот, из которого доносился все более усиливающийся храп. Старичок вдруг хрюкнул и открыл глаза, я мгновенно отвернулась от него.
Профессор постучал по полу огромной указкой, длинною в его полроста. Старички зашевелились. Потом он прилег на сцену, оперевшись на локоть правой руки, отчего и остальные старички проснулись, и в этом положении, время от времени взмахивая указкой, профессор продолжал описание скульптуры. Потом «Поцелуй» сменился портретом Эмиля Золя. Писатель был изображен на фоне картин, дополнявших и одновременно отягощавших его фигуру своей иконографической тяжестью.
- Что можем мы почитать у Золя? – спросил профессор, останавливаясь со своей указкой недалеко от молодого человека, который знал ответы на все вопросы. Но на этот раз молодой человек не знал. Золя был не из области искусствоведения, он был из романистики.
- Мы можем прочитать у него «Терезу Ракен», - проговорила я.
Профессор перегнулся вперед, разглядывая меня, в конце концов, я первый раз открыла рот на его семинаре.
- «Терез Ракан», - поправил он меня. Это тогда он меня и заметил.
- И «Нана».
– И о чем там речь?
- Ein Mdchen kommt aus Provinz... – проговорила я, но он уже удалялся. Он подошел к картине и ткнул указкой в обнаженную, с неразвитым телом, «Олимпию», изображенную сверху.
Девушка приезжает из провинции и становится прости…проституткой...
Сказать по правде, томительно читать: пустые разговоры, пустые люди, бессмысленная жизнь, продажный секс.
А где же любовь?
Телефон зазвонил. Я покосилась на кабель, отключить? – но все же сняла трубку.
- Альёнушка, я ф тебя влюблен! – проговорили в трубку.
Этого еще не хватало! Волна отвращения поднялась откуда-то изнутри и подкатила к горлу, но я проглотила ее. Я молчала.
– Алле-алле!
Мой телефон зашипел. Может, бросишь ты трубку? Но на том конце провода продолжали «алекать».
- Алло, - ответила я, слегка потреся трубку, отчего шипение сразу исчезло.
- Приди ко мне, - проговорили в трубку.
Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем с минуточку наедине.
- Хорошо, я приду через полчаса, - ответила я, - только скажите свой адрес, я была у вас один раз и больше не помню, где вы живете.
Ему нужно было, чтоб я пришла и было на кого выплеснуть свои эмоции и свое непонимание. Он будет снова спрашивать, почему? Вероятно, настало время и мне самой задать себе этот вопрос. Почему бедная молодая женщина с двумя своими детьми, получившая, можно сказать, приют и покой, покидает своего благодетеля, не сказав тому ни слова и ничего не взяв из вещей, ни для себя, ни для своих детей.
Поставь вопрос по-другому: сама ты смогла бы жить в этом доме?
Это оказался трудный вопрос. Возможно, я смогла бы жить в этом доме, но с этим человеком – однозначно нет. В мой единственный приход к ним, - я не поняла, зачем меня пригласили, - было тягостно и молчаливо. Меня провели по дому: показали супружескую квадратную кровать, две крошечные неотапливаемые комнаты на чердаке – для детей, большой подвал, где сушилось белье, в то время там висела пара ажурных светиных трусиков. Потом меня повели в другую подвальную комнату – там стояла большая ванна на цементном полу.
Зачем я должна все это смотреть?
Детям было сказано пойти в свои спальни, когда мы сели пить кофе в большой комнате. На стенах висели бесчисленные фотографии, на полу лежали бесчисленные старые коврики, гардины были пожелтевшие и, казалось, источали из себя зловредную пыль, мне казалось, из каждого угла несет домом престарелых, какой-то мертвечиной, единственно, что было живое в этой комнате с низким, из темного дерева потолком, это широкобедрая широколицая Света с пухлой грудью, которая постоянно сидела на диване с опущенным лицом и бессловесно вязала.
- Ты можешь занять третью комнату на чердаке, если хочешь, - сказал мне хозяин дома, - много денег я с тебя не возьму, все лучше, чем жить в бандитском квартале.
Я вежливо отказалась, решив остаться жить в «бандитском квартале».
Что для русского хорошо, для немца – смерть.
Он спросил тогда, чем я занимаюсь. Люди должны получать профессию и работать, а не заниматься всякой ерундой, проговорил он, не дослушав моей тирады. Больше мы не касались темы. Все, в чем он не понимал или, что не принадлежало его жизни, вызывало у него сопротивление или отрицание. Я прекратила всякие попытки о чем-либо заговаривать. Остановились на вязании, но тема была быстро исчерпана.
Однажды позднее я встретила сына Светы в городе, он поздоровался со мной и сказал, что мама связала всем варежки и теплые носки. Дальше он стоял передо мной и молчал. Мне казалось, что это шифровка, а не просто акт вежливости десятилетнего ребенка. Что стояло за всеми этими вязаниями? Я подарила ему конфету и пошла своей дорогой.
Не все благополучно в датском королевстве.
