Дядя Ваня вышел на пенсию полгода назад. На проводах было сказано много хороших слов в его адрес, выпито много водки; однако сослуживцы, как и положено, после здравиц про бывшего коллегу быстренько забыли.
Обыкновенным будничным утром пенсионер Иван Петрович лежал дома на продавленном диване перед бубнящим телевизором и не знал, чем себя занять. Он читал газету и размышлял, что он сегодня будет делать, но ничего путного не придумывалось. Жена Евдокия ушла в контору – она была моложе его на семь лет и работала на почте. Дочка Ленка жила отдельно; внуков у них с матерью (так он называл "половину") пока не было. Осенью супруги сорвали последние овощи и яблоки у себя на огороде, и какое-то время были заняты заготовками на зиму - закручивали банки, парили-варили. После свой уголок на кухне целую неделю от этой страды отмывали - так усердно рубили кочаны, что капуста оказалась даже почему-то ажно на потолке. Потом на улице приморозило, и уже не хотелось идти во двор забивать с мужиками козла, курить и ржать над матершинными анекдотами – от холода начинали ныть ревматические колени, и простатит давал о себе знать. Пенсионер от безделья уже и болтающиеся розетки с люстрой в комнате починил, и отвалившуюся ручку на тумбочку прикрутил, и даже дошел до того, что подумывал,- а не клюкнуть ли ему сто грамм на досуге? Но клюкнуть было на данный момент, во-первых: не с кем, а он один не пьет (что он, алкаш, что ли?), а во-вторых: жена потом до поздней ночи точить будет, и придется засыпать под ее гундение. Нет,ну её к едрене фене, себе дороже. Отпадает.
Однако, свободного времени было завались, а все что мог, переделал. Чем же заняться бы?
Ворочаясь на диване, дядя Ваня понял, что уже шестой раз читает абзац в газете, но так и не разобрал, о чем там написано. Бросив с досадой прессу на пол, он с решимостью встал. И на этом его решимость закончилась.
«За хлебом, что ли, в магазин сходить?« – с тоской подумал он, и направился в сортир, - облегчиться на дорожку.
В общественной помывочной торчал женский зад. А так как ванная находилась рядом с туалетом, то дядя Ваня не мог этого не заметить. «Видно, стирает кто-то. Нинка штоль?»- подумал он. Но зад Нинке принадлежать не мог никак – в будние дни она была на работе. Тогда, видимо, эта жопа должна принадлежать соседке, которую подселили недавно в их квартиру, - в помещение, оставшееся после после смерти старушки - божьего одуванчика, доживавшей свой век за белой облупленной дверью, расположенной напротив наискосок. Пустовали бесхозные квадратные метры потом после похорон месяца три, и дядя Ваня даже ходил, подчиняясь давлению жены, в правление с бутылкой – с целью заполучить комнатенку себе. Председатель поллитру взял, но комнату отдал неизвестной дамочке лет сорока - сорока пяти – то ли снохе, то ли внучатой племяннице усопшей. Въехала она на днях, и познакомиться еще как следует не успели.
- Здрассьте – сказал дядя Ваня, не в силах оторвать взгляда от колышещегося зада. Бабенка, ничуть не смутившись, разогнула полную фигуру.
- А, это вы - заулыбалась она,- здрасьте. А вы что же, тоже домоседом? - и посмотрела дяде Ване прямо в глаза. От этого взгляда и от ложбинки между колышащимися грудями у нее в халате в дядиванином паху неожиданно появилась горячая волна, которая стала подниматься к горлу. Так, что перехватила голос.
- А я еще на работу не устроилась. Со старой уволилась - ездить отсюда очень неудобно – с двумя пересадками. А я не переживаю - со своей специальностью везде пригожусь. Я в химчистке работала. А пока время есть, решила хозяйством вот заняться: обживаюсь потихоньку.
