Из книги воспоминаний 05. Одесское мореходное учил

1. Я ПОСТУПАЮ В МОРЕХОДКУ
 
     Ростовский поезд пришёл в Одессу утром. Меня не ждали и дома я застал только свою родную тётку Симу с почти уже с двухлетней дочкой Софочкой, моей  двоюродной сестрой.Родителей я увидел только вечером. Я рассказал им, как все было в Ростове, и высказал предположение, что, может быть, с этими оценками меня примут хотя бы на менее престижное эксплуатационное отделение Одесской мореходки.

      У папы был коллега, с которым он поделился своими возникшими заботами, и тот неожиданно живо откликнулся, предложил посодействовать, объяснив, что вхож в мореходку. Папа потом всегда вспоминал его с благодарностью, за то, что он помог ему в трудную минуту. В жизни так бывает, что неожиданно получаешь помощь от того, от которого совсем не ждёшь.

     В первые дни после возвращения домой я был настолько морально подавлен своей неудачей в Ростове, что относился ко всему безучастно и много спал. Это была реакция моего организма на стресс. Через много лет, когда получение нашей первой в жизни самостоятельной квартиры висело на волоске, я снова проспал почти сутки, а потом пролежал следующую ночь без сна и нашёл решение, как надо было поступить в данном случае.

         В августе 1948 года я впервые пришёл к зданию Одесского мореходного училища министерства  морского флота на улице Канатной 8, известного  в Одессе как "средняя мореходка".  Высшая мореходное училище именовалось у одесситов кратко: «вышка». Мореходное  училище рыбного флота на Комсомольской улице  называлась «рыбкой»

      История средней  мореходки своими истоками уходила в 1898 год, когда в Одессе были открыты Классы торгового мореплавания. Вскоре  специально для них было  построено красивое 3-х этажное здание. Оно размещалось  на  углу Канатной улицы  и Карантинного  спуска в порт, В этом здании в левом крыле,если стоять перед центральным входом, сначала  жили преподаватели, а в правом учились немногочисленные будущие мореплаватели.

        Это было привилегированное учебное заведение, моряки тогда высшего образования не получали. Как мне рассказывал механик Борейко, с которым я некоторое время работал в порту в одной смене, ученики Классов на занятия приезжали на пролётках. Этого себе позволить  только обеспеченный человек.  На ногах у будущих мореходов  были сапоги с короткими голенищами, плечи покрывала черная накидка на белой шёлковой подкладке, а на голове чернела или белела, в зависимости от времени года, морская форменная фуражка.

   Однако Ю.С. Воробьёва пишет, что в "Положении о мореходных классах" от 27 июня 1867 года предусматривалось возможность  получения необходимых  знаний лицами всех сословий и обучение было бесплатным. Это не совсем согласуется с тем, о чём мне рассказывал Борейко. Но поскольку Одесские классы были  высшего, третьего разряда, то свидетельство моего бывшего коллеги может быть правдоподобно.
 
   В Одесских классах, которое  с 1902 года стало мореходным училищем дальнего плавания, учащимся, например, судоводительской специальности изучались следующие  предметы: русский язык, словесность, иностранные языки, физика, математика, навигация с лоцией, мореходная астрономия, пароходная механика, физическая география, законоведение, судовая гигиена, коммерция и товароведение с элементарными сведениями по политической экономике, экономике, бухгалтерии, коммерческой географии. Учащиеся  судомеханического  отделения, естественно, изучали дисциплины, необходимые для подготовки судовых механиков-паровиков.

      В больших высоких и светлых аудиториях, лабораториях, просторных  коридорах  здания полы были выложены превосходным паркетом, а стены обшиты дубовыми панелями. Естественный свет проникал во все  учебные помещения и коридоры через  огромные    окна. Поэтому и светлые коридоры, и просторные учебные классы с  двустворчатыми высокими дубовыми дверями  -всё это выглядело великолепно.

       После революции в этом здании разместился Морской техникум. Его до войны закончили  многие потом именитые моряки и руководители морских организаций.

       Во время  немецко-румынской оккупации Одессы  в здании морского техникума румыны открыли  «Шкуале  де марине коммерчиале» -морское заведение, которое готовило  только судоводителей  и судомехаников. Может быть, благодаря этому, большая часть оборудования морского техникума после освобождения Одессы   сохранилась. Например, в лаборатории электротехники я застал ещё  старинные вольтметры и амперметры времён классов торгового мореплавания.

         5 марта 1944 года Государственный комитет обороны (ГКО) Советского Союза принял постановление о создании в системе морского флота закрытых полувоенных высших и средних учебных заведений. Этот день до дня смерти Сталина 5 марта 1953 года считался праздничным и назывался Днём мореходных училищ. В этот день после занятий была отменена самоподготовка и разрешалось увольнение курсантов.

……... Идея создания таких учебных заведений  была хороша.. Страна в то время ещё вела кровопролитную, но уже победоносную  войну. Надо было уже готовить новые кадры, преданных коммунистической идеологии. Для этого курсантов кормили, одевали, давали минимальную стипендию, обеспечивали жилье, обучали и воспитывали. В результате четырёх с половиной лет обучения курсант получал среднее общее и техническое образование, достаточное для практической работы, и одновременно звание офицера запаса военно-морского флота. В процессе учебы курсанты приносили ощутимую пользу, так как участвовали в ежегодных уборках урожаев с колхозных полей, в строительных работах и других подобных мероприятиях.

             И вот в этот жаркий августовский день я подошёл к настежь раскрытой массивной с инкрустациями двери с ярко блестевшей длинной фигурной медной ручкой. Вошёл и сразу попал в прохладу парадного вестибюля, откуда на второй этаж вели белые мраморные ступени так называемого парадного трапа. Справа сразу у входа за массивной  балюстрадой была узкая площадка, с висевшей там ярко надраенной судовой рындой - корабельным колоколом. Через каждые  полчаса вахтенный курсант перекладывал  винтовку  в левую  руку и правой  отбивал одинарные  (половина часа) или двойные (полный час) склянки.

           Для допуска к заседанию мандатной комиссии я должен был повторно пройти медицинскую комиссию, потому что не привёз из Ростова соответствующую справку. Через несколько дней состоялось заседание мандатной комиссии. Абитуриенты в ожидании вызова сидели на ступенях пролёта широкой мраморной лестницы между вторым и третьим этажами главного трапа напротив входа в Актовый зал.  На ступенях главного училищного трапе курсантам запрещалось не только сидеть на ступенях, но и ходить по нему без дела. - Но в этот день на нарушение этикета дежурный офицер внимания не обращал, может быть, сочувствовал волнениям поступавших.

      Вызывали по одному. Комиссия во главе с начальником училища, степенным "морским волком" Владимиром Кузьмичём  Захаровым работала неспеша. Начальник отделения Г.Г. Подзолов зачитывал анкетные данные, результаты вступительных экзаменов и медкомиссии. Потом  поступающему  задавали различные вопросы, а затем без объявления результатов его  отпускали и вызывали следующего. Меня вызвали почти последним, ведь моя фамилия  начинается на букву "Ш". Я так намаялся от многочасового ожидания, что даже не запомнил, какие вопросы мне задавали.

        После мандатной комиссии я возвращался домой, как обычно, по Сабанееву мосту, когда встретил своего бывшего одноклассника по 43 школе Толю Бабича. Он поинтересовался, как я живу, и сказал, что сегодня вечером собираются ребята нашего класса, он перечислил их, и будут девочки из 37 школы. "Может быть Ита будет" - обрадовано подумал я и тут же вспомнил, что мне не во что одеться. На ногах какие-то раздолбанные туфли-опорки, застиранная зелёная с белыми точками трикотажная футболка. Я сослался на то, что поступаю в мореходку, и отказался.

        Через несколько дней на училищной доске объявлений был вывешен приказ начальника училища о зачислении нового набора по специальностям и постановке на все виды довольствия. Я нашёл свою фамилию и узнал, что зачислен в 1-ый взвод 7 роты эксплуатационной специальности, и должен прибыть в училище 31 августа, но перед этим необходимо было пройти дезинфекцию на дезинфекционной станции, которая находилась в начале  Старопортофранковской. (Комсомольской)  улицы. У курсантов это заведение кратко  называлась «вошебойка».

       В вошебойке  надо было помыться, а носильные вещи сдать на прожарку, чтобы не занести вшей в коллектив, В результате получал необходимую для училища справку. Кроме того, следовало остричь голову наголо. Это было очень неприятное мероприятие, потому что немодно  и некрасиво было ходить с наголо остриженной головой. Не знаю, насколько были эффективны эти мероприятия, но завшивленности за всё время моего пребывания в училище не наблюдалось.

         Утром 31 августа  1948 года нас, наголо остриженных новичков построил в две шнрннги   командир 7-ой роты худощавый с приятным лицом капитан-лейтенант Строчков.    В роте было два взвода, 60 совершенно разных человек из разных городов, разного возраста и уже накопленного жизненного опыта. Во втором взводе основную часть составляли выпускники недавно расформированной Одесской Школы юнг, которые имели выпускной балл не менее четырёх с половиной..  Командир роты представил нам старшину роты  Карпинского и помощника командира нашего взвода-  Сорокоумова.

     Старшине роты, помощнику командира взвода  (помкомвзвод) и командирам отделений разрешили сохранить на голове короткий валос.
Гена  Карпинский был демобилизован из армии. Старшиной роты он пробыл недолго, так как не имел командирских навыков и часто убегал в самовольную отлучку домой, тем более, что дом его был рядом, в начале Канатной, После окончания института, когда я пришёл в Одесский порт, я встретил там Гену на должности сменного диспетчера 1-го района. Гена был воспитанным парнем. Таким же оказался Володя Сорокоумов. На втором курсе Володя тайком поступил в вечернюю школу и учился в ней параллельно. Он хотел получить Аттестат зрелости и поступить в высшее закрытое учебное заведение, использовав мореходку, чтобы пока питаться и жить.

      Ему и ещё нескольким ребятам из нашей роты для посещения уроков в вечерней школе приходилось пропускать коллективные самостоятельные подготовки и ужины. За систематические пропуски Сорокоумова сначала отстранили от должности помкомвзвода, а затем и вовсе отчислили. Больше я его никогда не встречал, как  и его красивую  сестру  -пловчиху  нашего возраста. Она  одно время жила во втором номере по Преображенской, рядом с моим домом.

     Нас повели к вещевому складу. Несколько ступеней вниз вели в полуподвальное помещение- Слева находилась сапожная мастерская, а чуть поодаль справа-котельная. Потом коридор резко поворачивал на 90 градусов и у входа в стоповую, именуемую на флоте камбузом, находились две комнаты вещевого склада.

      Из окна, прорезанного в двери склада, я получил длинные синие хлопчатобумажные брюки флотского образца, форменную синюю рубаху-голландку, называемой в сочетании с брюками робой, то есть рабочее обмундирование. К рубахе пристёгивался на пуговицах форменный воротник-гюйс синего цвета, на котором нечётко выделялись по контуру три белые полоски с грязно синеватым отливом- На голову полагалась бескозырка из чёрной грубой шести, но пока без ленточки. Такими же чёрными, как головной убор, были два больших и грубых ботинка, называемых на курсантском языке сокращённо гэдэ. Что означает это сокращение, я расшифровывать не стану  В однообразной новой синей робе и наголо остриженные мы стали похожи друг на друга, отличаясь только ростом и комплекцией.