Через некоторое время я встретила Свету с хозяином на барахолке, - он купил по ее просьбе флейту, - в конце концов он преподавала раньше музыку.
Света заиграла на флейте, а хозяин начал шикать на нее и оглядываться по сторонам, а потом забрал флейту из ее рук.
Не все благополучно в королевстве...
Собака – старая овчарка - сначала облаяла меня в прихожей, а потом облизала мне руки.
Я вошла в комнату, телевизор работал приглушенно: прямые трансляции о смерти папы.
Вот почему эти ночные колокола.
- Вот, - хозяин показал на друга, сидевшего на диване и молча курившего. – Он был женат на русской из Сибири. Прожили вместе годы и было все тип-топ. Как только она получила гражданство, сразу же и ушла. Почему?
Я что вам здесь – эксперт по русским женщинам?
- Значит, не все было тип-топ, - проговорила я и присела на краешек кресла, - иначе зачем бы ей уходить?
Все эти смешанные браки с восточноевропейскими невестами... пришел, увидел, победил... напоминают выведение новых пород животных... случка происходит под давлением экономических факторов...
- Ну, как же, - возразил друг, - она никогда ни на что не жаловалась...
А сейчас пойдут перечисления: он накупил ей тряпок, потому что ее были какие-то несуразные, он записал ее в кегельбан-клуб, купил ей собаку, он даже вывез ее в какой-то город на карнавал... Хотят себе красивых, фигуристых и образованных, а потом сидят эти красивые и образованные по деревням и воют по-тихоньку от тоски.
Да, и пошло перечисление, только он не возил ее в соседний город на карнавал, а возил в Голландию на рынок. И это куда практичнее.
Боже мой, я сижу здесь – зачем?- вместо того, чтоб заниматься Лукрецией Торнабуони...
Каппуччино? – спросил хозяин, когда друг его закончил перечисления, которые я в-общем-то, прослушала, погруженная в свои мысли. Судя по всему, эта тема – почему?- уже обсуждалась до моего прихода.
- Да, каппуччино, - ответила я.
Собака снова подбежала ко мне и стала облизывать руки и так добралась до самого плеча. Хорошо, что не сняла куртку, ее-то можно хотя бы вытереть дома тряпкой.
Друг заказал пивка. И потом мы довольно долгое время сидели молча.
- И я вступил в клуб стрелков и Свету записал, - проговорил хозяин, входя в комнату с чашкой капуччино.
А ей это надо?
- А ей ничего не было интересно, она все время сидела и вязала.
Она пришла к тебе с кастрюльками и детьми, сварила в первый день гречневую кашу, а ты выбросил кастрюлю с кашей в мусорное ведро: такое вы ели с своей Украине, а здесь это ест только скот.
- А дети у нее невоспитанные, и она не хочет их воспитывать. Они везде оставляют за собой фантики и банановые кожурки, их невозможно приучить к порядку, они, словно, из леса... Я накупил ей барахла... Я гулял с ней и с собакой... Мы ходили вместе в магазин... Почему она ушла? – спросил он в который раз.
- Может, еще придет? – спросила я.
Как ему объяснить, что жизнь состоит не только из хождения в магазин, прогулок с собакой и стрельбой в тире по воскресеньям.
- Она не придет, - отозвался он, - она не придет. Ее родственники хотят прийти, забрать ее вещи. И документы ее остались... Но я не отдам. Она сама должна прийти и вот тогда я ее спрошу, почему она ушла.
- Она не придет, - сказала я.
Вот чем заканчиваются все позывы человека приучить другого к своему порядку. Я замолчала и только продолжала пить свой капуччино маленькими глотками, его друг – пиво, - друг только время от времени согласно кивал, в конце концов, хозяин собрал нас сюда, чтоб пожаловаться, - а потом он пошел на кухню кормить собаку. Потом и я вышла к нему на кухню с пустой чашкой, поставила ее в раковину и сказала, что мне пора. Пар из него уже вышел, а если что и осталось – там еще сидел на диване друг, который потягивал пиво и молча кивал.
- Ты придешь ко мне жить? – спросил он, жалобно заглядывая мне в глаза.
Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем с минуточку...
Он был и раньше худым и невысоким, а за последнюю неделю совсем сморщился.
Я не удивилась его вопросу, он давно висел в воздухе, но что это за человеческая манера задавать «главные» вопросы, стоя на пороге? Собака облизывала мне руки, хозяин стоял с вопросом, застывшим в глазах.
- Я собираюсь уехать из этого города, я здесь случайно. Мне здесь как в тюрьме. Здесь слишком тесно... Здесь... если хотите, я могу вам помочь найти кого-нибудь...
Зачем было множить вопросы в его глазах. Какая тюрьма, если он здесь прожил всю жизнь и ничего не заметил?
Разве я не большая разрушительница, чем Света. Та хоть не лезла со своими внутренними порывами к нему, а просто молча ушла. И мне пора.