Дядя Ваня открыл уже было рот, чтобы сказать, что он тоже дома сидит, потому как на заслуженном отдыхе, и что, раз уж такое дело, то и очень хорошо, потому что он как раз собирался нести в химчистку брюки, на которые посадил пятно от машинного масла, и которые он уже двадцать лет носит, а они все как новенькие, вот какая раньше легкая промышленность была, и ... но... захлопнул рот, поросший седой проволокой. Ему стало вдруг стыдно признаться, что он пенсионер, хотя до этого момента об этом заявлял с гордостью - все таки трудился честно и заслуженный отдых заработал. Горбатился всю жизнь. Зато сейчас может как человек пожить, отдохнуть, порадоваться жизни, так сказать... Уже..Вот, к примеру, в его сегодняшнем положении счастлив он был тому, что не надо было вставать по утрам затемно и трястись на троллейбусе через весь город , где молодые и наглые все время оттаптывали ему ноги. Он всю жизнь трудился на железной дороге, но должность свою недолюбливал – в конторе всегда воняло колесной смазкой, а от грома съезжающихся на откосе вагонов звенело в голове. Да и сердце начало пошаливать – не мальчик ведь уже. Поэтому дядя Ваня с возрастающим нетерпением ждал приближения пенсионной даты, с удовольствием думая о том, как он будет отдыхать и замечательно проводить время дома и на даче. В чем, как оказалось впоследствии, несколько разочаровался.
Впрочем, мы немного отвлеклись.
- Да я так, - невнятно пробормотал в ответ новой соседке пенсионер.
И представился: "Иван Петрович".
- Ирина – сказала женщина и протянула руку, предварительно вытерев ее о фартук. Дядя Ваня сжал ее влажную, пахнущую порошком ладонь, и забыл, что направлялся в клозет. Ладошка была мягкая и какая-то беззащитная, казалось, что держишь в руках маленькую теплую птичку.
Тут-то он, еще не совсем старый мужчина, и вспомнил, что бывает с их братом при виде молодой-симпатичной. Поглядел пристальнее на ее литой корпус, крякнул, несолидно подпрыгнул, что-то проблеял, потоптался еще немного, и, оглушенный давно забытыми впечатлениями, под удивлянным взлядом Ирины вернулся к себе в комнату. Сел на диван, и, крутя головой, помыслил: «Эк ее…». Тепло, исходящее от тела соседки и ее ласковые темные глаза всколобродили в нем всю муть давно забытых желаний. Он вспомнил, что сексуальные отношения жену никогда особенно не волновали. Она скорее уступала мужу, нежели была заинтересована сама, а после прошедшего климакса половая жизнь как явление в их супружестве совсем перестало существовать. Для Евдокии Степанны особенно. Она с поджатыми губами всегда переключала канал, если в телевизоре натыкалась на любовную, пусть даже вполне безобидную, сцену. Да и если бы это было и не совсем так, особенной разницы Иван Петрович не почувствовал бы: уже много лет он не воспринимал свою «мать» как женщину, а только как близкую родственницу.
«Эк ее…» - опять обалдело подумал он. Больше мыслей никаких не пришло.
В этой коммуналке дядя Ваня жил давно, - ордер на комнату выдали еще отцу на производстве, - переводом из другого города, как специалисту с семьей. Радости родителей не было предела – еще бы, иметь свой угол со всеми удобствами, в придачу к должности с неплохим окладом! О чем еще можно мечтать?
Родители Ивана Петровича были люди прежней коммунистической закалки и привыкли довольствоваться малым – есть жилье, и отлично, а какое оно – это их мало волновало. В комфорте ли дело? Так, с их подачи привык думать и сам Ваня, и другой жизни себе уже не представлял. А теперь под старость лет уже и вовсе как-то не хотелось, да и не моглось заботиться о перемене уклада устоявшейся жизни. В этой комнате было все так привычно и знакомо, что он давно перестал замечать, в какой обстановке живет. «На наш век нам с матерью хватит – нам много не надо, а там уж Ленка пусть сама как хочет, так и решает, когда помрем, - хоть сдает, хоть меняет, хоть сама поселится» - размышлял он в моменты, когда зудение жены по поводу квартирного вопроса становилось невыносимым. Впоследствии, когда еще нестарая Дуся поняла, что наседать на мужа по этому поводу все равно бесполезно, плюнула и приняла порядок вещей таким, каким он был до ее появления в этом доме.