      После обеда нас повели в экипаж, его два здания находились в Лермонтовском переулке. Кубрики, т.е. комнаты 7-ой роты частично занимали 2-ой этаж в доме № 9. Койки, как и в Ростове, были двухъярусные, в каждом кубрике размещалось человек 15, Но это было, на мой взгляд, лучше, чем  в дальнейшем построенный для училища экипаж на Канатной 42. Там  личный состав каждой роты, то есть. 60 человек размещались в одной большой комнате-зале. Правда, койки  были одноярусные

     Я занял нижнюю койку, а Володя Малинкин -верхнюю. Володя после окончания училища уехал в Херсон и объявился в Одессе через много лет, когда я уже работал в училище. Учился он в мореходке средне, потом увлёкся хором  и танцами, чечеткой, которая официально оказывается называется степом, а тогда в борьбе против эасилия иностранных слов в русском языке именовалась ритмическим танцем, У него на 3-ьем курсе появилась миленькая подружка, с которой он танцевал на танцевальных вечерах а училище.

     В Херсоне, где Володя хорошо продвигался по службе, женился, получил отдельную квартиру, вырастил двух дочерей,. Он  сам подготовил их к поступлению в институт, и сам поступил туда вместе с ними, когда ему уже было за 40.   Когда я был у него в гостях в 1973 году, то с удовольствием отмечал, что он пользуется в коллективе сотрудников искренним авторитетом. Володя рано перенёс инфаркт, но активно продолжал работать и был полн энергии.

     Мы пошли к кастелянше получать постельные принадлежности, потом заправляли койки. Пора было идти снова строем  из экипажа в учебный корпус на ужин В дальнейшем такие переходы мы совершали дважды в день. После ужина одесситов отпустили до утра отнести домой свои гражданские вещи и взять всё необходимое. Я побежал домой в новой, синей робе, в бескозырке без ленточки, как у русских солдат в Крымскую войну, и огромных башмаках.

    Дома я демонстрировал флотские брюки, которые имеют не ширинку, как обычные, а откидной клапан, гюйс и рассказывал о первых впечатлениях- Мама слушала и смотрела на меня с тоской, видно не о таком учебном заведении для меня она мечтала

     Итак я поступил в учебное заведение, которое сыграло огромную роль в моей дальнейшей жизни. Но кто мог это предвидеть?

2.. ПЕРВОКУРСНИК
   На следующий день я "прибыл" в экипаж в Лермонтовском переулке 9 к подъёму, к 7 часам. В 7.30 все курсанты поротно во главе с училищным оркестром начали переход в учебный корпус на Канатную. Впереди дирижёр, чуть прихрамывающий Янус. Все курсанты старших курсов в белых форменках и белых бескозырках. Замыкала длинный строй ещё пока рыхлая масса нового набора.

      Оркестр играл марши, ярко начищенные трубы блестели в лучах утреннего солнца. Мы прошли по улице Белинского, потом повернули на Успенскую и снова повернули на Канатную. Прохожие на тротуарах останавливались, чтобы посмотреть на будущих моряков. К 8-ми часам колонна уже находилась во дворе училища, где каждая рота имела на плацу свое определённое место. Роты замерли в ожидании. Ещё несколько минут абсолютной тишины, раздаются 4 сдвоенные склянки, что означает 8 часов. Раздаётся команда дежурного офицера: " Училище! Равняйсь! Смирно! Флаг поднять! " Красное полотнище медленно ползёт вверх, на мгновение замирает у конца флагштока, у клотика, чтобы вобрать в себя утренний ветерок, и затрепетать. Снова звучит команда: "Вольно! Первой смене по-ротно строем на завтрак, остальным разойтись! "

       Первая смена ныряет в полуподвал, а оставшиеся курсанты второй смены, разбредаются, кто по двору покурить, а кто направляется в учебные аудитории.

      Столовая, как я уже рассказывал, находилась в полуподвальном помещении как раз там, где, начиная с 60-ых годов, размещались кабинеты и лаборатории специальных дисциплин механизаторской специальности. Размеры столовой не позволяли всем курсантам есть одновременно, поэтому и ели в 2 смены. Стол нашей роты стоял первым при входе во второй зал, где потом была моя лаборатория электрооборудования подъёмно-транспортных машин.

      Через много лет, когда я вёл там занятия, я иногда вспоминал тот далёкий первый сентябрьский день 1948 года.

       Взвод состоял из двух отделений. Одно отделение занимало места с одной стороны длинного стола, а второе с другой. Курсанты взвода гуськом проходили на свои места за столом и по команде садились. Есть надо было быстро, чтобы успеть позавтракать, пообедать или поужинать до команды "Встать!"

       1 сентября 1948 года была среда. В 9 часов раздался резкий корабельный сигнал, подаваемый дежурным курсантом так называемым колоколом громкого боя, о начале занятий.. Аудитория нашего взвода находилась на втором этаже, на лестничной клетке "чёрного" трапа в отличие от парадного. Парты в аудитории были необычные, соединённые со скамьями одним металлическим каркасом и поэтому очень тяжёлые. За каждой партой умещалось 3 курсанта. Уроки проводились сдвоенными академическими часами, но так как каждый день мы занимались по 7 часов, то один урок был одинарным, а всего изучаемых предметов в день- четыре.

        При появлении преподавателя дежурный по аудитории курсант командовал: "Встать! Смирно!" и рапортовал о готовности учебной группы к занятиям. Имён и отчеств большинства своих преподавателей мы не знали, так как должны были к ним обращаться строго официально: "Товарищ преподаватель". Учебной группе присваивался номер. Наша была 411, 4-это номер специальности, 1-первый курс, и вторая единица означала, что это первая группа первого курса. Этот номер наносился на верхнюю полоску кармана рабочей рубахи, робы курсанта.

      Всё в мореходке было для меня необычно и всё было вновь.

      Подавляющее большинство преподавателей были мужчины. Я это подчёркиваю потому, что когда я возвратился в училище преподавателем, количество женщин уже составляло половину коллектива, а когда в ноябре 1991 года я ушёл из училища, то подавляющее большинство преподавательского состава этом сугубо мужском и морском учебном заведении. были женщины.

      1 сентября умер Андрей Жданов. Он являлся тогда членом политбюро, секретарём цека партии и  вторым после Сталина человеком в государстве. Сталин, будучи бессменным  генеральным секретарём цека,  в первую очередь был председателем совета министров. Поэтому считалось, что Жданов был заместителем Сталина по партии. Оказывается, что в те времена на руководящем олимпе были две конкурируюшие группировки, ждановская и маленковская, и что уйти в лучший мир Жданову "помогли" конкуренты.

      Я не помню, какой урок был первым в моей начавшейся морской биографии, но после 5-ти часов занятий по распорядку дня был обед. Надо было ждать пока пообедает первая смена, и мы пока пошли в библиотеку получать учебники. Библиотека в училище была очень солидная, в ней  после почти  29-месячной румынской и немецкой оккупации Одессы сохранились раритеты..

       На обеде первое подавалось на стол в больших кастрюлях, по-флотски называемых "бачками" . Из бачка жидкое разливалось по чугунным мискам. В бачке оставались кости от мяса. Уже на второй день кто-то из наших хохмачей предложил собрать кости и передать сидевшему в конце стола курсанту Олегу Кабанову на "запчасти". Олег отличался необыкновенной худобой. Через некоторое время Кабанова перевели с нашего отделения на судомеханическое. Он был выпущен из училища военно-морским офицером.

     Потом официантки на подносах в чугунных мисках принесли второе блюдо и в чугунных кружках компот из сухофруктов. Хлеб был не лимитирован. В целом, обед, как и завтрак, мне понравились, я тогда всегда был достаточно голоден, да и привередничать по части пищи не привык.

      На третьем курсе к концу 5-го урока я нетерпеливо ждал гудка на обед в производственных мастерских Черноморского пароходства, которые располагались напротив училища. Наручных часов тогда у курсантов ещё не было.  Гудок мастерских опережал сигнал конца урока на 5 минут. Тогда я и сочинил следующее четверостишье:
Два часа давно уж прогудело,
А сигнала нет и нет.
Слушать "Морперевозки" надоело,
Душа стремится на обед.
"Морские перевозки" -так назывался один из основных предметов нашего специального цикла.

    После обеда надо было приложить большие усилия, чтобы не заснуть под равномерный говор преподавателя. Однако постепенно Морфей захватывал в плен почти всех, особенно на уроке истории, которую преподавал замполит Метёлкин. Он был невысокого роста, с невзрачным личиком, чем-то напоминавшим мопса. Стриженные головы курсантов постепенно склонялись на массивные столешницы парт. На курсантском сленге это называлось "послушать шум винтов подводной лодки". И тогда Метёлкин вдруг зычным голосом, никак не подходящим для его мелкой фигуры, вскрикивал: "Сон- могучая сила!" Все вздрагивали от неожиданности и заснувшие просыпались.

      После семи часов занятий командир повёл роту в парк отрабатывать отдельные элементы строевой подготовки каждого курсанта, отделения, взвода и роты в целом. Второкурсники, они также занимались строевой подготовкой неподалёку, поглядывали на нас с чувством некоторого превосходства уже "старых" мореманов над "салагами". Салагой (название мелкой рыбёшки- салака), на флоте зовут каждого начинающего морскую службу. "Салаги" в училище резко отличались синевой своей ещё ни разу не стиранной робы, отсутствием ленточек на бескозырках и грубой обувью. Ленточки, суконную форму и чёрные полуботинки нам должны были выдать к празднику 7 ноября, когда заканчивался наш двухмесячный карантин и нас впервые отпускали в увольнение.

       Я, Володя Малинкин, Гена Цапков да ещё бывший выпускник Одесской школы юнг и будущий кандидат наук Илья Вендров, были самыми маленькими по росту и заняли места на левом фланге строя, на морском жаргоне "на шкентеле". Малинкин потом подрос значительно больше, чем я и Цапков.. Гену я знал ещё по 43 школе, он учился на класс ниже меня. Это был по натуре очень живой и остроумный, как одессит, парень. Я с ним долго сидел на одной парте. Его отец был подполковником водного отдела МГБ, который размещался на Приморском бульваре..

      Гена не очень старался в учёбе, по окончанию училища получил назначение в Измаильский порт. Встретились мы через много лет, когда его жена училась на заочном отделении нашего училища, а он уже был серьёзно болен. Потом на заочном отделении учился его взрослый сын.

      По окончании строевых занятий или других мероприятий, предусмотренных распорядком дня,. например, баня, следовала самоподготовка. В эти часы все курсанты училища сидели по своим аудиториям за партами и готовили уроки на завтра. По мере взросления каждый на самоподготовке, как правило, занимался чем хотел: кто писал письмо, кто читал художественную литературу, кто удирал в самовольную отлучку.

      Чтобы исключить самовольные отлучки на самоподготовке в последний год моей учёбы командование разрешило после обеда всем курсантам, кроме, разумеется, дежурно-вахтенной службы, гулять в течение двух часов вне училища с тем, чтобы к началу самоподготовки все должны были быть на своих местах.

      Прошло  несколько дней после начала учебного года и в Москве состоялись торжественное замуровывание пепла второго после Сталина главного идеолога нашей страны. По поводу смерти Жданова в газете и по радио сообщали, что это был замечательный сын коммунистической партии, беззаветно служивший делу Ленина-Сталина,  что смерть Жданова- это невосполнимая утрата для всего советского народа. Я искренне верил этому.

      Я помнил, что это он выступил 14 августа 1948 года на пленуме цека с докладом "О журналах "Звезда" и "Ленинград". Из доклада я узнал о существовании Ахматовой. Рассказы Михаила Зощенко, которого тоже критиковал Жданов, к тому времени я уже читал, но и по сей день от них не в восторге, как не в восторге от дореволюционного сатирика Аверченко..

      Во дворе училища через громкоговоритель транслировалась торжественная процедура похорон. Когда свободное время закончилось, раздался сигнал начала самоподготовки. Но некоторые курсанты не торопились занять свои места в аудиториях и продолжали сидеть во дворе. И тут замполит Метёлкин допустил «крупную политическую ошибку», он вышел во двор и стал загонять курсантов на самоподготовку. Когда Метёлкина снимали с должности, то это происшествие поставили ему "в строку".