Он вежливо улыбнулся, но непонимающе: никакой жалобности не было уже в его глазах, а только пустота. Он перестал быть растерянным: пора уже было закрывать дверь. Я улыбнулась ему на прощание и пошла быстрым шагом прочь. Мне нужно было, наконец, сесть за работу и написать про Лукрецию.
Но я пошла домой окружным путем, чтоб проветриться, пошла через парк. Целый день хмурилось, а теперь небо посинело и медленно набухало.
Какая-то подозрительно знакомая фигура показалась невдалеке, но я была без очков и потому очертания были долгое время довольно смутными, как будто я пыталась рассмотреть её через окно, по которому поливали из шланга.
Эта бабуся жила в наших домах, и я часто натыкалась на нее в парке, она носила чью-то адидасовскую темно-зеленую куртку и темные юбки и обычно синие гамаши, если на дворе стояла холодная погода. И белый платок она повязывала на голову, который как нельзя лучше подходил к кроссовкам белого цвета, купленными по всей видимости на распродаже. По мере того, как она приближалась ко мне по дорожке, уверенность моя исчезала.
Разве он захочет жить с этой бабусей, после того, как он имел Свету. Света была его младше в два раза, а эта – вдова и его ровесница.
Бабуся дошла до мостика, на котором стояла я, облокотившись о перила, и встала неожиданно рядом. Иногда люди останавливаются рядом с тобой и начинают говорить, не ожидая никакого вопроса. Они говорят не прерываясь, говорят, говорят, говорят, а потом так же внезапно уходят – получужие люди... но сегодня говорить хотела я:
- Вы уже слышали, Света ушла от своего старика, - сказала я. – Он теперь мечется, говорит, ему одиноко одному в доме, хочет, чтоб, кто-нибудь пришел к нему жить. Может быть, вы знаете одинокую женщину?..
Может быть, ты сама захочешь?
Только эта мысль проскользнула у меня в голове, как бабуся сплюнула с мостика в воду. Я остолбенела, глядя, как скоро беззаботность ее толстого лица сменяется на гнев.
- Этот старый хер, он бил ее по лицу, а на детей натравливал собаку, потому что они ели конфеты и не убирали за собой фантиков!
Ах, да – фантики! Фантики - совпадают. Были еще банановые кожурки, насколько я помню.
Я быстро захлопнула рот, чтоб скрыть свое удивление, а бабуся тем временем изрыгала: старик ходил по русскому району и просился в гости, где его могли покормить; он ходил и к немцам, но у них он просил денег. Он бил Свету, и все русские это знают.
Ах, да - битье и Frauenhaus – неразделимы. Все-таки, битье. Ты готова была построить целые теории о том, что можно уйти, даже если не бьют. Он спрашивает теперь всех, почему она ушла? – если я такой хороший... Это я, бедная овечка, отбилась от стада, пустите переночевать...
- И пусть он сдохнет, как собака, один в своем доме! – донеслось до меня. Бабуся выговорилась.
- Пусть, - проговорила я и пошла прочь.
Большая капля ударила меня по носу, я повернула голову в одну сторону, потом в другую: дождь настигал меня, и вокруг – никакого укрытия, только цветущие кусты и деревья и вода сверху – сплошными косыми струями и вода передо мной: гладь пруда покрылась мелкой рябью.
Я побежала по парку к группе цветущих деревьев, стоявших, словно, в розовом тумане, и теперь как будто жавшихся друг к другу. Я подбежала к первому же дереву и встала у него, оперевшись спиной об его ствол и закинув голову. Громадная туча нависла над парком и из нее хлестало. Сверкнуло и почти сразу затрещало.
Нельзя в грозу под деревом.
Дерево не спасало, оно не имело листвы, а было, как опушкой, покрыто мелкими, нежного оттенка – какой-то плавный переход от розового к сиреневому, - цветками. Они начали источать свой аромат еще интенсивнее. И я вдыхала глубоко и медленно, с каким-то неведомым раньше удовольствием, грозовой воздух: то и дело трещало в воздухе, - тяжелый воздух, подслащенный потоками цветочного аромата, смешивающегося с потоками воды. Чем невзрачнее цветочки...
Волосы мои быстро стали мокрыми, и куртка, и рукава кофты, которые были слишком длинны, тоже намокли. Вода капала с ресниц и с подбородка.
Ты начинаешь любить весну?!
Туча проплывала мимо, капли становились редкими.
Последняя строка отсутствует в стихе, он сказал. Последний вздох – последнее наслаждение – вдохнуть от розового аромата и умереть... Получу ли я эту последнюю строку, последнюю фразу? Когда? – сегодня? – От кого?
Я медленно поднималась по лестнице на свой третий этаж, на этот раз отказавшись от лифта. Вода больше не струилась по волосам, но чавкало в ботинках и мои широкие штаны намокли до колена. Последний самурай.
Сосед, проживающий этажом ниже меня, вытащил свой мусор за дверь и оставил его, как обычно, на несколько дней. Я уже знала, он любит покушать рыбные палочки из «Пенни», вафли из «Экстры», банановый нектар из «Лидла», на этой неделе у него была какая-то женщина в гостях: женские прокладки белыми скрученными улитками прилипли к прозрачному мешку изнутри.