Порядок был таков: слева от входной двери стоял рассохшийся громоздкий шкаф светлого дерева с помутневшим зеркалом (сейчас бы сказали – антикварный). На нем лежали друг на друге пыльные чемоданы, набитые старым тряпьем, - например, там покоилась бывшая когда-то модной женина юбка в цветочек, налезавшая сейчас, вместо талии, только на одну ногу Евдокии Степанны. К шкафу вплотную лепился буфет, а в нем, кроме другой посуды и окаменевших карамелек, с доисторических времен поселился огромный расписной оранжевый чайник с нарисованными на боку чудовищными зелеными цветами и пять фаянсовых мещанских слоников, бог знает откуда в нем взявшиеся, да так и оставшиеся там навсегда. Кроме этого в комнате стояло: два венских стула с гнутыми спинками и облупившимся лаком; за ними на тумбочке торчал допотопный телевизор под салфеточкой и усатой антенной, а так же стол, бывший сразу и письменным и обеденным; и тот самый раскладной диван. Следом притулилась родительская радиола,опять под салфеточкой, давно потерявшая свое функциональное значение (выкидывать её было жалко, все-таки память), теперь она служила подставкой под всякую дребедень - фотографиям, вазончикам, фигурке собачки и пыльным засохшим букетам, неизвестно зачем (видимо, для красоты, догадывался дядя Ваня), собираемых Евдокией Степанной. Больше в комнатенку втиснуть ничего не удалось. Как они жили тут вчетвером с престарелой матерью и дочкой, дядя Ваня никогда не задумывался. Жили же как – то!? Жили! И ничего, - не померли.
С того момента, как дядя Ваня познакомился с новой соседкой, его размеренная ранее жизнь приняла для него другое, тайное направление. Странно уже было то, что он стал, дождавшись, когда все уйдут на работу, проводить в освободившейся ванной комнате много времени. Там пахло застоявшейся сыростью, а с угла потолка на стену по трещине лез черно-серый грибок. Но Иван Петрович не замечал ничего этого. Он, напевая что-то под нос, каждый день тщательно соскабливал седую щетину с лица, подпирая щеки языком, и вместо того, чтобы смотреть по телевизору последние известия, подолгу глядел на мотавшиеся черные тополиные ветки под окном. Он ждал, когда настанут сумерки, и Ирина, вышедшая к этому времени на работу, вернется домой.
Как-то вечером во дворе, потягивая беломорину, дядя Ваня неожиданно для себя сказал мужикам:
- А к нам тут въехала, одна.. Видали?,..е… твою так! Справная бабенка, так ее, разэдак.., - и сипло вздохнул, отчего закашлялся и схватился за грудь – задавило сердце.
- Эта та, что с завивочкой? блондиночка? да, баба ничего себе, так твою налево,баба. Особенно у ей одна деталь заметная! - ....!. Что твоя кобыла, так ее растак, гладкая.. Подержатся бы за такую деталь, а, Петрович, как считаешь? - сказал таксист Сергеич, ассоциирующий весь мир с автомашинами и запчастями. На что дядя Ваня противно заржал в ответ.
Как ни странно, Евдокия Степанна, знавшая мужа «как облупленного», ничего не замечала.
С наступлением вечера Иван Петрович начинал несвойственную для него активную деятельность: он бегал по коридору в кухню, а из кухни в клозет как можно чаще.
- Ты куда?- спрашивала его утомленная прошедшим трудовым днем супруга (возраст, как ни крути, сказывался)
- Посмотрю, не подгнила ли картошка в ларе, – услышав стук дверей какой-нибудь из соседских комнат, отвечал, испаряясь, дядя Ваня.
Когда ему удавалось встретиться с Ириной в прихожей или в ванной, а то и вовсе столкнуться боками, его сердце, замирая, ухало куда-то вниз и вправо, целясь, видимо, прямо в печенку. От этого в его организме все внутренности делали кувырок, и он после долго не мог уснуть, ворочаясь по два – три часа и дожидаясь, когда они улягутся обратно.
До юбилея коллеги "с железной дороги" оставалась неделя. Муж, как красная девица, вертелся перед зеркалом, доводя Евдокию Степанну до белого каления вопросом, который он задавал ей уже тридцатый раз: «Этот?» – спрашивал он, прикладывая к шее зеленый в полосочку галстук, - «или этот?». И прикладывал голубой. «Или этот?» – неуверенно повторял он, тоскуя, и доставал из недр шкафа галстук цвета бордо. Он собирался погулять на дне рождении приятеля со всем возможным размахом. Он собирался в ресторан. С супругой, конечно.