   Ну как по этому поводу не вспомнить анекдот. Прошло в саване сокращение кадров. Жирафу уволили за верхоглядство, слона за топтание на одном месте, а собаку за то, что, когда надо было лизнуть, она гавкнула. Прошло некоторое время и пошла мода на реабилитацию. Жирафу восстановили на работе за дальнозоркость, слона за устойчивость во взглядах, а собаку не реабилитировали, её грех был слишком велик. У Метёлкина грех был невелик и впоследствии он стал руководителем отдела учебных заведений горкома партии. Досталось в 52-ом году его гонителям.

     Метёлкина заменил другой, с иезуитскими повадками, по фамилии Бухалкин. Я тогда не знал, что это слово равносильно выпивохе. Он говорил гнусавым голосом. До него мы пили чай из тех же бачков, из которых раздавали первое. Появление в училище Бухалкина совпало с появлением на обеденных столах больших чайников, таких, как были до войны в нашем детском саду. Бухалкин по этому поводу гундосил: "Я вам никелированные чайники дал!" А ещё он иногда тихо напевал себе под нос: "Этот цветок не ярок, хмы, хмы, это любви подарок". Бухалкин попросил меня сообщать л разговорах, которые ведут между собой курсанты. Я был шокирован и сказал, что у меня нет времени, чтобы этим заниматься. По-видимому, это была его собственная самодеятельность и никаких последствий я не испытал.

      Я уже работал в Одесском порту, когда как-то раз встретил Бухалкина у штабеля с грузом. Он рассказал мне, что его в 52-ом году тоже уволили из училища и теперь он занимается в коммерческом отделе порта расследованием недостач груза.

      Самостоятельная подготовка продолжалась три академических часа с перерывами до ужина. А после ужина весь курсантский состав строился во дворе училища и снова строем, но без оркестра шёл в экипаж. В 23 часа по экипажу объявлялся отбой, чтобы в 7 часов утра можно было снова объявить подъём.

      В училище было 4 отделения: судоводительское, которое готовило штурманов дальнего плавания, судомеханическое, оно выпускало судовых механиков-паровиков, т.е. для пароходов. Флот только начал пополняться трофейными теплоходами, как "Украина", бывшая румынская "Трансильвания", дизель-электроходом "Россия", бывшая немецкая "Патрия" и другими. Третьей специальностью была судостроительная, она готовила техников-судостроителей. В году 51-ом эта специальность была переведена в Архангельское мореходное училище. Четвёртая специальность была моя- эксплуатационная. Она готовила техников-эксплуатационников, т.е. управленцев среднего звена по организации погрузки-разгрузки судов в порту или по организации движения флота в морских пароходствах.

      Примерно через месяц после начала занятий я стал проявляться, как старательный курсант. Я хорошо отвечал на уроках, в классном журнале стали появляться пятёрки. Это способствовало росту моего авторитета как среди ребят , так и у преподавателей. Потом меня стал выделять командир роты капитан-лейтенант или сокращённо по морскому- каплей Строчков. На мой взгляд он внешне был эталоном флотского офицера, но манера его общения была оригинальной:
-Товарищ капитан-лейтенант! Разрешите обратиться! -бойким голосом говорил я ему, а он отвечал, обычно улыбаясь:
-Вы мне, Шиф, ябить, ебить, бить бросьте!
-Товарищ капитан-лейтенант! Так ведь я по делу.
-Раз по делу- отвечал он на этот раз серьёзно -так ебить, бить, бить, давайте.
Строчков пробыл у нас командиром около года, но оставил в моей памяти добрые воспоминания.

       Кроме ежедневной учёбы, курсанты ходили в наряд и на хозяйственные работы. Когда дошла очередь по алфавиту, то дневальными по роте в экипаже были назначены Цапков и я. Наряд был суточным и через каждые 4 часа мы сменяли друг друга. Особенно трудно было дежурить ночью, с 4 до 8. Эта вахта у моряков называется "собакой". У моряков есть даже такое выражение "Стоять на собаке". Если при проверке дежурным офицером училища оказывалось, что дневальный уснул, то его строго наказывали: давали наряды вне очереди, лишали увольнения.

      Еду для наряда и больных в экипаже трижды в день приносили из учебного корпуса несколько курсантов из того же экипажного наряда. На втором курсе наша рота стала дополнительно выделять дневальных для охраны ворот домов экипажа в Лермонтовском переулке, на входе в учебный корпус, на водной станции в Отраде, дежурного по камбузу, т.е. по кухне. Среди курсантов были любители не ходить на занятиях, и они просились в наряд или на хозяйственные работы вне очереди. Мне нравилось учиться. Даже в институте за все 5 лет, кроме болезней, я пропустил всего 3 дня, причина была уважительная- женитьба.

     Раз в неделю проводились общеучилищные строевые занятия в парке Шевченко или на улице Маразлиевской со стороны Барятинского переулка. Как я уже упоминал, занятия проводили командиры рот под руководством начальника организационно-строевого отдела подполковника Рачковского. Он проходил у курсантов под кличкой "старушка" потому, что он по-старчески шамкал.
-Шрут, шрут, а воду не шпушкають"- говорил он, когда заходил в туалет и находил его грязным.

     Военных моряков в училище было много: семь командиров рот, начальник организационно-строевого отдела, начальник учебного отдела, преподаватели военных дисциплин, заместитель начальника училища по военно-морской подготовке. Все они размещались в нескольких комнатах левого крыла первого этажа, где находился также и кабинет электротехники.

     Я стал осматриваться в новом коллективе. Большинство ребят было старше меня, некоторые были без родителей. В других чувствовалось, что они выросли в более или менее интеллигентной семье, но здесь упрощаются, стараются не выделяться изысканностью манер. Нравился мне одессит Валя Дубовой. Он сидел на парте против входа в нашу аудиторию вместе с моим командиром отделения, тоже одесситом Хинимчуком. Валя с сильно выпяченной грудью, а такая должна быть у певца, умел и любил петь. Он был запевалой роты в строю. У Вали был приятный баритональный тенор, и он знал много лирических песен, тогда незнакомых мне.

     Обычно, когда заканчивалась самоподготовка, но на ужин ещё не звали и мы сидели в ожидании, Валя начинал петь. Его песни очень трогали моё воображение.
Мы вдвоём в поздний час,
Входит в комнату молчание,
Сколько лет всё у нас
Длится первое свидание.

    Мне почему-то представлялась комната в коммунальной квартире на втором этаже, где-то на Маразлиевской улице, тусклый свет проникает туда через распахнутую дверь на балконе. неслышно колышется тонкая, как кисея, занавес. Она то вытягивается из двери на балкон, то снова возвращается в комнату.

     Или Валя пел: "Я встретил девушку, такую тонкую, со станом, как лоза". Были в его репертуаре и морские песни: "Они стояли на корабле у борта, она знатна, а он простой матрос...", а дальше было мрачно: "А море грозное шумело и стонало"..., короче, простой моряк выбросил девушку за борт или сам бросился в пучину из-за неразделённой любви, я уже не помню. А ещё были патриотические песни "Прощайте скалистые горы"..., или "Крейсер "Варяг".
"Наверх, все товарищи!
Последний парад наступает.
Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает..."

    У Вали была толстая тетрадь с песнями. Потом подобные песенники завели себе и другие ребята. Не помню по какой причине, Дубового отчислили, и рота лишилась своего певуна-запевалы. В первые месяцы да и в последующие годы по различным причинам из нашей роты отчислили многих из тех, кто начал учиться 1 сентября 1948 года. Первым, кажется. Был белобрысый Беляков, потом  Хинимчук, Ульянов .  Лёву Сенько, Борю Ихно перевели в нашу группу с судоводительского отделения.

     Постепенно я влился в коллектив и дальнейшем в любом коллективе с любым человеком у меня особых проблем во взаимоотношениях не было. Я думаю, что это благодаря закваске, полученной в мореходке.

    Не выходила у меня из головы Ита. Я решил, что будет уместным назначить ей вечером свидание у памятника Пушкину на бульваре. Я отправил ей записку, с большими ухищрениями удрал в "самоволку" и в назначенный мною час ждал ее. Я был в робе, но снял форменный воротничок, чтобы не выделяться в толпе гуляющих людей. Фонари в этот вечер почему-то не горели, было темно. Я ждал Иту, но она не пришла. То ли она мою записку не получила, то ли мама не отпустила, то ли занята была в этот вечер, то ли не захотела со мной встречаться -причин могло быть много, но результат был один -она не пришла.

      В конце октября нам выдали суконное обмундирование и ленточку "Одесское мореходное училище". Я эту ленточку долго хранил и после окончания училища. А тогда главной моей заботой стало расширить в нижней части выданные на складе брюки, чтобы получился флотский клёш. Что это за моряк без расклешённых, широченных внизу брюк? В одной из песен были такие слова «...а клёши новые, полуметровые...»

      Наконец, перед 7 ноября сняли карантин, и мы после праздничной демонстрации и праздничного обеда впервые отпущены в увольнение. И теперь, каждую неделю, если не попадал в очередной наряд, я получал увольнительную записку с вечера субботы до утра понедельника, в крайнем случае до 24 часов воскресенья.

       О эти увольнения! Сколько приятных ожиданий было связано с ними! Как быстро они пролетали! Отпускное время исчезало, как шагреневая кожа в одноимённом романе Бальзака. Читал я художественной литературы в то время очень много и старательно записывал в особую тетрадку фамилии авторов, название книг, которые я прочитал и умные, на мой взгляд, мысли, которые там находил..

       Папа принёс мне пригласительный билет на встречу Нового, 1949 года во Дворец пионеров и школьников. После войны Дворец сначала размещался в особняке на Гоголя около 43 школы, но потом восстановили довоенное здание -дворца Воронцова на Приморском бульваре. А в особняке около школы поселился первый секретарь обкома партии Кириченко. Интересно отметить, что каждый последующий присланный секретарь обкома никогда не селился в апартаментах предыдущего. Но я предполагаю, что выбор жилья Кириченко способствовал скорейшему восстановлению дворца М.С.Воронцова.

       Встреча Нового года во Дворце была спланирована до утра, выступали артисты, самодеятельность, показывали кинофильмы. Играла музыка, звучали песни. Особенно запомнилась песня "Едут, едут по Берлину наши казаки". В одном из залов Дворца, где стояла огромная до потолка ёлка, я увидел Иту с подругой. Я с удовольствием смотрел на неё во все глаза, она мне продолжала нравиться, но я одновременно демонстрировал своё полное безразличие к ней. Я был обижен, что она не пришла на свидание, хотя прекрасно понимал, что могли быть на то разные причины. Надо было бы подойти к девочкам, поздравить с Новым годом, это был хороший повод, но я по-прежнему стеснялся заговорить, самолюбиво боялся насмешки или. насмешливого взгляда

       На школьных зимних  каникулах, а они начинались 1 января и заканчивались 10, я в полной морской форме пошёл в гости к Лиле. Яков Клементьевич, отец Лили, приветливо встретил меня и, как бывший моряк, полковник медицинской службы, по-флотски подначил:
-А не приходилось ли тебе пить чай на клотике? –серьёзно спросил он меня.
Я тогда ещё не знал, что клотиком называется небольшой в диаметре деревянный диск, который закрывает торец мачты наверху, и ответил, что приходилось. Вот, смеху, наверное, было после моего ухода.

       В начале января в училище занятия закончились, и наступила первая зимняя экзаменационная сессия, необходимо было сдать 6 экзаменов. Я сдал все экзамены на 5 и закончил первый семестр без единой четвёрки. После каждого сданного экзамена командир роты Строчков, подписывая мне увольнительную до утра, благодарил за отличные результаты.

       С 24 января, как у всех студентов, начинались зимние двухнедельные каникулы. Я с утра бездельничал дома, потом ходил визуально встречать Иту, когда она с подругами возвращалась из школы, ходил в кино, в театры. С этой зимы началось моё увлечение театром. Я ходил на спектакли, много читал, бродил по городу и мечтал о Ите. Я был ею болен.