А как же твоя подруга, которая приложила столько стараний?
Подругу его было последнее время не видно.
Поднималась наверх, опустив голову, и чуть было не столкнулась с Григорием. Вот взяла бы лифт и - и не столкнулась бы! Эффект бабочки.
Он собрался уже уходить, но очень обрадовался, увидев меня.
- Что, ты уже разнял своих родственников? – спросила я, вставляя ключ в замок и отпирая дверь. – К сожалению, с остальными документами я еще не готова. Я уходила.
- Гулять? – спросил он.
- Да, гулять.
Он снова топтался на месте, только уже в прихожей. Я сказала ему, он может пройти, не разуваясь, если хочет. Видимо, в этот раз его носки снова воняли, и потому он не хотел разуваться.
- Включить тебе телевизор, пока я грею ноги? – спросила я. Свои ботинки я сняла и оставила их у входа вместе с носками. От моих ступней оставались влажные следы на полу.
- Зачем? – спросил Григорий. – Я все равно ничего не понимаю.
- О, извини, - проговорила я, - я просто забыла. Ничего, мне не понадобится много времени.
Заболею или не заболею?
Я накапала в воду лавандового масла из фиолетового пузырька и потом опустила свои ноги в ванночку.
Вот откуда запахи лаванды во сне! В дверь постучали, Григорий спрашивал, как у меня дела, и тогда я поспешила вытащить ноги из воды и сказала, что уже заканчиваю, осталось только надеть халат.
- Хочешь, тебя согрею, - сказал он, когда я вышла из ванной.
- Спасибо, я уже согрелась, - ответила я, останавливаясь перед шкафом и доставая две пары носок, одни хлопчатобумажные, а другие – шерстяные, связанные бабушкой. Ассоциации просто ходят за мной по пятам.
- Но ты, кажется, как-то была не против, - проговорил он, когда я снова вернулась из ванной, уже в носках, - Ты что, поменяла свое мировоззрение?
Было бы что менять.
Я молчала.
- Я вот думаю, чай попить или уже пообедать? Ты пообедал? – уже четвертый час.
Он сказал, что у них не варили сегодня обеда. Мать лежит с приступом, сестра по-тихоньку рыдает и молится, а муж напился и уснул. В доме стоит полная тишина. Я пошла разогревать вчерашний рассольник, Григорий последовал за мною на кухню.
- Ну, расскажи мне тогда, как ты переплывал через Одер, пока я грею суп.
Я поставила кастрюльку на плиту и отвернулась к окну, небо снова почернело и стало тяжелым, дождик припустил, почти одновременно загремело в небе. Григорий подошел и обнял меня сзади.
- Женщина становится податливой во время грозы, - проговорил он мне в ухо.
Но я не женщина...
- Это что - народная мудрость или биологический закон? – спросила я, отводя его руки от себя.
Суп согрелся. Я разлила его по тарелкам. Он начал рассказывать про Одер. Его любимая немецкая бабушка была при смерти, а его не выпускали из Украины, чтобы приехать проститься. Его взяла злость. А злость может горы свернуть. Он приехал в Польшу, сел на берегу Одера и задумался. Думал, пока привязывал к ногам ботинки. Как никак, бывший спортсмен. И что нам стоит – дом построить.
- Расскажи мне про волны, - сказала я, подкладывая ему кусочек хлеба, его хлеб быстро закончился, а я не ела хлеб с супом.
Волны сбивали его все время назад к польскому берегу и была осень. На середине реки он понял, что силы иссякли. Но бессмыслицей было бы и повернуть назад: он был как раз на середине реки. Он стал заложником волн. И если б тогда он погиб, никто б не узнал, где и как. Он про Одер никому не сказал, ни первой жене, ни второй. Именно эта мысль тогда им и двигала, это она преодолела вторую часть покорения волн.
А кто-то мне говорил, Одер – это просто большая грязная лужа...
- Жизнь – это борьба. И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, - проговорил он, отодвигая от себя пустую тарелку.
- Ах, оставь бедного Островского в покое!.. Как же ты обратно попал? На родину?
- А обратно попасть – это еще тяжелее. Вот поэтому один мой знакомый так у бауера девять лет в холопах и прожил. В будке. Все лучше, чем бомжевать в Украине.
А таким людям, как он, нет преград. Он выполз из реки у Франкфурта, отряхнулся, надел ботинки, которые «плыли» за ним, привязанные к нему веревкой, и пошел звонить родственникам, чтоб забрали его из Франкфурта. Все эти восемь часов, которые понадобились родственникам, чтоб проехать почти всю Германию, он хоронился в полуразрушенном доме. Бабушку он увидел еще в живых.
- Как же ты обратно попал, ведь не через реку? – спросила снова я.
- А обратно – уже через лес, – ответил он. – Через пару недель расстреляли двух человек в Одере.
- Это правда? – спросила я, - в прошлый раз ты этого не рассказывал.
