ДОМ 21
Каждое утро ровно без пяти восемь, так что по нему можно было сверять часы, из дома 17 выходил человек не старый и не молодой, внешности вполне заурядной, одетый в черный, безупречно чистый, почти траурный костюм и начинал двигаться по улице в сторону увеличения чугунных номеров на фасадах домов светлых и чистых. У дома 19 он очень мило раскланивался с хозяином булочной, при этом улыбался печально, а булочник, откормленный как боров, улыбался радостно, с трудом растягивая пухлые губы. Мимо дома 21 он проходил, не останавливаясь. Дом был мрачен и закрыт всегда на засовы. Он был похож на большую сову в ряду маленьких пестрых птичек. Иногда ему казалось, что в недрах дома кто-то ухал или смеялся натужно, как от щекотки. У дома 23 он с облегчением здоровался с благообразной седой старушкой, поливавшей на клумбе яркие астры. У дома 25 он прикладывал руку к голове, как бы снимая несуществующую шляпу, и приветствовал старого почтальона. У дома 27 он останавливался, толкал стеклянную дверь и ровно в восемь входил в учреждение, на вывеске которого большими буквами было написано: ПОХОРОННОЕ АГЕНТСТВО. Кроме него здесь работало еще два человека. Молодой черноволосый посыльный с голубыми глазами и пожилой грузный лысеющий директор с обрюзгшим лицом. Они между собой говорили редко и исключительно по делу. Каждый знал свое дело, и на лице каждого застыло выражение глубочайшей светлой печали. Оттого, что одеты они были почти одинаково, в конторе делалось особенно уныло. И даже настенные часы тут тикали уныло и чинно. Когда изредка в контору заходил клиент с воспаленными заплаканными глазами, он приглашал его к столу из черного дерева, садился за него и сам, надевал маленькие блестящие очки, со скорбным лицом выслушивал клиента, открывал толстый потрепанный журнал, заносил имя и фамилию, даты рождения и смерти усопшего, а также записывал, сколько заказано траурных венков и из каких цветов, писал еще что-то, а затем соболезновал клиенту и отправлял его к директору. Он смотрел вслед сгорбленной фигуре и думал, что смерть не такая уж страшная штука. Сама по себе она не страшна. Страшной ее делает человеческое горе и страдание. А в общем то смерть так же банальна, как и жизнь. Всего-то две цифры на могильном камне. И только горькая, тяжелая, прожигающая гранит слеза делает зрелище смерти невыносимым. И он с удовлетворением думал о том, что у него самого никого нет – ни родственников ни друзей. И тогда он вглядывался в печальные лица директора и посыльного. Известие о его собственной смерти они примут печально, как должное, и ни один мускул не дрогнет на их застывших равнодушных лицах. С директора и посыльного он переводил взгляд на окно, в которое был виден кусок их чистой и узкой улочки. Почему-то ему вспоминались старый почтальон, благообразная старушка с лейкой, толстый булочник. К ним ко всем когда-нибудь должна была заявиться смерть. И как хорошо, что никто из них не знал, когда ждать гостью. Пусть каждый из них, да и он сам, втайне лелеет надежду, что смерть забудет к нему заглянуть или перепутает чугунный номер на стене и посетит кого-нибудь другого. Пусть каждый знает лишь дату своего рождения, но не смерти и считает, сколько лет прожил, а не сколько осталось жить. В таких размышлениях, или почти таких, проходили часы, недели, годы. Когда вечером закрывалась дверь конторы, он шел не торопясь домой, обремененный своими думами, правда их не замечающий, печально кивал закрывающимся почтальону и булочнику, седой чистенькой старушке. Когда-то они его приглашали к себе в дом, звали, обижались, но он никогда не принимал их предложений, ссылаясь на какие-то несуществующие дела, и думал, что когда-нибудь и их имена он занесет в свой потрепанный журнал. Когда он проходил мимо таинственного дома 21, то испытывал смутную тревогу. Он спрашивал себя: «С чего бы это?» Но ничего не мог себе ответить. Однажды даже ему показалось, что в одном из окон мелькнуло лицо, длинноволосое, раскрашенное яркими красками по белому толстому слою грима. Видение это короткое, страшноватое не давало ему покоя. Уже сидя в своем тихом пустом доме, устроившись уютно в кресле и почитывая газету или какую-то книжку, он вновь припоминал мельком виденное лицо. На него находил какой-то мистический страх, и ему думалось, что лицо это не могло принадлежать никому кроме смерти.