        Как-то вечером во время каникул ко мне домой пришёл Эдик Птичкин, мой школьный друг, с Людой Мельниченко.  Она училась в 37 школе и считалась среди большинства старшеклассников 43 школы девочкой-звездой номер один. Я тоже знал в лицо эту симпатичную девушку и никогда не мог себе представить, что она окажется у нас в комнате, в нашей коммунальной квартире, и я буду находиться с ней рядом. Она, наверное, на второй день забыла, что Эдик познакомил нас, а я по сей день помню такое событие. Вот такую разновесомость одних и тех же событий в жизни разных людей можно часто видеть и ощущать.

       Люда жила в том же доме, что и Ита, но только со стороны улицы Гоголя. Её папа работал собственным корреспондентом в областной газете "Большевистское знамя" и часто печатался там.. После того, как всесоюзная коммунистическая партия большевиков-ВКП(б) была втихаря ещё до 19 съезда переименована в коммунистическую партию Советского Союза (КПСС), эта одесская русскоязычная газета стала называться "Знамя коммунизма".

       Эдик пришёл пригласить меня в кинотеатр имени "Двадцатилетия РККА", потом это кинотеатр назывался "Украина". В "Украине" перед вечерними сеансами кино выступал -очень приятный эстрадный оркестр под руководством медлительного и крупного мужчины с фамилией Танцюра. В перерывах между короткими концертами в кинотеатре этот оркестр играл в ресторане "Красный". У Танцюры в оркестре был совершенно потрясающий своей техникой игры аккордеонист с сверхдлинной и замысловатой еврейской фамилией. Он растягивал меха и улыбался так, что было видно два ряда золотых зубов. А в это время его короткие и толстые пальцы бегали по клавишам аккордеона с такой мелькающей быстротой, что за ними невозможно было уследить. Это был виртуоз высокого класса.

        Мне было очень лестно приглашение Эдика и я быстренько оделся, продемонстрировав гостям, как надо надевать шинель, чтобы гюйс при этом не задрался. Теперь у меня были свои деньги, я получал небольшое денежное довольствие, причём за отличную успеваемость мне давали на 25% больше.

        Эдик уже был совсем взрослым. Он вместе с Лёней Сушёном, который в 90-ых годах после так называемой "перестройки" стал руководителем всеукраинского объединения узников переживших еврейских гетто, и Мариком Менакером, у которого отец в то время был начальником областного отдела кинофикации, после 8 класса ушли из 43 школы и поступили на так называемые подготовительные курсы при институте.. Эти курсы давали возможность за один год пройти программу 9 и 10 классов и поступить в институт. Многие ребята во время войны по тем или иным причинам пропустили в школе год -два  и теперь стремились нагнать упущенное.

       Через несколько дней вечером Эдик снова зашёл за мной, и мы пошли к Марику Менакеру. На улице был мороз, но снега не было и звёзды в ночном небе светили холодно и безразлично. А у Марика в квартире было тепло. Мы сидели в его небольшой уютной комнате с огромным мягким диваном и глубокими мягкими креслами. На письменном столе стоял впервые мною увиденный музыкальный центр, мягко светила настольная лампа. Джазовые мелодии Глена Миллера ласково обволакивали меня и было изумительно приятно настолько, что не хотелось уходить.

       Эдик поступил и закончил Политехнический институт, получил назначение в Черкассы, проработал там много лет, женился, стал отцом и возвратился в Одессу. Мы изредка встречались, иногда перезванивались по телефону. Как-то он пришёл к нам домой на Греческую 50 со своим взрослым сыном, сыну в чём-то надо было помочь. Последний раз я с женой  встретили Эдика в Аркадии в начале осени 1991 года. Он плохо выглядел. Теперь его, к моему большому сожалению, уже нет в живых. Но я всегда с благодарностью вспоминаю его тёплое без сантиментов отношение ко мне в те годы, когда душевно мне было некомфортно.

       В курсантские годы я вёл дневник, в котором я больше описывал свои ощущения, чем события. Могу себе представить, с каким телячим восторгом расписал я там свои впечатления от первых курсантских каникул, которые в училище официально назывались зимним отпуском..

       Есть русская поговорка: "Не красна изба углами, а красна изба пирогами". Я это к тому, что славу учебному заведению создают его преподаватели. Средняя мореходка на Канатной 8 в Одессе, высоко котировалась среди учебных заведений не только в городе, но и на морских бассейнах Союза. При той примитивной учебной базе, которая была в то время в училище, заслуга преподавателей была огромна. Многих из них я всегда вспоминаю с уважением и благодарностью.

       С 1964 года я выписывал в очень толстую тетрадь заинтересовавшие меня сообщения, мысли, факты. Я завёл такую "амбарную книгу" по наитию, может быть, вместо дневника. В феврале 75 года я записал высказывание Мариетты Шагинян, которое подтвердило правильность моего наития. "Чтение без записи прочитанного- написала Шагинян в Литературной газете" в 1972 году- не оседает в мозгу надолго. Но занесенное в тетрадь, как скульптура, как резьба по камню- сохраняет для вас ту ребристось, те важные узловые выпуклости книги, которым предстоит не только запомниться, но и дать ростки в работе вашего собственного сознания".

        Я вспомнил об этой тетради, потому что в ней я записал в июле 79 года опубликованное в еженедельнике "Неделя" мнение одного москвича об учителях: "В 20-ых и в начале 30-ых годов у нас были настоящие педагоги. Может быть, сухие и педантичные, но настоящие. Их не интересовало, что мы собой представляем, не лезли они нам в душу, не фамильярничали с нами, не читали нравоучений и держали нас от себя на расстоянии"

       Наши преподаватели на специальности тоже мало контактировали с курсантами. Большинство из них ясно и чётко излагали программный материал и отличались высокой требовательностью. Они приходили на занятия без опозданий, всегда в форменном обмундировании, не вели посторонних разговоров на уроке. Я даже как-то смутно помню наших классных наставников,. не помню, чтобы в группе еженедельно проводились классные часы, уроки знаний и политинформации, как это навязывалось в те годы, когда я работал преподавателем и классным руководителем..

        Начальником нашего эксплуатационного отделения, или, иначе говоря,, эксплуатационной специальности, в первом семестре 1948/49 учебного года был Г.Г. Подзолов, он читал нам "Морскую транспортную географию", но читал недолго. Потом надолго заболел и уволился из училища.

        Временно начальником отделения стал пожилой и грузный В.М. Никольский. Он медленно передвигался и также медленно без особых эмоций вёл у нас русскую литературу. Как ни плохо отвечал курсант на уроке, Никольский неизменно говорил: "Холошо вы рассказали, я вам поставлю тлёечку". Я русскую литературу любил. Как-то мы проходили "Обломова" А.И. Гончарова. Кто-то из героев этого замечательного романа высказал мысль, что настоящая любовь бывает только раз в жизни. Меня этот вопрос тогда интересовал, и я совершенно бестактно, не так как тот английский трубочист в анекдоте, спросил, была ли у Никольского такая настоящая любовь? Никольский сделал вид, что он не расслышал вопроса, и не стал меня отчитывать за бестактность. Впрочем, он никого ни за что не отчитывал.

        Кстати, по английским повериям встреча с трубочистом приносит счастье, надо только прикоснуться к его одежде.

        Математику у нас вела молодая, симпатичная  Ю.А. Маракина, жена нашего замполита, который был намного старше её, Юлия могла бы сойти за его дочку. Личико у неё было миловидное, но её, по-видимому смущала широкая щель между верхними зубами-резцами, как у Аллы Пугачёвой. Она как-то стеснялась этой мелочи и, когда улыбалась, старалась не растягивать верхнюю губу. Предмет свой она знала и вела умело. Когда из училища ушёл Метёлкин, ушла и она. Больше я её никогда не видел, а, может быть, и где-нибудь встречал, но не узнал. У меня была плохая память на лица. Есть у меня такой недостаток, который создавал для меня в жизни зачастую неприятные ситуации.

        Как-то на уроке у Маракиной у нас в группе случился курьёз. Тут я отвлекусь немного, чтобы рассказать забавный случай. Учился в нашей группе очень высокий по тем временам парень. Я не буду называть его фамилию, поскольку он стал в дальнейшем известным человеком в киношном мире Когда пришло в училище письмо от девочек из какой-то школы, где на конверте было написано: "Самому длинному курсанту", письмо по праву досталось Вите. Голова у Вити в то время была не совсем пропорциональна росту, как у меня. Для моего роста мне нужна была бы голова несколько меньшего калибра, а ему, наоборот, несколько крупнее. Но дело было не в голове, а в выражении лица, оно у него было всегда плаксивое.

       Приехал он из портового города Мариуполя, который после смерти Жданова переименовали в Жданов, Он свой родной город называл Мариамлолем, и вообще он любил менять ударения в словах с давно устоявшимся ударением. Всех ребят он называл лишь одним именем "Мишаня". "Слушай, Мишаня! в первый день обратился он ко мне. Я оглянулся, подумал, что за мной кто-то стоит. Это "Мишаня" стало его кличкой настолько крепко приклеившейся к нему, что все забыли его настоящее имя.

       Дело в том, что ему из-за высокого роста было трудно подобрать форменное обмундирование, впрочем, как и мне, при маленьком. При поступлении у меня был рост 155 и 5 десятых сантиметра, что всего на полсантиметра выше минимальной нормы.
Выданные Мишане брюки были несколько коротки и постоянно рвались в пройме штанин. Мишаня их периодически зашивал, но после очередного прыгания через парты в этот день на перемене брюки снова разорвались по шву.

      Начался урок математики. Маракина вызвала Мишаию к доске и задала для решения сложный пример. Мишаня стал делать на доске необходимые алгебраические преобразования и по мере решения медленно передвигался вдоль длинной классной доски. При этом он крепко прижимал колени, чтобы не было видно разорванных в пройме штанов. Поэтому Мишаня перемещался, как тюлень, загребая ластами, по льду.
Маракина сначала не обратила на Мишаню внимания, но заслышав смешки в классе, заподозрила у него шпаргалку и спрашивает:
-У вас, товарищ курсант, между ногами зажата шпаргалка, что вы таким образом передвигаетесь вдоль доски?
Весь класс дружно грохнул от смеха, понимая двусмысленность вопроса, а кто-то серьёзно подтвердил:
-Да, да, у него шпаргалка.
Тогда Маракина говорит:
-Товарищ курсант! Отдайте шпаргалку)
-Нет у меня шпаргалки, товарищ преподаватель' -взмолился Мишаня, и его некрасивое лицо исказилось плаксивой гримасой.
Маракина не на шутку озлилась и скомандовала:
-Товарищ курсант, немедленно раздвиньте ноги или, я вас отправлю к начальнику специальности.
Мишаня нехотя разомкнул колени и Маракина увидела порванные штаны.
-“Садитесь ! И на перемене подойдите к училищному портному” -дала она Шкурину практический совет.

      Мишаня потом врал, что он специально так сделал, потому что не успел подготовиться к математике. А на флоте в общежитии существует неписаное правило, "Веришь, не веришь, а врать не мешай!" Иначе можешь нарваться на неприятности. Но его потом ещё долго дразнили:
-А ну, Мишаня! Раздвинь ноги и отдай шпаргалку! Витя сначала оправдывался, а потом перестал обращать на подначку внимание.

      Физику нам читал Исаак Соломонович Замороков, небольшого роста, то ли бухарский, то ли грузинский еврей. Он воевал с немцами и лишился части ноги. Поэтому поводу курсанты дали ему кличку "ЗИС полтора", что означало его инициалы и намёк на то, что осталось ему от ног после войны. ЗИС-это была абревеатура известного на весь Союз Московского автомобильного завода имени Сталина, потом, после смерти вождя, переименованного в Лихачёва. Лихачёв при Сталине был директором этого автомобильного гиганта и тестем известного советского писателя-сценариста Юрия Нагибина.