- Перебегать в паре – это ошибка, - проговорил он, - меня звали одни, но я не согласился: могут убить и документы забрать.
- А есть ли смысл в преодолении преград, всяких преград? – спросила я его. – Вот, например, судьба дает тебе знак остановиться, - я кивнула в сторону его больного плеча, - а ты не хочешь прислушаться. Каждый раз, когда ты приезжаешь сюда шварцевать, с тобой случаются какие-то несчастья. То ты разбиваешься на мотоцикле, то возле тебя падает бетонный блок, то тебе ломают ключицу... Чего ты ждешь? – чтоб тебя совсем покалечили? – тогда ты точно не будешь нужен, ни первой своей жене, ни второй.
- Из-за меня идет между ними постоянная борьба, - возразил он, - они борются за время, которое я провожу в том и другом доме.
Я посмотрела в свой суп, перловка плавала на дне тарелки, но напоминала мне сейчас не бусы-перлы, а молочные зубы.
-Ну, а детьми-то ты занимаешься? – спросила я, выбирая картошку из супа.
- А что ими заниматься, они еще маленькие! – ответил он. – Вот когда вырастут! Моя порода – и на лицо и вообще...
- А что ты не остановишься на какой-нибудь одной жене, если, как ты говоришь, они тебе нервы трепят? – спросила я, тоже отставляя от себя тарелку.
- Да меня уже много раз в семью возвращали, да я не могу остановиться, - засмеялся Григорий. – Да и нервы-то она трепит, потому что я ей скажу, что от той в одиннадцать приду, а прихожу в час. Не могу остановиться. Душ приму и в постель...
- Странно, как они тебя терпят... – сказала я вставая, чтоб унести тарелки в раковину.
Куда теперь суп вылить – опять унитаз забивать?
- А куда им деваться, я же деньги приношу, - проговорил он несколько подумав.
Все насквозь фальшивое. И этот человек-авось.
- Ну, что, будем чай пить? – спросила я и, не дожидаясь ответа, пошла включить чайник. Воды оказалось в нем немного, совсем на донышке.
- Может, сходишь на заправку, купишь воды? – спросила я, - пока я мою посуду.
- А ты, что, из-под крана не пьешь? – спросил он.
- У нас сейчас грязная течет, - пояснила я, - это после ремонтных работ. Я дам тебе денег.
Он согласился и ушел на заправку.
Через пятнадцать минут снова придет.
Я пошла открыть балконную дверь – проветрить комнату. Дождь прошел и было свежо – там, снаружи. На кухонном окне застыли капли дождя – как будто кто-то накидал снаружи прозрачные камешки от Сваровски, и они прилипли и светились теперь на солнце. Я наклонялась то вправо, то влево – меняла ракурс, вглядываясь в радужные бусины за стеклом и следя, как они меняются от движения моей головы... Мне стало весело.
Телефон зазвонил. Я подошла.
- Альёна, сейчас мать Светы звонила, хочет прийти за ее вещами, - проговорил старик, - а я не отдам!
- Отдайте, - проговорила я в ответ.
Нашла коса на камень.
- Если я захочу, могу вообще никого в дом не пускать! – проговорил он.
- И что вам это даст? – проговорила я. – Вы сами говорили, что делать с ее вещами, они все время напоминают о Свете.
- Пусть придет и заберет их сама!
- Ну, так она не придет! Зачем вы упрямитесь? Вы же старый человек, - проговорила я, - в вас должно быть немного мудрости! – отдайте хотя бы русские документы! В конце концов, она свободный человек и вправе делать...
- Да-да, - перебил старик, - у нее и до меня было семь мужиков – и секс ей нужен каждый день!
Все, в ход пошла тяжелая артиллерия!
- Да, но она же не старая! – возразила было я.
- Да она нимфоманка! – возразил он. – Она онанирует с десятилетнего возраста! И кто ее этому научил?
А этому нужно учить?
- Этот брат ее, он и научил, он вкладывал свой член ей в руку!
И что, тогда можно бить, если нимфоманка? А разве вообще есть нечто, из-за чего можно бить?
Не было больше желания слушать его раздраженное бла-бла-бла. Голова разом как-то отяжелела.
Разве я хочу все это знать?
Я положила трубку и отошла подальше от телефона. После такого разговора больше не звонят. Я быстро включила компьютер и «зашла» в документы Григория. Мне нужно было уточнить дату его рождения и некоторые другие детали.
Цементный сад, цементный сад, других слов нет. Вот она, дата. Разница в шесть лет.
В дверь постучали, и я пошла открывать. Григорий занес в квартиру целую упаковку – шесть полуторалитровых бутылок воды без газа. Теперь хватит надолго, он сказал.
Теперь нужно пить чай.
Я смотрела на его крепкие руки, которыми он орудовал. Это было наваждение, я не могла оторвать взгляда от его рук.
- Что? – спросил он, почувствовав мой взгляд.
- Спасибо за воду, - проговорила я, садясь к столу, - может, сразу нальешь и в чайник? У меня голова сильно болит. Погода.