Однажды он возвращался из конторы особенно поздно. Сумерки уже изрядно сгустились. Почта и булочная были закрыты, и даже старушка уже не копалась в своей клумбе. Он проходил мимо дома 21 и остановился пораженный. Дом светился голубыми и красными неоновыми огнями, дверь его была распахнута настежь, и из его чрева на тротуар лился сильный влекущий свет. От стены оторвалась женская фигура. На лице ее, обрамленном распущенными волосами, трупными пятнами лежал неоновый свет.
- Ты чего так побледнел, дорогуша? – хрипло засмеялась она.
Она подошла близко. Очень близко. Прижалась к нему. Она показалась ему костлявой и холодной. Она взяла его за руку. Он почувствовал прикосновение цепкой кисти. Она повела его туда, где полыхал холодный красно-синий огонь. Они сидели за круглым столом, покрытым белой, как саван, скатертью. Человек из-за стойки поставил на стол бутылку красного вина и два прозрачных бокала.
- Ну, разливай, – рассмеялась она.
Смех ее показался ему неприятно резким. Казалось он исходил из истлевшего горла, точно воздух, слетавший с ее уст, отталкивался не от упругой плоти, а от обнажающейся кости. Он протянул руку к бутылке, налил доверху оба бокала. Ему даже удалось почти не пролить. Всего одна капля сорвалась с зеленого полупрозрачного горлышка на белоснежную скатерть. Но эта капля... Она была, как кровь. Она взяла свой бокал, поднесла к лицу. И вдруг посмотрела на него сквозь этот бокал огромным, воспаленным, кровавым глазом.
– Ну? – она уже не смеялась,– я могу почти все. Я смогу исполнить любое твое желание, любую прихоть.
Он понимал, что должен что-нибудь сказать. Но не мог. Не мог найти подходящего слова. Все слова, которые он когда-то знал позабылись. Да и о чем с ней говорить, он тоже не знал. Он беспомощно огляделся. И вдруг увидел, что здесь таких столиков, как этот, много. За ними сидели люди. Люди эти ему были знакомы. Вон директор похоронного агентства. Он ему улыбается и почему-то грозит пальцем, должно быть в шутку. А вон булочник о чем-то шепчется с почтальоном и украдкой оглядывает его. И даже благообразная старушка здесь. Она почему-то смотрит на него печально и осуждающе качает головой. А вон и черноволосый посыльный. И вдруг он заговорил довольно уверенно, сам удивляясь своей дерзости:
– Почему из всех этих людей ты выбрала именно меня?
Она осушила бокал. Один единственный ее глаз сразу сделался маленьким, масленым. Она подалась вперед, так что стали видны ее тощие груди и немного даже обиженно произнесла:
– А что? Ты мне нравишься, а их я уже слишком хорошо знаю. Они все давно мои. Только не строй из себя недотрогу. Неужто за всю свою жизнь ты не мечтал обо мне тоскливыми вечерами? Наконец я пришла и к тебе. Ну, проси о чем мечтал!
- Ну, хорошо, костлявая, сделай что-нибудь такое, чтобы кровь закипела в жилах. Дай власти такой, чтобы весь мир можно было обнять, да так, чтобы из него брызнула его бледная жидкая кровь. Дай золота, искрящегося, желтого, ввергающего в сумасшествие. Дай любви, настолько чистой, на сколько может быть чиста земная плоть. Можешь мне дать все это? Говори!
Она ненадолго задумалась. Потом вяло и равнодушно произнесла:
– Могу, конечно. Но все это мечты. Когда они сбываются, остается лишь разочарование. И только грезы о смерти не разочаровывают.
Он поднялся сникший, подавленный. Из кармана своего черного костюма достал горсть мелочи. Ее не хватало, чтобы рассчитаться за бутылку вина. Она опять засмеялась плотоядно и нахально, неловким пьяным движением она смахнула мелочь со стола и вдруг произнесла:
– Платить надо по счету, человек.
***
Утром, когда в окне ночного ресторанчика забрезжил бледный рассвет, высвечивая верно и трезво его не очень чистое нутро, между человеком за стойкой и вульгарной девицей, простоволосой и хмельной, происходил разговор следующего содержания:
– Ну и ночка была. Когда полиция наехала, перепугалась же я. Откуда же я знала, что этот псих застрелится? Откуда я могла знать, что у него пистолет?
Человек за стойкой сначала молчал, протирая стеклянные бокалы. Потом все-таки спросил:
– А о чем же ты все-таки с ним говорила?
Она посмотрела на него без всякой мысли, в ее круглых пустых глазах вновь полыхнул красно-синий огонек, но тут же погас. Она поднесла к глазам платок, стараясь утереть слезу, давно высохшую черным страшным потеком на белой коже и произнесла:
– Да не помню я. Много чего я ему говорила. Напилась я вчера. Не помню...