       Замороков был человеком настроения мог накричать, обозвать неучем или чем-нибудь похлеще , запустить мелом в нерадивого курсанта, но по отношению ко мне он вёл себя корректно. После первого моего полного ответа у доски он поинтересовался, у кого я учился физике. Я ответил, что учился в 43 школе у Марты Максимовны Фурсиной. "Она знает физику, как мой", и он постучал костяшкой пальца по протезу, заменявшему ему ногу.
Такое заявление в присутствии всей группы было, на мой взгляд, неэтичным. По-видимому Замороков не отличался утончённым воспитанием, но преподавателем он был отменным. Курсантов, бывших выпускников Одесской школы юнг, он называл «четыре с полтиной».

        Они, кстати, не кичились перед нами, бывшими школьниками, своим «мореманством», хотя уже успели поплавать матросами и даже бывали заграницей.

       На первом курсе всего за один семестр мы закончили изучение химии. У меня от школы были неплохие начальные знания предмета в той мере, в какой их требовала маленькая и тихая В.С. Горовник. Она хорошо ко мне относилась, как к относится преподаватель к отличнику. Но я её подвел. Чувство товарищества оказалось сильнее моей порядочности. Что же, и такое в жизни бывает.
 
       Ребята в группе переписали экзаменационные билеты у параллельной группы, которая сдала химию на несколько дней раньше. чем мы. Чтобы помочь ребятам своей группы сдать предмет, я отпечатал дома на пишущей машинке точно такие же экзаменационные билеты. Технология была такова: курсант вытягивал билет, но называл номер не вытянутого билета, а того, что он заранее подготовил. По моим расчётам к концу экзамена комплект напечатанных мною билетов должен был полностью заменить преподавательский и подлог остался бы нераскрытым..

         Валентина Сергеевна вдруг стала перебирать разложенные на столе билеты и обнаружила билеты- двойники. Разразился скандал, мы снова пересдавали химию. После долгих волнений, связанных с расследованием случившегося, всё закончилось благополучно. Я отделался выговором начальника училища, помогло то, что я это сделал не для себя и то, что я был отличником.

         На первом курсе началось изучение первого предмета по будущей специальности.- Он назывался  "Грузоведение и складское дело". Преподавал его приезжавший в училище на велосипеде хромой Гумовский. Свой старый чёрный велосипед от пристёгивал замком к решётке подвального окна. Гумовский был высок, средних лет, неизменно в кителе с четырьмя золотыми нашивками. В "табели о рангах" это соответствовало званию капитана 2-го ранга, а все наши преподаватели имели более низкие звания

      Он первый начал приобщать нас к нашей будущей специальности, рассказывая на уроках много интересного, не относящегося к программе предмета, (он это не задиктововал), но имеющее непосредственное отношение. Если бы тогда имелся бы по этому предмету учебник, то то дополнительное, что он нам рассказывал, могло быть учебным пособием. Мы все с большим интересом его слушали. В предмете изучались свойства различных грузов с точки зрения их перевозки и хранения, типы складов и правила складирования.

      Черчение преподавал нам Георгий Семёнович Сачковский. На втором курсе он продолжал преподавать черчение ещё один семестр и начал читать нам курс "Судовые силовые установки". Он был, на мой взгляд, замечательным педагогом, хотя в течение некоторого времени он попортил мне немало крови по черчению. Был случай, когда он заставил меня переделать аксонометрическое изображение какой-то детали 17 раз. Каждый раз, когда я вычерчивал новую копию и приносил ему на проверку, он доставал из верхнего кармана флотской тужурки измеритель и показывал мне, что при всём моем старании размеры не сходились на какие-то доли миллиметра.

        Георгий Семёнович объяснял настолько доходчиво, что рассказанное им по силовым судовым установкам или по конструкции шестивесельного яла врезалось в мою память надолго. Достаточно сказать, что после объяснения им конструкции и работы парового котла с дымогарными трубками шотландского типа я повторил слово в слово рассказанное Сачковским на экзамене в институте по предмету "Теплосиловое оборудование подъёмно-транспортных машин" и получил «отлично». Наш преподаватель в институте Пасечник, по-видимому паровик по специальности, аж улыбался от удовольствия, когда я подробно по памяти рассказывал даже о самых незначительных деталях этого устаревшего по принципу действия и конструкции котла .

       Георгий Семёнович играл на мандолине, рисовал большие картины маслом на морскую тематику. Одна из них висела на стене первого этажа в училище. Это был несомненно разносторонне одарённый человек и учитель. Когда я снова пришёл в училище после порта, он занимал должность начальника судомеханического отделения. Сачковский был уже тяжело болен туберкулёзом. Отпраздновали его юбилей, и он, к сожалению, вскоре умер.

       С английским на первом курсе нам не повезло. Учебную группу тогда не делили на подгруппы. Учила нас преподаватель по фамилии Сапир. Она чем-то напоминала Милицу Самсоновну из 43 школы: такая же несобранная, постоянный шум на уроках, безалаберная подача программного материала.

       К началу второго семестра, а это был февраль 1949 года, я полностью втянулся в училищную жизнь и не ощущал первоначальных физических трудностей. Я уже не дремал в строю на “шкентеле” при утренних пеших переходах из экипажа в учебный корпус. Училище становилось моим вторым родным домом, но я всё равно страстно стремился в увольнение,. Тяготился нарядами, особенно зимой.

       Очень нудным и тяжёлым был наряд у ворот в экипаже, особенно, когда было холодно. Надо было трижды в сутки по 4 часа стоять в тяжёлом полушубке, в каких-то тяжёлых опорках поверх обычных ботинок, с мосинской винтовкой образца 1893 дробь 30 года с просверленным отверстием в стволе. С такой винтовкой, созданной Мосиным в 1893 году воевали русские солдаты в Русско-Японскую войну. В 1930 году эту винтовку модернизировали и она была основным оружием советского пехотинца в первые годы Великой Отечественной войны.

       Так вот, стой и вой, как собака в подворотне, глядя на рассыпанные по тёмному небу подмигивающие мне звёзды и на ярко светящуюся луну. Через каждые полчаса следовало отбивать склянки, по звону которых дежурный офицер знал, что ты не уснул на посту. К концу вахты время совсем замедляло свой ход, и только одна мысль теплилась в голове: скорей бы смена и юркнуть под одеяло, чтобы поспать следующие четыре часа до начала следующей вахты.

      Дни недели не торопились, не так, как сейчас, и вот, наконец, наступала суббота, а вместе с ней и так долго ожидаемое увольнение. Вдруг раздавался слух, что сегодня по какой-то причине увольнения не будет, и сразу на душе становилось грустно. Но бывало, что это была ложная тревога. Раздаётся команда построить увольняющихся. Солнце снова засияло. Командир роты придирчиво осматривает внешний вид каждого курсанта и раздаёт увольнительные записки. Как приятно было выходить из ворот училища с увольнительной в кармане, с этой маленькой розоватой бумажкой, на которой выделялась фиолетовая училищная печать.

       Я приходил домой, отсыпался и сидел дома и читал. Читал я тогда очень много, писал в дневник, гулял, иногда один, иногда с Яшей, соседом со второго этажа и всегда с тайной надеждой встретить Иту и внимательно посмотреть на неё пока она идёт навстречу, чтобы подробно запомнить всё относящееся к ней. Это был мой крест, тяжёлый, но для меня приятный. Каждую встречу я отмечал в календаре

      Неожиданно для меня на общеротном комсомольском собрании я был избран в состав комсомольского бюро роты, а на первом организационном заседании бюро по предложению командира роты (так называемое партийное руководство беспартийным комсомолом) меня избрали комсоргом роты. . Под моей партой появился большой металлический ящик, закрывающийся на ключ для хранения комсомольских документов роты, как первичной организации. Выдана была мне и маленькая прямоугольная печатка для подтверждения уплаты комсомольских взносов.

       Я активно взялся за работу, тем более, что у меня уже был некоторый опыт работы в комсомольском комитете 43 школы.

       Наступила весна. В мае завершился семестр, и снова наступила экзаменационная сессия с очередными шестью экзаменами. Я снова сдал все экзамены на пятёрки и закончил второй семестр, и, следовательно, и первый курс на все пятёрки

      После окончания экзаменов у нас были краткосрочные военные сборы. Мы строем ходили в Отраду, тогда ещё совсем дикую, заросшую чертополохом и там стреляли из мелкокалиберной винтовки по мишеням в одной из естественных ложбин. Стрельбами руководил уже немолодой старший лейтенант Заборовский. Почерневший от лучей яростно пекущего солнца старлей в одних синих “семейных” трусах бегал вокруг шеренги стреляющих курсантов и нещадно ругался.: “Жопа,! Мудак! Куда целишь? Жжопа! -орал он очередному стрелку. После этих сборов Заборовский среди курсантов получил кличку “Жопамудак”

      В один из этих дней наша рота вышла из ворот училища, чтобы направиться в Отраду.. Одну из винтовок приказали нести курсанту второго взвода Жоре Терзиеву. В это время на высоком каменном заборе производственного комбината Черноморского пароходства бродила комбинатская собака.. Завидев строй, она остановилась и радостно залаяла. Жора, недолго думая, вскинул винтовку и выстрелил в дворнягу. Терзиев был выпускником Одесской школы юнг и  успел до поступления  в училище совершить морской переход  от Одессы до Владивостока 
      Терзиева за такой проступок из училища отчислили. Он уехал в Ленинград, поступил в высшее мореходное училище, но перед плавательной практикой его снова отчислят, так в училище станет известно, что он скрыл тот факт, что его отец был репрессирован. Он  возвратится  в Одессу и закончит институт холодильной и консервной промышленности.

      После окончания института Жора получил назначение на одесский завод упаковочных изделий, где моя жена тоже проработала года три года. Потом Жора стал главным инженером завода концентратов, изучал технологию производства растворимого кофе в различных европейских странах. На заводе наладили производство растворимого кофе.
Потом резко подорожало кофе в Бразилии из-за неурожая.. Терзиев с коллективом срочно разработал и внедрил технологию производства кофейного напитка-суррогата кофе. Кофейный напиток из ячменя и подобных продуктов должен был заменить простым советским трудящимся кофе, когда оно стало дорогим и дефицитным.

      Помню что во время войны наши газеты и радио едко высмеивали немцев за созданные ими эрзацы кожи и других изделий.. хотя мы также широко использовали кожзаменители и другие суррогаты. Только при Хрущёве стали уважительно писать о зарубежном опыте

       Шли годы, Терзиев стал начальником мясомолочного управления облисполкома, потом снова возвратился на завод концентратов, но уже директором. Я иногда встречал его, и он подробно рассказывал мне о своих заграничных командировках по изучению зарубежных технологий

      Всё это я рассказал, чтобы ещё раз подтвердить, что и дворняжка - друг человека. Не будь промкомбинатовской дворняжки, кто знает, как иначе сложилась карьера Жоры?

      После военных сборов в Отрале началась складская практика в Одесском порту. Меня определили практикантом на бывший 30-ый склад. Он сохранился после войны, двухэтажный с подвалом, весь из тёмного красного кирпича. Кирпич снаружи был во многих местах выщеблен осколками снарядов, мин, пулями. Начальствовал на складе старый портовик Балянский У него было несколько сменных помощников, которые до развёрнутой большевистской партией борьбы с засилием иностранных слов в русском языке, назывались магазинерами, а после борьбы -  сменными помощниками начальника склада..

      Одним из магазинеров была стройная, хрупкая, очаровательная, как куколка, девушка с чуть смуглым лицом по внешности настоящая киноактриса западного стандарта. Я смотрел на неё с широко раскрытым ртом от удивления, что такое бесподобное существо работает в порту.. Наверное, было бы своевременно вспомнить крылатое выражение из Райкинского репертуара: “Дура! Закрой рот! Я уже всё сказал». Вот и мне следовало сказать: "Дурак! Закрой рот!" Её звали Диной.