Я сидела за столом, подперев голову руками, ожидая, когда закипит чайник. Он закипел.
Теперь нужно пить чай.
- Может, нальешь? – спросила я, кивнув в сторону чайника, - пакетики с чаем здесь, на столе.
Он принес кружки с кипятком. Видя, что мне нехорошо, он решил развлечь меня разговорами. Я молча кивала, все больше склоняясь всем телом над столом, спина, словно, отказывалась меня держать.
Теперь нужно слушать.
Григорий рассказывал историю про поезда, о том, как он учился ездить по стране без билета. На тот случай, если его все же выгонят из дома.
- А ты смогла бы так? – донеслось до меня.
Теперь нужно говорить.
Я подняла голову и посмотрела в его голубые глаза.
- Конечно, я бы так не смогла. – ответила я.
Бежать за поездом, прятаться по вагонам, ночевать в лесу, выброшенной за безбилетный проезд где-нибудь на глухой остановке. Давать сорокакилометровые марш-броски обратно домой. Куда мне, рафинадной девушке?
- Нет, я бы так не смогла, - снова проговорила я, разглядывая его руки.
Быть здесь и сейчас.
- А в университете ты чем занимаешься?
Про университет он спрашивал первый раз. Я пожала плечами.
- Даже не знаю, как сказать одним словом... Хожу на лекции... Вот вчера была одна. Подай мне, пожалуйста, вон ту коричневую книжку со стола... Да, эту.
Григорий принес каталог с репродукциями фламандских художников. Я постелила полотенце на столе, а на него положила книгу и стала листать. Я искала алтарь Портинари.
Лукрецию оставлю для себя.
- Посмотри на эту репродукцию, - проговорила я и развернула книгу к Григорию. – Поклонение Христу.
- А что он лежит на голой земле? – спросил Григорий.
Я тоже наклонилась над картиной. Новорожденный Иисус лежал на земле на соломке в окружении родителей, ангелов и пастухов.
- Ну, эту картину нужно постараться понять не буквально, - проговорила я, разглядывая дальше. – Иначе не получится смысла.
- Разве мать положит своего новорожденного ребенка голым на землю? – спросил Григорий.
- Нужно просто подумать, что за этим стоит, какой зашифрован смысл. – проговорила я, отстраняясь от книги. – Художник хотел показать, какой Иисус беззащитный и открытый, пришел в этот мир. Беззащитный перед этим миром, лежит на ветру.
Исход предопределен был в самом начале.
Посмотри на этот холодный нечеловеческий ландшафт, - добавила я, - картина построена на контрасте.
Я махнула рукой и отвернулась к окну.
Когда уже закат? Томительно долгий день. Какой томительно долгий день.
- Ну, хорошо, - проговорила я, - унеси ее тогда на место.
И Григорий унес каталог на место, и остался дальше стоять возле стола и не знал, что дальше делать.
- Пора тебе домой, - сказала я, вставая из-за стола. – Мне нужно заниматься.
- Можно мне остаться? – спросил Григорий, гипнотизируя меня своими голубыми глазами.
- Тебе можно идти, - ответила я, опустив глаза и ожидая, когда он начнет собираться. – Ты видишь, сколько у меня работы, - добавила я, кивнув в сторону стола, на котором стопками лежали книги.
- А, может?.. Ты же знаешь мое давнее желание... – проговорил Григорий.
- Да, но это твое желание, - возразила я.
Он молча покачал головой, о чем-то думая, и медленно начал собираться. Я стояла, опустив голову и смутно замечая движения его коренастого тела, и ожидая, пока он оденется. Я видела только нижнюю часть его тела. И снова руки его бросились мне глаза.
- Ты уже слышал, что твоя сестра ушла от своего старика? – спросила я, когда он ступил за порог.
- Она всегда от всех уходила, - услышала я в ответ, и мне послышалось знакомое в его голосе. Это «знакомое» проскальзывало в его интонациях, когда он говорил про свой «генетический фонд».
Я тихо закрыла за ним дверь и села рядом на полу – ждать тихо удаляющихся шагов.
Эта его интонация – не гордость ли? – « она всегда от всех уходила».
Но не было никаких шагов: он продолжал стоять за дверью. Только мысль эта пронзила мой мозг – он остался стоять там за дверью, как в дверь постучали. Я продолжала сидеть, оглушенная.
- Что ты хотел? – спросила я.
- Может быть, ты передумала? – спросил он.
Мне показалось я слышу его дыхание и чувствую, как запах его тела проникает мне в ноздри.
- Я хочу остаться одна. Совсем одна..
- Я мог бы тебе чем-нибудь помочь...
- Благими намерениями вымощена дорога в ад...
- А мои док...
- А твои документы я вышлю по почте, когда будут готовы...
- Моя сестра, она что-то тебе рассказала?
- Да нет, - сказала я, вложив в эти слова всю беспечность, на какую была только способна. – Пожалуйста, не приходи больше.