Когда столь значимое событие, наконец, свершилось, а дядя Ваня, наполненный под завязку ностальгическими воспоминаниями вкупе с горячительными напитками, отправился домой на такси, он чувствовал в груди и в паху неясное томление. Особенно сердце вело себя из рук вон плохо - выкомаривало что хотело, не слушаясь хозяина. Оно, при воспоминании об Ирине, билось как ему вздумается беспорядочно,и не желало успокаиваться.
Близилась ночь; пыльные настенные часы над дверью показывали двенадцатый час. Жена бравого экс-железнодорожника с непривычки наотдыхалась так, что еле стояла на ногах. И едва добравшись до родимого дивана, мгновенно уснула. Иван Петрович спать не собирался. Он самодовольно поглядел в мутное зеркало, поправил галстук цвета бордо, поддернул брюки, болтавшиеся на тощих волосатых бедрах, и вышел в коридор. Погулять.
Похлебав на кухне воды и никого не застав, он, было, разочарованно направился к себе, как вдруг перед его носом дверь ванной распахнулась, и оттуда выплыла Ирина с полотенцем на голове. Она его не заметила и пошла в полутемный (потому что электричество экономили и вкручивали всегда самую слабосильную лампочку) и длинный коридор. На дядю Ваню пахнуло запахом мыла и влажной кожи, и он почувствовал легкое кружение в голове. Иван Петрович верно оценил обстановку, - заключив, что в квартире все уже спят, он ринулся, как молодой кочет, в атаку. Настигнув женщину за поворотом, он прижал ее головой к ржавому велосипеду, висевшему под потолком, и стал жадно тискать объемную грудь. Соседка тихо пискнула. Поняв, что под халатом ничего нет, дядя Ваня затрясся, и свет и звуки внешнего мира для него отключились. Он стал просовывать заскорузлые руки под подол, обдавая ее перегаром и мыча в шею что-то нечленораздельное. Тут Ирина, не подававшая, видимо, с перепугу, признаков жизни, оправилась, и уперлась дяде Ване руками в живот. Не помогло. Осатаневший пенсионер, почувствовавший прикосновение к нежнейшей и мягкой, слегка влажной плоти, вцепился в нее как клещ,- отодвигаться он был не намерен. Поняв, что отступать некуда, женщина сжала ладонь в кулак, и изо всех сил опустила его на висок агрессора. Дяди Ванина голова мотнулась, не ожидая подвоха, и со звуком, напоминающим треск скорлупы ореха, ударилась об острый выступающий угол стены. У мужчины подогнулись колени, и он беззвучно всем своим худым угловатым телом рухнул вниз. Ирине даже показалось, что она слышала, как клацнули кости.
Когда дядя Ваня пришел в себя, он догадался, что лежит в одиночестве на полу в коридоре, неудобно подогнув ноги. Он поднялся, схватился за макушку – крови не было, и поковылял в свою комнату, чувствуя, как тяжело и больно в затылке и не хватает воздуха – в груди что-то мешало. Оказавшись перед диваном, где мирно сопела жена, он снял тапки и повалился как был, одетый, прямо поверх одеяла. Пожилой ловелас был все еще пьян.
Ночью спать было неудобно и душно, дядя Ваня ворочался, потом сел в постели, весь покрытый потом и стал с усилием хватать воздух, не понимая, что происходит. Во рту пересохло, хотелось встать, чтобы попить воды, но почему-то не смог подняться. Ему было нехорошо.
- Мать.. - тихо позвал Иван Петрович. В ответ он услышал богатырский храп.
Утром Евдокия Степанна проснулась отдохнувшая, в хорошем настроении – впечатления от весело проведенного вечера за ночь не только не побледнели, а напротив, приобрели характерную для утра четкость.
- Вань! – толкнула она благоверного локтем, – спишь что ли? Супруг безмолвствовал. - А Вань! – повторила она, удивленная тем, что он не просыпается: с возрастом дядя Ваня стал спать мало и особенно чутко. Ответа не последовало. Евдокия Степанна приподнялась на локте и с удивлением обнаружила его в измятом костюме. Муж лежал скрючившись, с открытыми глазами, и не дышал.
Хоронили через три дня: морг был переполнен - не справлялся с объемами. Помогали убитой горем вдове все соседи, особенно старалась новая жиличка Ирина. На поминках было сказано много хороших слов в адрес усопшего, выпито много водки; однако, все, кто его знал при жизни, поговорили-поговорили, да и благополучно про умершего дядю Ваню забыли. Жизнь продолжалась.