       Дину Таран я снова увидел через 8 лет, когда пришёл работать в порт после окончания института Она была по-прежнему очаровательна, по-прежнему работала на 30 складе и была замужем за таким же , как я, сменным механиком механизации второго района Борисом Двоеглазовым, также выпускником мореходки, но Батумской. Дина меня, конечно, не помнила.

       Нашей практикой на складах руководил преподаватель предмета “Морские порты” Андрикевич. Маленького роста, с выпирающим животиком и с профессорской внешностью, которую ему придавали в тонкой золотой по цвету оправе очки. Он как мячик катился по порту от склада к складу, проверяя,. есть ли курсанты на своих рабочих местах.

       В порт на практику я ходил с удовольствием. Я всматривался в стальные корпуса и надстройки океанских судов, нависавших над причалами, вдыхал незнакомые запахи привезенных из далека грузов, рассматривал многочисленные ящики с чаем из Индии, стараясь разобраться в их маркировке. Чай как раз складировали на 30-м  складе. Оказалось, что индийский чай имел много сортов, и ящики надо было укладывать при складировании раздельно не только по сортам, но и по перевозочными документам -коносаментам

     Солнце с утра нежно светило, море высвечивало радостными бликами, легкий ветерок разносил экзотические запахи и мне казалось, что я в какой-то мере уже как бы приобщился к тому, что называлось торговым мореплаванием.

      Бывали дни, когда 30-й склад был закрыт, и я один или с кем-нибудь из сокурсников отправлялся купаться на Австрийский пляж, скрытый за каменной стеной Карантинного мола Иногда я бродил по волнолому, связывающему Карантинный мол с Воронцовским маяком или забирался в какой-нибудь портовый закоулок, где можно было смотреть на море и читать. Тогда, как мне помнится, читал избранные произведения Александра Ивановича Курина, изданного книгой большого формата.

        Как-то раз я с Геной Карпинским вышел из порта через проходную судоремонтного завода, расположенного в Карантинной гавани, на пляж в Отраду. Там я неожиданно я увидел Иту с её старшей сестрой Светланой. Мы расположились неподалёку от них, но полежали на песке недолго и ушли раньше их.

       Каждый день, возвращаясь из порта домой, мне временно разрешили жить дома, я старательно писал отчет о практике. Наша комната была полна ленинградцами. Потом приехал мой брат Феликс. Он учился тогда в Киевском артиллерийском подготовительном училище и носил армейскую форму. Чтобы отрешиться от форменного обмундирования мы одевали чёрные флотские брюки и белые рубашки с короткими руками, которые назывались “апаш” и шли гулять по летним улицам вечерней Одессы, рассказывая друг другу о своей жизни в училищах.

       Когда я утром шёл из дома на практику, ,то старался пройти в порт через ближайшую к моему дому проходную. Она размещалась в начале Крымского мола. Однажды, когда я предъявил свой пропуск вохровцу, он спросил:
-Это твой родственник работает в министерстве морского флота?
-Нет-ответил я
-Тогда выдь отседова и чеши через центральную.
Центральная проходная в порт находилась на Таможенной площади и идти до нее было около километра. Но что поделаешь, против вооружённого стрелка не попрёшь

      Этот неизвестный мне министерский однофамилец из Москвы, которого я так и никогда не увидел, несколько раз “перебегал” мне дорогу.

      Закончилась практика, и я получил не только положенный мне летний отпуск, но и продовольственный паёк на целый месяц. . Я решил воспользоваться своим правом на ежегодный бесплатный проезд по Чёрному морю. Оформил билет, заручился запиской от Арама Григорьевича к его батумскому другу и отправился в круиз. Я тогда побывал на рейде Севастополя ( Севастополь был в то время закрытым городом), в Ялте,. Новороссийске, Туапсе, Поти, Сухуми. Заночевал в Батуми у друга Арама Григоьевича, а на следующее утро отправился в обратный путь в Одессу снова с заходом в те же черноморские порты. .

3: ВТОРОЙ КУРС
     Второй курс начался с поездки в колхоз. Нашу группу доставили в какой-то колхоз недалеко от районного центра Одесской области под названием Березовка. На центральной усадьбе колхоза нас, человек восемь, отрядили на хлебный ток. Он представлял собою прямоугольную асфальтированную площадку длиной метров 30, а шириной 10.. На току убранное с полей зерно тонким слоем рассыпалось и сушилось под лучами солнца. В нашу задачу входило плоскими деревянными лопатами вручную провеивать, т.е. перелопачивать рассыпанное зерно. а когда оно высохнет, сгребать в бунты. Из бунтов зерно грузилось на машины и отправлялось на элеватор.

      Спали мы в шалаше, спали на соломе, ели за длинным грубо сколоченным столом. Если начинался дождь, то прятались в глубокую землянку. Когда дождь зарядил на несколько дней подряд, мы лежали в землянке и целыми днями и ночами спали. А я, проснувшись, смотрел вверх на мутное от непрекращающегося дождя оконце под потолком и мечтал о Ите, рисуя в мыслях разные ситуации наших встреч. Других приятных мыслей, как мне помнится, у меня тогда не было. Потом я снова засыпал под монотонную россыпь моросящего дождя.

      Через много лет я услышал песню, которую исполнял Иосиф Кобзон, очень созвучную состоянию моей души в сентябре 1949 года. Песня называлась «Воспоминание».
«Люблю тебя»-писал я на асфальте,
А дождь смывал мои слова.
Дождинки так кружились, словно в вальсе,
И от любви кружилась голова.
Как я хотел тогда во всём признаться,
Но всё робел, не зная от чего.
Тебе, наверно, было лишь шестнадцать,
И мне семнадцать только лишь всего.
«Люблю тебя» -чертил зимой на раме,
А снег студил, студил мои слова.
И заметал дорогу между нами,
Что так надолго она была.
«Люблю тебя» -кричал на перекрестке,
А ветер рвал на части те слова.
И уносил их к той тоненькой берёзке,
Где кто-то ждал тебя в тот поздний час.
Теперь могу во всём признаться,
Опять люблю, как много лет назад.
Люблю, как в те прекрасные семнадцать,
Хотя виски мне годы серебрят.
Это была не самая высокая поэзия, но я действительно хотел во всём признаться, но всё робел, не зная от чего. И было мне тогда 16, а ей 15 только лишь всего.

      Наконец, выглянуло долгожданное солнце. Надо было снова разбрасывать из собранных бунтов по току мокрое зерно и сушить, беспрестанно перелопачивая. Эта работа казалась, на первый взгляд, не тяжёлой, но мне, человеку городскому и непривыкшему к сельскохозяйственному труду, было нелегко.

      Как-то меня отрядили ездить с зерном на грузовой машине на пристанционный элеватор в Березовке. При подъезде к элеватору каждый раз мы упирались в конец длинной очереди из нагруженных зерном машин. Приходилось долго ждать. Когда машина, наконец, подъезжала к весовой, в кузов заскакивала девушка-лаборантка. Она уверенным движением загоняла в толщу зерна специальный щуп и уносила его заполненным для проверки влажности. Если влажность оказывалась в пределах нормы, то машина разгружалась в бункер, а если выше, то она вместе с зерном возвращалась на колхозный ток.

      За прошедший год выданные нам полуботинки поизносилась. Новую обувь выдавать почему-то не торопились. А пока каждый стремился поберечь свои «корочки», так назывались на флотском языке обувка и ходили босиком, тем более, что по утверждению медицины это очень полезно. Свою обувь мы сбросили в кучу около шалаша. Но когда пришёл приказ заканчивать работу и следовать пешком на железнодорожную станцию, то моих полуботинок в куче не оказалось. Я как-то обратил внимание, что полуботинки на ногах колхозного бригадира, время от времени приезжавшего к нам на ток верхом на лошади, очень напоминал мои, но никаких выводов не сделал.

       Разобрали ребята свою обувь и пошли гурьбой на станцию, и я вместе с ними босиком. Дорога на станцию была неблизкая. Наш старший перед уходом сообщил бригадиру, что пропала пара обуви , но тот в ответ ничего не сказал, попрощался и уехал на своей каурой лошадёнке. Идём мы на станцию, далеко ли до неё не знаю, но, думаю, с полдороги прошли. Я с ужасом представляю себе, как я, городской житель, в матросской робе буду шлёпать босиком в Одессе по Пушкинской. Вдруг  ребята увидели, что кто-то вдали на лошади к нам скачет и рукой размахивает. Остановились и ждём. А это, оказывается, бригадир с моими полуботинками в левой руке. Видно совестно ему стало, поехал домой, переобулся и решил мне мою пару возвратить. Не стал я его расспрашивать, как мои туфли на его ногах оказались, уж очень я обрадовался, что не суждено мне по одесским улицам до родного дома босиком шлёпать.

        Приехали мы поездом в Одессу рано утром. Иду довольный по Пушкинской и наблюдаю, как солнечные лучи, проникая через широкую листву «бесстыдниц», так называют в Одессе «катальпу» за то, что она кору свою сбрасывает, как бы оголяется, накладывают на асфальт тротуара четкие пятна света и тени. Невольно возникает сравнение с тигровой шкурой. Уже намного позже у Расула Гамзатова в «Моём Дагестане», кстати, очень интересная книга, я прочитал, что писателю не так важна тема, как нужны глаза. Он имел ввиду, по-видимому, зоркие, запоминающие глаза, благодаря которым цепкие впечатления трансформируются в художественные образы. Прочитал я и у Валентина Катаева, что Иван Бунин тренировал его на подробное запоминание мельчайших деталей увиденного. Катаев, судя по его произведениям, хорошо натренировался.

      В 1949-50 учебном году в нашу 7-ую роту из Ленинградского мореходного училища перевели взвод механизаторов, так как здание средней мореходки на Смоленском проспекте решили передать вновь создаваемой Академии морского флота. Новое учебное заведение было предназначено для повышения квалификации руководящих работников морского флота. Теперь в нашей роте стало три взвода, а на курсе, соответственно три учебных группы эксплуатационников.

      На втором курсе, естественно, появились новые предметы и новые преподаватели. Новым был предмет «Морские порты», который нам рассказывал пухленький Андрикевич, плотно упакованный в изрядно поношенный китель. Он задиктововал конспект в своеобразной манере, в виде перечней требований, предъявляемых к причалам,. волноломам и другим гидротехническим сооружениям. С такой методой ни у кого из преподавателей в дальнейшем я не встречался.

       На уроках у Андрикевича обычно стоял общий гул, и каждый занимался, чем хотел. Я всегда старался внимательно слушать преподавателей, но у него на уроках тоже стал заниматься посторонними делами

       В ленинградской группе у меня появился приятель, тихий и очень спокойный Володя Гусаров, Он попросил меня пойти с ним на «Толчок» и помочь ему купить фотоаппарат. Мы купили неплохой немецкий фотоаппарат, исходя из тех денег, что были у Володи. Время от времени он давал мне им пользоваться, и у меня появились фотокарточки,размером 6 на 6, напечатанные контактным способом. Оптико-механических экспонометров тогда ещё не было и приходилось прибегать к таблицам которые я переписывал на уроках Андрикевича. Этим же аппаратом я снял Иту, но об этом случае несколько позже.

        Когда я учился на первом курсе института Володя женился на русской девушке, воспитанной в еврейской семье Он пригласил меня на свадьбу, а потом уехал с ней по назначению.. В году 64-м Володя Гусаров с женой, он тогда уже жил в столице Татарстана-Казани, приехал в Одессу и пришёл ко мне в гости днём.  Но я, к большему моему сожалению, не смог уделить ему достаточного внимания, так как был очень занят подготовкой к очередной лекции в училище .