Когда я, наконец, услышу звуки удаляющихся его шагов? Мне уже выбивали один раз двери. Друзья соседа. Надеюсь, по ошибке. Но он не станет этого делать... потому что не станет... потому, что он здесь почти нелегально.
Я так устала, что мне никого не жаль... Я могу только наблюдать и понимать, что ничего не могу изменить. А для чего же знать, если не можешь изменить? Знать, чтоб понимать свое бессилие, бессилие перед течением жизни?.. А разве не ты ему говорила, что жизнь – это не борьба. Бороться с жизнью – это то же самое, что бороться с самим собой, человек –то сам разве не часть этой жизни?
И для чего мне нужно все это знать, что я узнаю каждый день? Ведь это не кино – то, что происходит на моих глазах. Единственное объяснение - это Бог. В конце концов, ответом на каждый вопрос станет Бог. И это бессилие перед жизнью нужно прочувствовать до конца, чтоб к Нему повернуться и в нем найти и решение, и любовь, и прибежище.
Я не услышала, как он ушел. Ноги мои стали деревянными, я привстала, доковыляла до дивана и начала лихорадочно раскрывать книги на нужных страницах.
Вместо того, чтоб писать про Лукрецию Борджиа я пишу о Лукреции Торнабуони. Разве не Борджиа больше принадлежит той жизни, что я наблюдаю?Понятное дело, я хочу вытеснить Борджиа через Торнабуони.. .В конце концов, если красота не может спасти этот мир, пусть спасется хотя бы сама.
Книги были открыты. Время – восьмой час. За окном начинался закат, закат, окрашенный в тона цветущих деревьев, под которыми я стояла в поливаемом дождем парке. Я стояла снова перед окном и думала, почему женщина, с которой произошло, всю жизнь вяжет с потерянным лицом. А мужчина, который потерял лицо, делает вид, что ничего не произошло.
А если он не делает вид, а точно уверен? А как же тогда этот вечный закон внутри нас, который разрешает или запрещает?
Я решила сначала пойти искупаться, - не просто погреть ноги в воде с лавандовым маслом – обычный ритуал перед сном, - но полежать в теплой воде и смыть с себя все впечатления дня.
Мои худые руки всплыли в ванной, как ветви, на поверхности реки. Я приоткрыла глаза и посмотрела на них, - они были мне чужие. Что-то было маленькое внутри меня, что было мое, - все остальное, снаружи, - чужое, я наблюдала за чужим со стороны. Это чувство всегда рождалось с приходом расслабления в воде, оно рождалось, и тогда я засыпала в ванной. И просыпалась от того, что вода становилась холодной.
Кто-то застонал внизу, у соседа.
Смотрит документальный фильм про роды?
Стоны становились все слышнее и я открыла глаза, расслабление сразу исчезло. Я повернулась на живот, всколыхнув воду, которая несколько заглушила звуки, идущие из его квартиры. В ванной больше не было ничего, что бы заглушило стоны, единственно, что я могла сделать, - повернуться в ванной и больше не касаться ее макушкой, иначе через ванну, как через проводник, можно было услышать слова.
Сосед что-то произнес, совсем короткую фразу, но что – это было не разобрать, ведь я поменяла положение в ванной.
Но это не кино!
Голос, который недавно стонал, произнес ему что-то в ответ. Короткую фразу. Затем в туалете соседа что-то зажурчало. Я снова повернулась на спину, всколыхнув воду в ванне. Теперь они услышали меня.
Да, но куда ж подевалась его подруга?
У него была подруга. Как-то я сделала ей комплемент, встретив в подъезде нашего общежития, хорошо выглядишь, сказала ей, очень свежо. И тогда она ответила, ей нужно стараться, потому что, понимаешь, нужно стараться. Я тогда не поняла. Это ему можно было бы постараться, чтоб она с ним осталась. Что она в нем такого нашла, что так за него ухватилась? Я не хочу больше учиться, - говорила она исступленно, - я хочу ребенка, хочу семью.
Когда-то и я хотела.
Да, но миленькая, это нужно делать ведь с тем, кто хочет того же, подумала я и мне стало грустно, потому что в ней я увидела самое себя. Мое прошлое. Но ничего не сказала. Зачем разрушать человеческие надежды? прежде времени? – когда они разрушатся скоро сами. Она старалась его удержать и еще что-то построить... не замечая, что это ему не нужно. Должен был случиться удар, чтоб она прозрела. Может быть, эта женщина – не документальный фильм, а женщина – и был тот удар? Чем сильнее ослепление, тем сильнее и случается удар судьбы.
Раны. Раны. Раны. Когда они еще заживут?
А потом судьба подбрасывает шаржированный вариант исполнения твоего желания – Григория. А у нее такое чувство юмора - у судьбы, его нужно если не принимать, то понимать. И не считать насмешкой над своими тайными мечтами.
Я снова повернулась в ванной, и так я вертелась по ночам в своей постели, пытаясь уснуть. Но теперь если я и не заснула, то расслабилась. И вода и волны успокаивали меня.
Они живые, они вечные и живые. Разве это не пресуще и душе? Потому и покой.