         Кто-то прослышал в группе, что наш Андрикевич участвовал в строительстве порта Ачемчира на Кавказском побережье. Это небольшой порт оказался очень важным в войну для базирования малого, так называемого «москитного флота», катеров, морских охотников и других небольших кораблей, когда порты базирования советских военно-морских сил оказались заняты немецкими войсками. Мы решили побаловаться и встретить Андрикевича нестандартным приветствием. Когда он вошёл в класс Жора Мулярчук, отличный художник и чечёточник, отрапортовал: «Товарищ преподаватель, строитель порта Ачемчира, группа 421 готова к занятиям по предмету «Морские порты»! Мы рассматривали этот рапорт, как шутку, а у Андрикевича при этих словах круглое лицо в очках порозовело и расплылось в благодарной улыбке. Было видно, что ему это приятно.

      Хуже кончилась другая наша самодеятельность. На втором курсе математику у нас вёл бывший фронтовик, он ходил на занятия ещё в армейском кителе без погон, Владимир Иванович Дворовенко. Тогда многие демобилизованные из армии ещё не обзавелись средствами, чтобы купить штатский костюм, да и в магазинах было пусто. Дежурным по классу в тот день был всё тот же Жора Мулярчук. Он доложил вошедшему в аудиторию Дворовенко о готовности группы к занятиям и в заключение выкрикнул: «Хайль, Гитлер!» Обычно невозмутимого Владимира Ивановича будто ударили электрическим током. В классе разорвался снаряд его искреннего возмущения. Удивительно, что Жору не исключили из училища. Он не только закончил нашу специальность, но потом, как и наш однокашник, бывший матрос  Серёжа Палей ,закончил судоводительское отделение, ушёл плавать и дослужился до должности капитана судна загранплавания. Серёжа долгое время успешно плавал капитаном сухогруза «Суджа»

       Прошло 37 лет и курсант группы, где я был классным руководителем, снова повторил в рапорте преподавателю это позорное приветствие фашистскому фюреру Срочно было созвано ротное собрание. Родители этого курсанта работали в порту, вызвали родителей. Он не закончил училища. По реакции родителей-рабочих, я не уверен, что он не стал приверженцем фашизма. По сей день некоторая часть молодёжи увлекается гитлеризмом

       Иногда на уроках математики мы канючили, что Дворовенко много задаёт на самоподготовку. Владимир Иванович неизменно отвечал: «Солдат не должен роптать на трудности боевой и походной жизни». Мы не были солдатами, у нас не было трудностей ни боевой, ни походной жизни, но это крылатое выражение запомнилось, как лозунг, на всю жизнь.

       Последний раз я встретился с Дворовенко в 1957-м году. Жена возвратилась в Одессу из Борислава Дрогобычской области, где она проработала год младшим научным сотрудником, и напряженно искала работу по специальности. Дворовенко, уже кандидат наук, к тому времени заведовал кафедрой физики в Педагогическом институте. Многие наши преподаватели впоследствии стали кандидатами и докторами наук. Я обратился к нему за помощью и стал объяснять, что она по диплому физико-химик и что скорее физик, чем химик. На что Владимир Иванович с улыбкой мне ответил, что знает, где сено, а где солома.

       Электротехнику-предмет общетехнического цикла мы изучали в специлизированном кабинете "Электротехника". До этого все предметы, кроме физкультуры, которую вёл лейтенант Наступнев, мы слушали в нашей аудитории. Учил нас однофамилец нашего начальника училища. В дальнейшем Захаров защитил кандидатскую диссертацию и перешёл работать в Одесский институт связи, стал доцентом.

       «Транспортно-экспедиторское дело» было ещё одним новым предметом специального цикла, который мы начали изучать. В этой дисциплине изучалась необходимая документация и порядок её прохождения для различного рода груза (навалочного, наливного, генерального), при различных видах плавания (в малом и большом каботаже, в загранплавании) и смешанных перевозках. Вёл этот предмет Лев Абрамович Гринберг, к тому времени сменивший Никольского на должности «начспеца» то есть начальника эксплуатационного отделения.

        Начальники отделений училища (М.Ф Шаповалов-суловодительского, А.П. Сапрыкин -судомеханического, Я.А. Резников-судостроительного и Л. А Гринберг-эксплуатационного) не имели отдельных кабинетов, а сидели по четырём углам актового зала, посередине которого стоял очень длинный и широкий стол. Во главе этого стола сидела наш бессменный секретарь учебной части Анастасия Львовна Куршинская,  она пришла в училище матросом после демобилизации из Военно - морского флота и проработала в этой должности до 2003 года. Это был образцовый работник и замечательный человек. О ней следовало бы  написать отдельно.  В то время, когда я учился в училище, её муж был комендантом учебного корпуса.

       Как я узнал от внука Льва Абрамовича, сыгравшего большую роль в моей судьбе, его дед родился в 1913 году в Одессе , в многодетной(11 детей) еврейской семье. В молодости он начинал работать как маляр , а затем пошел учиться на рабфак , а затем в Одесский водный институт, будущий институт инженеров морского флота, а теперь Морской университет.

        После окончания водного (где-то 37 - 38 год) он был послан на работу во Владивосток. В 1939 году Гринберга призвали в армию. Участвовал в Японской войне , имел награды и демобилизовался только в 1947 году.

       Устройство и теорию корабля на 2-ом курсе начал нам читать Яценко из инспекции Морского регистра. Это был представительный мужчина в очках с золотой оправой и очень аккуратный чистюля. Это было видно по тому, как он осматривался вокруг прежде, чем сесть за преподавательский стол. Очки, авторучку, автоматический карандаш, расчёску, часы и другие атрибуты он содержал в различных чехольчиках и футлярах. Его можно было бы назвать человеком с футлярами в противовес чеховскому герою. Свой предмет Яценко рассказывал нам с блеском высококвалифицированного специалиста.

        Кстати, как я узнал, прототип чеховского «Человека в футляре» жил очень скромно, а когда умер, то оставил годами собранные деньги на постройку новой гимназии.

      После ухода Метёлкина его, как преподавателя истории, должен был заменить новый историк. Он провёл только одно занятие, а на второе к нему на урок пришли начальник училища Владимир Кузьмич Захаров и его заместитель по учебной части Георгий Онуфриевич Мицевич. Новый преподаватель что-то нам рассказывал, а потом у него осталось свободное время до конца урока. Не зная, как его использовать, (надо было провести закрепление изложенного материала) он спросил у проверяющих, не хотят ли они о чём-нибудь рассказать. Больше этого преподавателя в училище я не видел, но у меня навсегда остался в памяти этот эпизод преподавательской несостоятельности.

       Потом истории нас стала учить догматичная Раиса Изральевна Эпштейн. Она говорила притоптывая ногой, например, «Маркс написал, Ленин говорил и я утверждаю (хлопок ногой), что…»... и т.д.

       После уволенной из училища преподавательницы Сапир английский у нас стал вести Иосиф Мойсеевич Берман. Внешне он был похож на моего дядю Иосифа, а ещё больше на замечательного певца Иосифа Кобзона. Он был очень требователен, особенно к произношению. Я тоже терялся, когда мне надо было отвечать. Зачёты он обычно принимал на самоподготовке в актовом зале. Там вдоль стен по периметру зала стояли стулья. Берман садился посередине торцевой стены, а слева и справа от него- курсанты. Зачет сдавали сразу двое, Берман слушал одновременно левого и правого. Курсант робко начинал читать коносамент ( есть такой грузовой документ) на английском, например,«зыс»(это).Увот? (что?) строго спрашивал Берман. «зис»-на этот раз вкрадчив отвечал курсант, не будучи уверен в правильности ни первого, ни последующего своего ответа.
-Уан (единица)- говорил грозный Берман и добавлял: -гоу он (иди).

     Не сдавший зачёт курсант, понуря голову уходил, а его место занимал сидевший с ним рядом. Благодаря требовательности Бермана, я настолько хорошо выучил английский язык, что в институте я по этому предмету на уроках бездельничал и в результате получил в диплом оценку не пять, а только четыре.

     В 1952 году Бермана, как и других евреев уволили из училища, впрочем, при этой антисемитской свистопляске ортодоксальной Эпштейн удалось удержаться,. Берман куда-то уехал из Одессы, там защитил кандидатскую диссертацию, потом после смерти Сталина возвратился, защитил докторскую по педагогике и стал заведующим кафедрой в технологическом институте имени Ломоносова.

      Прошёл, наверное, месяц учебы на втором курсе, как после ужина училище было построено «по большому сбору». Всё училище, как в боевой обстановке, строем и с оркестром прибыло на железнодорожный вокзал и срочно погрузились в теплушки. Нас отправили в колхоз для уборки урожая. Мы ехали всю ночь. Я лежал на полу около двери вагона. Дверь была закрыта, но снизу из щели нещадно дуло настолько, что я никак не смог уснуть. Простудиться я не боялся, потому что считал себя очень закалённым, я ведь почти не болел.

       С нами на сельскохозяйственных работах был наш новый командир роты майор Мырко. Он был невысокого роста, средних лет, плотного телосложения на столько, что его парадный мундир еле стягивал торс. Его сын учился на судомеханическом отделении нашего училища. Сын был выше своего отца ростом и выделялся своими необыкновенно синими глазами.

        В одно из воскресений отменили увольнение, нас погрузили на машины и мы поехали на Пересыпь, где строилась тогда одесская теплоэлектростанция (ТЭЦ). Она должна была обеспечивать город не только электроэнергией, но и теплом. Каждому .курсанту отметили на земле прямоугольник, который он должен был выкопать на определённую глубину. Итак каждый раз областные или городские власти использовали даровой труд учащихся средних и высших учебных заведений. В дальнейшем, начиная с 1970 года, добавился ещё ежегодный ленинский субботник для всего советского народа.

       В системе министерства морского флота ввели персональные звания и нарукавные нашивки-галуны серебряного цвета для работников, не имеющих морского образования, и золотого для моряков. Все наши преподаватели стали ходить в кителях с нашивками, кто из серебра, а кто и из золота. Даже секретарь учебной части Анастасия Львовна стала именоваться главстаршиной административной службы.

       У моих родителей был очень гостеприимный дом. На семейные праздники у нас в тридцатиметровой комнате всегда накрывался большой стол, за которым собирались друзья родителей. Их состав длительное время был постоянен, хотя постепенно менялся.

     Иногда мне приходилось возвращаться из родительского дома в экипаж не утром понедельника, а раньше к нулю часов. Я в этих случаях уходил из дома в начале 11 и , не торопясь, медленно брёл по улицам ночного города в сторону Лермонтовского курорта, где находился в то время наш экипаж.

     Память выборочна, мне почему-то на всю жизнь запомнился морозный бесснежный вечер, я иду по Канатной, дует неприятный ветер, гонит позёмку. На улице холодно и неуютно. Я проходил мимо забегаловок, их на Канатной почему-то было много. По старой памяти от румын такие заведения называли бодегами. В бодегах было относительно тепло, ярко горели электрические лампочки без абажуров или плафонов.

     Посетители пили холодное бочковое пиво и закусывали еле тёплыми пирожками с горохом или ливером. Для желающих холодное пиво разбавляли горячим из медного чайника, постоянно стоявшего на работающей электрической плитке. Для постоянных клиентов из-под прилавка подпольно на разлив продавалась водка. Посетители выпивали и закусывали, стоя у высоких столов с мраморными столешницами. Когда на слабо освещённую безлюдную улицу открывалась дверь такой бодеги, то на тротуар падал яркий сноп света и вместе с ним ревущая из радиолы модная тогда песенка фронтового шофёра: "А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела". Вот и сейчас, когда я слышу песню фронтового водителя, я вспоминаю безлюдную холодную по-зимнему Канатную улицу и пронизывающий ветер.

      Началась зимняя экзаменационная сессия. Я снова на отлично сдал традиционные все шесть экзаменов и получил каникулярный отпуск. И снова я ходил на спектакли в театры, на кинофильмы в кино, гулял, почти ежедневно встречал Иту, когда она возвращалась из школы,, много читал и писал свой дневник.