Я вышла, когда вода совсем остыла, слегка протерев тело полотенцем и накинув халат. Традиционный вечерний ритуал: обложиться книгами, завернуться в одеяло, кружка зеленого чая рядом на столе, грелка под ноги... Я пролистывала каталог, в поисках Лукреции, изображенной анфас. Я чувствовала приближение Лукреции: Пиза – музей – бюст. В страницах прослеживалась последовательность, она сужалась, исходя из огромного пространства и заканчивалась на безглазом лице.
А что ты хотела от скульптуры? Разве она когда-то могла отобразить взгляд?
Я разглядывала правильное лицо Лукреции и понимала, что эта Лукреция, которую я уже любила за то, что она все эти дни заслоняла собой разные телефонные звонки и разные ненужные посещения, она не видела ничего вокруг, а взгляд ее был обращен в себя.
А теперь спать.
Я протянула руку к ночной лампе и выключила свет.
Зазвонил телефонный звонок, но я не поняла сразу, что он зазвенел наяву. Его звон становился все четче, по мере того, как улетучивался сон. Я прошлепала к столику.
- Алло.
Немецкое бла-бла-бла обрушилось на меня.
Ах, да, еще ведь и ты существуешь на этом свете.
Не пробиться, одна сплошная речь, и ничего не понять.
- Есть у тебя желание потрахаться? – вот что проявилось в моем мозгу мгновенно.
Он спрашивает, есть ли у меня желание...
На самом деле это были только слова, ему достаточно было уже того, что я сняла трубку. Он не звонил уже почти год.
Что же теперь? – Ах, да весна! Время любви!
Он звонил время от времени, этот никогда не виденный мною человек, и болтал, и онанировал, но я тотчас бросала трубку. И отключала телефон на некоторое время.
А разве не стоило еще утром отключить телефон, и отключить звонок у двери, и день бы прошел полезно и приятно. Эффект бабочки... Но это не кино...Но еще не поздно и никогда не поздно....
И я рванула кабель в темноте, а потом пошла к книжному шкафу и почти ткнулась носом в в будильник. Он показывал три часа нового дня. Вот теперь я свободна. Засыпание было тихим, медленным и почти безмятежным .
В конце концов, и я могла б сидеть в кабинете, закинув ноги на стол. Когда он показался в дверях моего кабинета, я быстро скинула туфли и положила свои обнаженные ноги на стол. Но я не курила, иначе бы у него запершило в горле и он задал бы мне всего один вопрос, и быстро б исчез в приемной. Он сел напротив меня и молчал.
В конце концов, он старше меня всего на девять лет. Всего.
Ты пришел, чтоб побеседовать со мной о Лукреции Торнабуони, - сказала я, мысленно в то же время удивляясь, как это мне удается читать его мысли. Он кивнул в ответ. - Мне нравится, что ты выбрал Торнабуони, а не Лукрецию Борджиа, - сказала я. -Мне было бы очень грустно, если б ты выбрал Борджиа. Борджиа выбирают Григории и старики, бьющие женщин время от времени по лицу.
Он согласно кивнул и положил свою левую руку мне на стопу.
Но ведь ты знаешь, что Торнабуони не была так уж красива, - сказал он при этом. - А я люблю ее совсем не поэтому, - ответила я нисколько не смутившись. - Не родись красивой, а родись счастливой, - так говорила моя бабушка, а она-то знала о чем говорит, -продолжала я, и он согласно кивнул, слегка поглаживая мою стопу. - И в этом мы с ней похожи, мы похожи с Лукрецией, потому что мы смотрим внутрь.
Я улыбнулась, не понимая сама, улыбаюсь ли, потому что с ним беседую или улыбаюсь движениям его руки. - И для меня ведь всегда было важно то, что внутри, а не снаружи, - сказала я, не переставая улыбаться и чувствуя, что переполняюсь тихим чувством, похожим на счастье. - И мне близки те, кто способен так видеть. А ты, ты так видишь? - спросила я его, наконец.
Я так часто думала о Лукреции в эти дни, что уже постепенно рождалось нечто внутри, что просилось на бумагу, и во мне уже жила надежда, что это «нечто» будет не такое уродливое, как то, что я переживала в последнее время. Нет, на Лукрецию не могли «наслоиться» все эти неразрешимые «почему?», все эти явные и неявные жесты: поглаживания рук, прикасания к плечу. Её образ возникал постоянно и неожиданно... Вероятно, она должна была меня «спасать» в эти дни, потому что больше некому было меня спасать.
Григории и старики из памяти сотрутся. Я верю, что на фоне моего ландшафта смогу запечатлеть нежно-розовое, медленное, сладкое падение лепестков, побитых апрельским дождем. Последний самурай, стоящий под деревом, на котором в этот миг завязываются тысячи плодов, делает свой последний вздох. Я снова открываю для себя весну...
Раны. Раны. Раны.
Некоторые говорили, он умер от ран.
Другие говорили, он вернулся на родину.
Но я найду свое, особое решение, потому что...
Я выбираю жизнь.