      Перед новым годом я написал себе задание на предстоящий год: что я должен прочитать, что посмотреть, чему научиться, в чём совершенствоваться. В дальнейшем перед каждым новым годом я проверял выполнение записанного в предыдущем году и составлял себе задание на будущий.

      День за днём, семь часов занятий, три часа самоподготовки, дежурства по роте, увольнения.

      На самоподготовке товарищи по взводу часто просили, чтобы я у доски снова рассказал сложную тему по технической механике, которую у нас вёл весь такой маленький, аккуратненький преподаватель Каменецкий. Или просили повторить математическую выкладку из теории корабля. Я никогда не отказывался и спокойно повторял заданное на самоподготовку по несколько раз. Отвечал на вопросы, снова повторял. Видно, уже тогда зарождался во мне будущий преподаватель.

     Мне хорошо жилось в коллективе, никто меня не обижал, хотя был мал ростом и по годам. Иногда на самоподготовке к нам в аудиторию приходили наши эксплуатационники -старшекурсники. Они подсаживались к нам за парты. Я  чувствовал, что пришли старшие братья, которые в обиду не дадут.
      Многие из этих ребят достигли в последующей жизни больших высот, например,  один из них, Миша Подищук, стал доктором философии в Московском университете имени Ломоносова, а другой заместителем председателя КГБ, третий заместителем начальника пароходства, четвёртый… не стану всех перечислять. Иных уж нет, другие на пенсии.

      Как-то на самоподготовке у моей парты появился взрослый высокий парень из судоводителей
.-Слушай, кореш! (слово кореш означает друг) -сказал он мне- Я слышал, что ты большой мастак писать сочинения. Напиши, а то у меня не получается.
Такая слава мне польстила, и я, не медля, взялся за работу. Морозов, такая была фамилия у этого курсанта, сидел на парте рядом и ждал, когда я напишу сочинение на заданную им тему. Когда я закончил, Морозов внимательно прочитал то, что я ему написал, и сказал: "Подумаешь, я и сам мог такое написать!" Потом старательно сложил моё сочинение, положил в карман и, не сказав ни слова благодарности, с показным неудовольствием удалился.

     Как потом у нас во взводе рассказывали, что Морозов, оказывается, был в училище фигурой занимательной. Не знаю, читал ли он Ильфа и Петрова, тогда их "Двенадцать стульев" и "Золотой телёнок" были библиографической редкостью, но поступал Морозов, как Остап Бендер. Он выглядел солидно и представительно и поэтому, взяв кого-то из товарищей поменьше ростом в напарники, решительно проходил, например, в кино-театр мимо контролёра на входе. При этом он вальяжно хлопал сопровождавшего его курсанта по плечу и небрежно бросал: "А этот товарищ со мной!" Это было настолько неожиданно для контролёра, что он пропускал обоих, не задумываясь по какому праву проходил Морозов.

     Был у него и способ ездить без билета в поездах дальнего следования и другие остап-бендеровские штучки, о которых с восторгом рассказывали наблюдавшие его курсанты.

     На судоводительском отделении старшиной роты был Сашка Бебель, он был после фронта, солидный молодой человек. Я как-то был на приёме у училищного зубного врача. "Товарищ Шиф! -сказала она мне, когда я удобно устроился в кресле, -- у вас прелестная полость". Такое её высказывание показалось мне смешным, уж очень торжественно врачиха выговаривала слово "полость". Обычно говорили о зубах, а она: "полость". Тут в зубоврачебном кабинете появился Бебель, он хотел, наверное, пококетничать с врачихой, а потому строго указал мне на дверь: "А ну-ка, демократ, выйди на минуточку отсюда!" Он всех младше себя называл "демократами", вкладывая уже тогда в это слово что-то неуважительное.

      Вдруг на втором этаже учебного корпуса в совершенно неприспособленном для этого коридорах, которые образуют между собой прямой угол, вместо самоподготовки по распорядку дня, нам продемонстрировали только что вышедший на экраны фильм "Молодая гвардия". А библиотека в этом учебном году устроила обсуждение книги Аркадия Первенцова "Береги честь с молоду". А кто вспомнит сегодня эту книгу.

     В начале февраля резко потеплело, что в Одессе бывает крайне редко. На ветках кустов и деревьев стали набухать почки. Наблюдая ранее начало весны, я сочинил четверостишье. В памяти остались последние две строчки:
Почки набухать уж стали
И на душе становится светло.

     В юности у многих появляется желание своё восприятие окружающего мира выразить в поэтической форме. А я всегда любил весну. И очень внимательно наблюдал её приход в Одессе. На моей памяти не было такого года при любом раскладе тепла и холода, чтобы утром 1 мая все зелёное в Одессе не было зелёным.

     Я успешно закончил весенний семестр и снова сдал все шесть экзаменов на пятёрки. Теперь предстояла летняя практика. Я попал в группу, которую руководитель отдела практики училища Олег Викторович Поздняков направил в Николаевский порт.

    Небольшой пароходишко "Прут", важно сопя, уходит от причала Одесского порта в косых лучах заходящего солнца. Медленно преодолевает он небольшое волнение. Я заглядываю в машинное отделение, блестит надраенная медяшка, уютно несет тёплым духом, сдобренным запахом пара и перегретого масла. Я разглядываю конструкцию паровой машины тройного расширения, о которой нам рассказывал Сачковский. Подымаюсь на палубу, встречный ветер упруго нажимает в грудь. Виден остров Змеиный. На нём содержался арестованный после восстания лейтенант Шмидт. Как хорошо в море!

    Медленно идёт наш пароходик, но вот он уже подходит к причалу Николаевского порта. Трамваем добираемся до центра города. Трамвай долго бежит мимо частных одноэтажных домов с садиками, пока выбирается на городские улицы. Центр города застроен старыми домами, центральная улица -Советская. Она ведет к городскому парку, что стоит на высоте. Внизу виден затон, судостроительный завод военного назначения. Николаев закрытый город для иностранцев. Параллельно Советской улице, несколько в стороне я обнаружил, я часто в свободное время бродил по городу, тихий аристократический уголок с виллами среди высоких зелёных деревьев. Улицы там были чисты и немноголюдны. А ещё в Николаеве был яхт-клуб, в Одессе тогда такого не было.

     Нас поселили в здании, где размещалась Николаевская мореходная школа. Выделили отдельный кубрик, питание в столовой. В то время в Николаеве питьевая вода была почему-то подсоленная. Вначале это было очень неприятно, но потом привыкли. На практику в порт мы ездили трамваем на погрузочно-разгрузочный район, где начальником, судя по фамилии Савескул, был тог ли грек, то ли молдаванин. Но, наверное, молдаванин, потому что по приказу Сталина греков в одну ночь также высели из приморских мест в места более отдалённые. Об этом через много лет рассказал мне руководитель Южного монтажного участка, грек по национальности. Я встретился с ним, когда он учился у нас в училище на заочном отделении, а я был его преподавателем.

     Но я отвлёкся. Руководителем практики от порта назначили старшего диспетчера этого района-Гершензона, высокого, спортивного вида молодого мужчину с копной чёрных курчавых волос на голове. Судов в порту было мало, грузовые работы шли вяло, по-видимому основной поток грузов оттягивал Одесский порт. Мы нашли место, где можно было купаться и проводили там большую часть времени. По поверхности стремительно скользили странные серебристо-белые рыбы величиной с ладонь. Нижняя часть такой рыбы находилась в воде, а голова- на поверхности. Их называли глистухами. Как-будто в чреве такой глистухи поселился ленточный глист, изменявший положение центра тяжести рыбы. Она не могла уйти на глубину и скользила в воде, как глиссер. Больше нигде я таких глистух не видел.

     У довольно меланхоличного курсанта нашей группы Лёни Смолякова, он жил в Одессе с родителями на Большефонтанском маяке, где папа его был смотрителем, в Николаеве жила родная тётя. Она работала на овощной базе. Базе нужны были грузчики, и Лёнина тётя договорилась с руководством базы, что мы временно поработаем в качестве грузчиков.

     Помощником командира нашего взвода вместо отчисленного Володи Остроумова был Андрей Фомин. Он был переведен к нам на втором курсе из судоводителей. Парень он был толковый. и целеустремлённый. Закончил училище, как и я, с отличием, поступил и закончил высшее военно-морское училище в Ленинграде, потом работал в каком-то номерном конструкторском бюро, защитил кандидатскую диссертацию.

      А тогда он возглавил бригаду юных грузчиков. Меня и Гену Цапкова он поставил разбивать деревянные ящики, используемые для перевозки овощей, на отдельные досточки и укладывать их в пакет для транспортировки.

      Мы поработали около двух недель, и большую часть заработанных денег прокутили в ресторане на улице Советской. После выпитого стакана креплённого вина меня здорово тошнило. Развлечение закончилось вульгарной рвотой или по-морскому "травлей".

      В Николаевском порту произошла встреча, которая оказала влияние на мою дальнейшую судьбу. На причале у портала одного из кранов я увидел симпатичного парня. Он внимательно осматривал тележку передвижения. Я разговорился с ним и узнал, что он закончил Батумское мореходное училище по механизаторской специальности и работает в механизации порта сменным механиком.

      Парень мне понравился своей степенностью движений, серьёзностью взгляда на работу, восхищением перспективными возможностями механизации грузовых работ для облегчения жизни человека. Он произвёл на меня сильное впечатление и мне кажется, что именно тогда я решил продолжить учёбу в институте именно по этой специальности и стать инженером по подъёмно-транспортным машинам.

       Мы уезжали из Николаева повзрослевшие от самостоятельного житья тем же "Прутом", которым два месяца назад пришли из Одессы. Моряки не едут по морю, они  «ходят». Впереди был долгожданный месяц отпуска. Вечером я уже сидел дома за нашим семейным овальным столом. Я привёз в подарок родителям бутылку шампанского, которую купил за заработанные на овощной базе деньги. Перед тем, как распить её, я прочитал родителям приветственные стихи собственного изготовления.

     В это лето в нашей комнате, как обычно, было много гостей: бабушка, Сима, маленькая Софочка, Лёля, жена Иосифа, Феликс. Одни приезжали, другие уезжали. В том и другом случаях обязательный торжественный ритуал встречи или проводов на перроне вокзала. Сохранились фотографии, сделанные в это время в фотоателье, на пляже, где ещё фотографировали старинным способом. Негатив фотографии, где были сняты бабушка, мама, папа и я, мне удалось размножить частями, т.е. сделать отдельные снимки каждого, а как сделал это, ведь тогда не было сканера, -сейчас не помню.

   Мой двоюродный брат Феликс в том году закончил Киевское артиллерийское подготовительное училище и получил направление в нормальное училище на Дальнем Востоке в городе Хабаровске. Папа перед его распределением ездил в Киев и договорился о направлении племянника, сына его родного брата, погибшего в войну, в Одессу, в Артиллерийское училище. Но у Феликса случилась неприятность. Он  не захотел выполнить приказание командира подобрать на улице не им выброшенные в окно разорванные бумажки. Феликс считал это несправедливым. Тогда строптивого выпускника решили наказать и вместо близкой Одессы отправить в далёкий Хабаровск. Вот такую нехорошую роль сыграли кем-то выброшенные в окно разорванные бумажки.

   Мы с Феликсом вместе проводили отпуск. Уже тогда закладывалась близость между нами, родственники становились родными. Три одноклассницы Феликса из лохвицкой школы поступали в этом году в Одесский педагогический институт. Феликс пригласил их к нам на Преображенскую и устроил танцы под радиолу. Я танцевать тогда не умел, и девушки по очереди учили меня. После отъезда Феликса, когда начался учебный год, я несколько раз приходил к этим девочкам в общежитие, вызывал на проходную. Приходила то одна, то другая, но совместное времяпрепровождение не наладилось.